Конечно, если бы дневники попали мне в руки сразу после смерти Mormor или даже пятнадцать лет назад, вряд ли бы они что-то значили для меня. Я просто восприняла бы их как заметки старой женщины, которая не претендовала на писательство, а просто любила рассказывать истории. С тех пор они изменились — не только содержание, но и бумага, на которой они написаны, изменилась их материальная сущность. Их почему-то стали свято чтить, будто Первый Фолиант или Вульгату.[6] Вспомнила о дневниках, и сразу захотелось увидеть их. Но решила пока взглянуть на кукольный домик.
Там, где я живу, помимо моей квартиры есть отдельная комната. К ней ведет целый лестничный марш, на двери свой замок с ключом. Прежний хозяин с похвальной честностью сообщил, что находит ее совершенно бесполезной. Даже гостей не поселишь. Чтобы добраться до ванной, пришлось бы надевать халат и тапочки, выходить, подниматься по лестнице и входить в другую дверь. Но я заметила, что найду ей применение. Я решила хранить в ней кукольный домик.
Уже два или три месяца я туда не заглядывала. Чувствуя себя виноватой за такое пренебрежение, я взяла тряпку, спустилась, отперла дверь и вошла в комнату. Стояла ранняя весна, и уже стемнело. Я зажгла свет и захлопнула дверь, чтобы меня не видели другие жильцы, поднимающиеся по лестнице.
В комнате было душно — окна закрыты, жалюзи опущены. На подоконнике скопилось немного черной песчаной пыли, но кукольный домик оказался чистым. Вспомнилась Свонни. Ей было лет десять, когда Morfar начал делать кукольный домик для моей мамы. Я представила, как она наблюдает за его работой, когда моя мама уже спит. Отнюдь не в первый раз мне захотелось узнать, что чувствовала Свонни. Обижалась ли, считала ли себя отвергнутой? Или соглашалась, что уже слишком взрослая для такой игрушки, а маленькой сестренке домик в самый раз?
Первая страница первого дневника была написана за десять лет до начала работы над кукольным домиком, и с того времени записи надолго не прерывались. Пока Morfar старательно выпиливал деревянные панели для обшивки стен, или высекал крошечный каменный камин, или мастерил из кусочков бархата коврики, Mormor записывала все, что считала важным.
Я открыла заднюю стенку кукольного домика и заглянула в гостиную. Два маленьких книжных шкафа, в дверцах вместо стекол поблескивает прозрачная слюда. Они битком набиты книгами. Но я знаю, что там просто нарисованные на картоне корешки переплетов, а настоящая крошечная книга, размером в половину почтовой марки, с бумажными страницами и в кожаном переплете, лежит на консольном столике. Очень искусная работа, но если приглядеться, то видно, что Morfar аккуратно вырезал полудюймовые квадратики из листа тетради — не ее ли? — и скрепил их полоской кожи из лайковой перчатки. Возможно, ее же перчатки. Представляю, как Mormor бранила его. У нее на кукольный домик не хватало времени.
Тем не менее дневники — вырезки из первой, второй или пятой тетради — лежат на этом столике. Страницы пусты, Morfar не был литературно образованным человеком. Я стояла и думала о Свонни, на глазах которой рождался этот шедевр. Интересно, можно ли заказать микроверсию дневников для кукольного домика или это глупо?
Наверху в квартире зазвонил телефон. Автоответчик включен, но я решила подняться. Пока я закрывала кукольный домик, выключала свет и запирала дверь, телефонный звонок прервался, зазвучало сообщение, что меня нет дома, а затем раздался незнакомый женский голос.
Времени эта женщина не теряла — характерная черта редакторов журнала. Слышно было плохо, но, кажется, она интересовалась судьбой дневников после смерти Свонни. Она знает, что не все дневники переведены, и до нее дошли слухи, что некоторые отрывки из первых дневников не вошли в книгу. Буду ли я, как новая владелица, издавать их? В любом случае она перезвонит мне завтра.
Я выключила автоответчик, и тут же снова зазвонил телефон. Это была миссис Элкинс. Она приходила на похороны, но мы едва перекинулись несколькими словами. И хочу ли я, чтобы она продолжала убирать дом на Виллоу-роуд?
Я ответила — да, пожалуйста, едва сдерживаясь, чтобы панически не закричать: «Не покидайте меня!» Медсестрам же, понятно, больше в доме делать нечего, и, вероятно, скоро следует ожидать огромного счета за их услуги. Эта мысль вызвала у меня в памяти образ Свонни незадолго до ее смерти. Долго ли еще я буду вспоминать, как она садилась в постели и кричала: «Никто, никто!..»?
Я отогнала эти мысли и сосредоточилась на эскизе памятника. Сев за стол, я нарисовала могильную плиту, хотя рисовать не умею, и написала на ней строку Элиота: «Это не конец, а продолжение», годы жизни, 1905–1988, и имя — Свонни Кьяр. Полное имя, которым никто не называл ее, разве что изредка Торбен, я узнала, уже повзрослев.
Очередной телефонный звонок прервал мое занятие. Какое-то время я не могла вспомнить, кому из мужчин принадлежит этот приятный голос. Его имя, Гордон, мне ни о чем не сказало. Но когда он напомнил, что мы беседовали с ним не более двух часов назад, я догадалась, что звонит тот молодой человек в черном пальто и с ярким румянцем. Теперь я вспомнила имя его сестры — Гейл. Ну конечно же, Гордон и Гейл.
— Мой кузен? — уточнила я.
Но он не согласился. Очень серьезно, словно это было делом огромной важности, он произнес:
— Нет-нет. Ваш двоюродный племянник. Понимаете, это мой отец ваш кузен.
— Точно. А ваш ребенок, когда он появится, будет троюродным.
— О, у меня не будет никаких детей. Я гей.
Для человека, так легко краснеющего, Гордон произнес это слишком спокойно и небрежно, как если бы говорил, что замерз, или что он англичанин, или что играет в крикет. Прекрасно. Если это его новый способ общения, я только рада.
— Чем могу быть полезна?
— Я специалист по генеалогии. Вернее, любитель. По профессии я банкир. Кстати, произносится гене-А-логия, а не гене-О-логия. Я всегда уточняю, а то люди произносят неправильно. Я составляю родословные по заказу. И беру за это тысячу фунтов.
Я слабо возразила, что мне родословная не нужна.
— Нет-нет, я и не говорю, что она вам нужна. Я составляю для себя. По линии отца, по мужской линии. И я подумал, что вы могли бы кое в чем помочь. Много времени у вас не отниму, обещаю. В летний отпуск я собираюсь поехать в Данию и проследить наших предков там, но нужна некоторая информация прямо сейчас. — Он поколебался. — Вы не позволите посмотреть дневники?
— Три тома изданы. В них записи до 1934 года.
— Мне бы хотелось взглянуть на оригиналы. Я больше доверяю первоисточникам.
— Они на датском.
— У меня есть словарь. Можно как-нибудь заехать, просто взглянуть?
— Да, хорошо, как-нибудь.
Чтобы избежать дальнейших разговоров, я отключила не только автоответчик, но и телефон. В голове родилась нелепая мысль — этой ночью проще простого проникнуть в дом на Виллоу-роуд и украсть дневники. При жизни Свонни я почти не думала о них. Если бы кто-то хотел их украсть, то легко бы это сделал — по ночам, кроме нее и сиделки, в огромном доме не было ни души. Но теперь, когда Свонни умерла, дневники стали моей головной болью. Чрезвычайно ценные и чрезвычайно уязвимые. Нужно было остаться на Виллоу-роуд и за всем проследить. Интересно, смогла бы я заснуть?
Я разнервничалась, а это для меня необычно, и вспомнила, что не погасила свет в комнате с кукольным домиком. И не заперла дверь. Я спустилась. Дверь, конечно же, была на замке. Но я решила развеять свои сомнения и отперла ее — свет оказался выключен. «Паданарам», красивый кукольный домик, стоял один в целой комнате, как свидетель давно утерянного мастерства, старомодный и надменный.
Когда-нибудь придется найти, кому бы подарить его. Интересно, обрадуется ли такому подарку малышка, которая приходится праправнучкой Кену и племянницей Гордону, подумала я, поднимаясь по ступенькам.
На следующий день журналистка позвонила снова. Я сообщила, что ничего из дневников не вычеркивали, никаких планов о дальнейшей их судьбе у меня пока нет, и предложила связаться в будущем году. Ей пришлось согласиться, но вряд ли она сделает это.
До обеда позвонили еще двое, один — из журнала домашних интерьеров. Они хотели бы написать о доме на Виллоу-роуд. А редактор «Воскресного приложения» интересовался, не соглашусь ли я дать им интервью для серии о людях со знаменитыми предками. Они легко нашли мой номер телефона. По роду деятельности я обязана помещать свои данные в «Авторе».
На оба звонка я ответила отказом и отправилась в библиотеку, где продолжила поиск материалов о Кенсингтоне за 1880 год для клиента, который писал серию детективных исторических романов. Автоответчик я оставила включенным. А как же? Ведь у меня работа — или нет? Возвращаясь домой на автобусе, я задала себе вопрос: нужно ли мне работать, когда есть дом Свонни и деньги Свонни?
Но сегодня, во всяком случае, мои размышления несколько запоздали: «Хэмпстед и Хайгейт Экспресс» оставил сообщение. И еще Кэри Оливер. «Это Кэри, Кэри Оливер. Не вешай трубку, пожалуйста! Я понимаю, это ужасная наглость с моей стороны, но, пожалуйста, кто старое помянет, тому глаз вон! Я объясню, что мне надо, — да, конечно же, надо. Я перезвоню тебе. Это насчет дневников, да ты уже наверняка сама догадалась. Я соберусь с духом и перезвоню. Но в случае — что маловероятно, я понимаю, — если ты захочешь позвонить сама, я дам тебе свой телефон».
Она продиктовала номер, продиктовала дважды, но я не записала.
3
Когда мне исполнилось семь, мама отдала мне кукольный домик. Подарок на день рождения — и в то же время нет. Кукольный домик был всегда, стоял в свободной спальне. Я привыкла к нему, мне позволяли его рассматривать, но не играть. Для этого я должна была подрасти.
Я знала, что мне подарят домик на день рождения, отдадут в полное распоряжение. Но если бы он оказался единственным подарком, это меня разочаровало бы. И еще мне подарили коньки, так что радость была безгранична. Когда слишком долго ждешь, сначала грустно, а потом скучно. Когда кукольный домик стал моим, я уже устала от ожидания.
Радость пришла позже. И расследованием его истории я занялась гораздо позже. А тогда знала только то, что домик смастерил дедушка, человек, способный построить все, что угодно. Это была почти точная копия его дома, самого лучшего и большого дома, в котором они жили дольше, чем в других домах. Его называли «Паданарам», и так же мы назвали кукольный домик. На самом деле кукольный дом мы и называли «Паданарам», а о настоящем доме говорили «наш дом» или «дом Far».[7] Я долго считала, что название датское, что мои сентиментальные бабушка и дедушка взяли его в память о каком-то месте или о чем-то еще, что они любили в стране, которую покинули. Но когда лет через пять я спросила у тети Свонни и мамы, что это значит по-датски, тетя Свонни открыла мне глаза:
— А почему ты думаешь, что это по-датски?
— Так ведь дедушка и бабушка датчане. И я просто подумала, что так и должно быть. Но ведь это и не по-английски, правда?
Мама и Свонни долго смеялись, потом стали произносить слово «Паданарам» на датский манер — «Патанарам» с ударением на последний слог.
— И что это значит? — спросила я.
Они не знали. И вообще, почему это должно иметь какой-то смысл?
— Дом уже назывался так, когда Far купил его, — пояснила Свонни. — Наверное, его так назвали прежние хозяева.
Никому из них и в голову не приходило в этом разобраться. Однажды в географическом атласе я случайно наткнулась на «Паданарам». Так назывался городок в Шотландии. Я выяснила, что название взято из «Бытия», означает «сирийская равнина». Может, оно пошло от нонконформистской церкви, построенной там? По работе я не раз делала подобные открытия, но сообщить тете об этом было особенно приятно. Однако мой рассказ не произвел на Свонни никакого впечатления.
— Возможно, прежние владельцы переселились сюда из Шотландии, — только и сказала она. Попыталась вспомнить их имена, но безуспешно.
Мой «Паданарам», сделанный специально для мамы, был размером с небольшой обеденный стол. Собственно, он и стоял на обеденном столе и занимал почти всю столешницу. Настоящий дом, который находился в Хайгейте, к востоку от Арчвей-роуд, я часто видела с верхней площадки автобуса, но, конечно же, никогда не заходила внутрь. По словам Свонни и мамы, мой «Паданарам» — его точная копия. Снаружи так и было: кирпичный, оштукатуренный, с двумя большими фронтонами, множеством решетчатых окон, внушительной входной дверью, портиком с закругленной крышей. В девяностых годах английские пригороды застраивались тысячами таких домов, в основном для зажиточной буржуазии.
Дедушка оклеил стены «Паданарама» обоями, которые нарисовал сам, чтобы они выглядели точно как исходные. Лестницы вырезал из настоящего дуба, и Свонни рассказала, как тщательно он полировал ступеньки. Брал вату, мочил в политуре, а затем долго, час за часом, надраивал деревянную поверхность, доводя до ослепительного блеска. Коврики на пол он сделал из обрезков гобелена. Снаружи на стенах нарисовал кирпичную кладку — красной масляной краской и китайскими белилами. В окна вставил витражи из осколков венецианского стекла.
— У Mor было двенадцать винных бокалов, — сказала Свонни, — и один из них разбился. Кажется, это Хансине его расколотила.
— Хансине вечно что-нибудь била. А если что-нибудь разбивала Mor, то перекладывала вину на нее, чтобы не рассердить Far.
— Я бы спросила ее, только она сделает вид, что не помнит. Ты же знаешь ее, Мария. Так или иначе, бокал разбили, и Mor заявила, что набор испорчен. Хотя я бы так не сказала. У нас ни разу не собиралось более десяти человек пить рейнское вино. Но она решила, что все пропало. Или разнервничалась, когда Far разбил еще три, чтобы сделать витражи в «Паданараме».
— Дедушка разбил винные бокалы, чтобы сделать витражи? — не поверила я.
— Отстань от меня, я не помню, — ответила мама.
— Тебе не разрешали смотреть, Мария. Это был большой секрет Far. Он принимался за работу только тогда, когда тебя укладывали спать.
— Я помню. Из-за этого мне пришлось целых два года рано ложиться.
— Да, столько он и провозился. Mor шила подушки, одеяльца, занавески, а он строил дом. Сначала все нарисовал. Mor рассказывала, что рисовал он как Леонардо. Это было так не похоже на нее — она никогда не вспоминала его добрым словом. Он собирался строить дом в масштабе, но отказался от этой затеи. Слишком трудно — да и зачем? Бывало, тратил целые дни на поиски нужных материалов. Того же гобелена, кстати. Он бессовестно воровал вещи у Mor. Я помню ожерелье, которое очень ей нравилось, — всего лишь стразы, но казались бриллиантами. Наверно, очень хорошие стразы. Так Far его разобрал, чтобы сделать люстру. Но ее это не интересовало, и они здорово поругались. Помнишь, как они ссорились, Мария?
— Кошмар, — ответила моя мама.
— Он разбил красный бокал, затем зеленый. Хотел разбить еще желтый, но Mor так рассердилась, что сама швырнула в него бокал. И тот разлетелся вдребезги. Mor кричала, что глупо дарить кукольный домик пятилетней девочке, все равно поломает. Проще дать ей старый ящик, а не «дворец для принцессы».
Когда происходил этот разговор, мне было лет двенадцать, а «Паданарам», служивший мне последние три-четыре года, теперь стал музейным экспонатом. Раньше я постоянно переносила кукол из комнаты в комнату, укладывала их, будила, кормила и переодевала. Теперь все разыгрывалось мысленно, и в конце концов эти забавы потеряли очарование и волшебство. Теперь я содержала «Паданарам» в безукоризненной чистоте, отремонтировала после нескольких лет небрежного обращения, вычистила и заштопала гобелены с занавесками. Я хвасталась кукольным домиком перед подругами, некоторые удостаивались позволения заглянуть внутрь. Я вела их в комнату, открывала переднюю стенку, чтобы они видели убранство, однако дотрагиваться не разрешала.
Кажется, примерно в тот период я задала один вопрос. Удивительно, почему я не подумала об этом раньше? Я давно была хозяйкой «Паданарама», но ни разу не пришло в голову спросить.
Как-то я вернулась из школы с подругой, которую пригласила на чай. Ее изумление при виде «Паданарама» и почти благоговейный трепет порадовали меня. Я проводила подружку до входной двери, затем вернулась в гостиную, где сидели мама и Свонни, которая, как обычно по средам, приехала навестить нас.
Они разговаривали по-датски, как всегда друг с другом, с Mormor и с дядей Кеном в те редкие моменты, когда встречались с ним. Они обе родились в Англии, а не в Дании, как Кен, но датский язык был для них родным, первым, они выучили его на коленях своей матери.
При моем появлении Свонни, как всегда, прервалась на полуслове и перешла на английский. Тихо, ровно, глотая гласные звуки, она закончила предложение с интонацией изящно понижающегося пентаметра.
— Почему Morfar смастерил «Паданарам» для мамы, а не для тебя, тетя Свонни? — спросила я, и сразу почувствовала, что сделала ошибку, или, как говорят французы, faux pas — неверный шаг. Нельзя было задавать этот вопрос. Они смутятся и огорчатся. Но, взглянув на них, я сразу поняла, что зря тревожусь. Похоже, я не сказала ничего предосудительного или обидного. Они не переглянулись многозначительно, не встревожились. Мама просто пожала плечами и улыбнулась. Свонни же это развлекло. Но она была готова объяснить. Она всегда казалась честной и открытой, как и все женщины в нашей семье, готовой рассказать все, не скрывая эмоций. Коварная откровенность, которая вводит в заблуждение и злит скорее, чем простодушие. Откровенность, которая кажется импульсивной и спонтанной, тогда как на самом деле под ее маской скрываются истинные страсти.