— Выметайся, — коротко бросил верзила Матвею. — А тебя, гнида, мы предупреждали. — Палец вошедшего направился в грудь Ильи. — Ты что о себе возомнил, падла? Тебе же русским языком было сказано: плати, если хочешь жить спокойно. А теперь мы тебя слегка поучим, чтобы запомнил надолго и другим рассказал.
— Кто это? — с любопытством глянул на Илью Матвей.
— Рэкетиры, кто же еще, — усмехнулся в усы Муромец.
— Пошел отсюда, тебе говорят! — рявкнул вожак в кожаном костюме.
Илья вдруг перегнулся через стол, сгреб его за отвороты куртки, приподнял и бросил к двери, сбив с ног стоявшего сзади. Затем схватил за руку второго здоровяка, белобрысого и безбрового, в зеленых штанах и в майке, который выхватил нож. Раздался хруст костей, и белобрысый отскочил в сторону с детским воплем:
— Ой-ой-ой! Руку сломал, гад!
Матвей засмеялся, привстал было, но Илья цыкнул на него:
— Сиди, я сам.
Верзила в коже неплохо знал карате, потому что ударил хозяина автомастерской в стиле каляри-ппаяту[10] — в голову кулаком и в живот ногой, но результат был такой, будто он попал в скалу: Илья даже не отшатнулся. Пока его противник дул на пальцы, он снова сгреб его ладонью за куртку и сдавил так, что у того глаза вылезли из орбит. Одновременно Илья отмахнулся от выпада ножом третьего незваного гостя, отчего тот врезался головой в стену, сам себе порезав руку. Четвертого, достававшего из широких штанов обрез (как он его там крепил?!), Матвей все же успокоил точным уколом в нервный узел за ухом.
На этом рэкет и закончился.
Илья одного за другим вышвырнул гостей за дверь, предварительно отобрав оружие, и снова уселся за стол.
— Мы еще встретимся, паскуда! — донеслось с лестницы.
Муромец пожал широченными плечами:
— На лай бешеной овцы не отвечаю. Так и живем, не скучаем. Эти уже третьи, желающие полакомиться дармовой выпивкой. Ничего, держусь.
— Смотри только, чтобы не подстрелили.
— А я поздно домой не хожу. И тебе не советую. Машина твоя где? Здесь? Тогда загоняй, «линк» подождет. Через пару дней заберешь.
Матвей поднялся.
— Ну и здоровый же ты бугай, Ильша! Держишь удар, как профессионал мукки-бази[11]. Тебя подучить — великолепный ганфайтер получится.
— Кто-кто? — подозрительно прищурился Илья. — Это что еще за новое ругательство?
— Это не ругательство, а высший титул короля рукопашного боя. Ну, бывай. Вечером созвонимся и договоримся о встрече. Давно не сидел с друзьями за чашкой чая. Кстати, свой бронеход на время не дашь? Отвык я по метро да автобусам мотаться.
Илья покопался в верхнем кармане комбинезона, бросил ключи Матвею.
— Вечером пригонишь сюда же. Права возьми. Не провожаю, буду завтракать.
Матвей на прощание поднял сжатый кулак.
К неприметному пятиэтажному зданию на Фестивальной улице, недалеко от Речного вокзала, Матвей подъехал после обеда. Раньше здесь была школа, а теперь здание занимали штук двадцать разного рода МП и СП. Одно из них служило прикрытием отделения ГУБО, вернее, явочной квартирой высокого начальства, где Соболева должен был ждать сам начальник Главного управления по борьбе с организованной преступностью. Задание от своего непосредственного начальника, полковника Ивакина, Матвей уже получил.
На деревянной двери малого предприятия «Дилерский центр Лоцмана» висела табличка: «Умным и слабоумным вход разрешен». Матвей улыбнулся, оценив юмор «губошлепов», как в среде профи называли работников ГУБО. Постучался, вошел. В приемной его ждали два сюрприза: красивая длинноногая шатенка с высоким бюстом, обтянутая чем-то, напоминающим рыбью чешую, и громадный черный с подпалинами дог.
Матвей сказал «здрасьте», поглядел в глаза девушки, потом собаки. Он давно заметил: собаки понимали его мгновенно и сразу отступали, почуяв силу. Но этот дог не отступил, напротив — оскалил клыки, мол, ты хорош, но и я не промах.
«Тихо, тихо, — мысленно ответил ему Матвей, — не будем поднимать шума, давай хотя бы уважать друг друга».
Взгляд «секретарши МП» был примерно такой же, как у собаки, — она привычно, не по-женски профессионально оценила посетителя и вопросительно вскинула безупречной формы брови:
— Вы к кому?
— К бугру, — сказал Матвей грубовато, но, заметив опасный блеск в глазах девушки, улыбнулся, отчего худое неподвижное лицо его совершенно преобразилось. Видимо, это подействовало не только на «русалку» в чешуе, но и на дога, потому что тот дернул щекой, словно удивился.
— Передайте ему, — добавил Матвей, вспомнив табличку на двери, — что пришел полный кретин.
— А имя у него есть? — без улыбки осведомилась секретарша. — У кретина?
— Матвей Соболев.
Девушка нажала кнопку интеркома, сказала негромко:
— К вам Соболев.
Ответ «бугра» отразился на дисплее, что Матвея удивило, но девушка уже отвернулась к печатной машинке «Касио», кивнув на дверь в кабинет начальника. Печатала она с пулеметной скоростью, положив ногу на ногу, успевая при этом курить, и смотреть на нее было приятно.
То, что явка начиналась с приемной, Матвея совершенно не удивило: видимо, вход секретарше в секретный «подвал» был запрещен и открывался лишь для приглашенных, скорее всего, девушка даже не знала, кто был на связи, какого ранга начальник. Не удивило Матвея и то, что за дверью, где должен был находиться кабинет начальника МП, был короткий коридор. Не просто коридор — тоннель камеры магнитоскопии, где проверяли наличие оружия. Лишь за второй дверью оказался собственно кабинет, то бишь оперативный бункер ГУБО, где руководители управления или его старшие инспекторы могли контактировать с агентурой.
Матвея ждали двое: молодой человек, подтянутый, стройный, хорошо развитый, узколицый и кареглазый, и уже пожилой мужчина, накачанный, круглый от мышц, видимо, бывший спортсмен, скорее всего борец-вольник в прошлом, с лицом тяжелым, волевым, сильным. В этой компании он явно был главным, судя по взгляду и манерам. Молодой носил модную прическу — волосы до плеч, у тяжеловеса блестела плешь от лба до затылка, а виски серебрились сединой. Но главное, что оба Матвею сразу понравились, особенно тяжеловес, которому наверняка стукнуло не меньше полувека. Он и оказался начальником ГУБО Медведем Михаилом Юрьевичем, а длинноволосый — его заместителем Зинченко Николаем Афанасьевичем.
Некоторое время все трое молчали, изучая друг друга. В глазах Зинченко мелькнуло разочарование, и Матвей улыбнулся в душе: редко кто угадывал в нем профессионала, мастера шестой категории русбоя, способного справиться с любым, вооруженным до зубов, противником. Именно контраст между «быть» и «казаться» и был главным его преимуществом. Как говорил Ивакин, контрразведчик должен быть еще более незаметным, чем разведчик, но по физическим кондициям превосходить его.
Начальник ГУБО смотрел на гостя иначе. Не без сомнений, но с интересом, прикидывая, соответствует ли данная агенту характеристика первому впечатлению. Перед ним на экране дисплея светилась страница личного дела Матвея Соболева, где, в частности, было написано: «Идеалист. Лишен чувства страха. Уверен в себе. Не теряет надежды в безнадежнейшей ситуации. Не терпит контроля. Свободен от шаблонов мышления. Сдержан. Вынослив. Склонен к риску. Чем сложнее проблема, тем смелее действует. Интуиция развита до экстраспособностей. Любит смотреть на огонь и дождь».
Ивакин, конечно, дал не полную информацию о своем человеке, но вполне достаточную, чтобы его оценить.
— Присаживайтесь, — кивнул на кресло в углу кабинета Зинченко. У него был интеллигентный баритон, в отличие от хрипловатого баса начальника управления.
Все трое уселись вокруг журнального столика с пепельницей. Начальник ГУБО был одет в итальянский летний костюм песочного цвета и кросс-туфли, а его заместитель — в серо-коричневую пару: узкие брюки и рубашку на «молнии» и кроссовки «Адидас». Сам Матвей не одевался броско, и судить по одежде о работниках спецслужб не стоило.
— Вас поставили в известность о характере работы? — задал вопрос начальник ГУБО.
Матвей молча кивнул.
— И все же я напомню основные узлы материала. За последние три месяца в работе управления наметился сбой: произошло четыре крупных провала и несколько странных эпизодов, позволяющих говорить о контроле над деятельностью управления. Есть подозрение, что один из наших сотрудников довольно высокого ранга работает на Купол. Или на небезызвестную всем организацию «Стопкрим», которую чаще называют «Чистилищем». Хотелось бы выяснить, кто именно. Кроме того, деятельность «Чистилища» на грани нарушения закона. Если его не остановить, может произойти нечто, напоминающее тотальное истребление инакомыслящих, виновных и невинных. Причем вину берется определять само «Чистилище», что приводит к абсолютной узурпации власти, к тирании самосуда, суду Линча. — Медведь выжидающе глянул на Соболева, но тот по-прежнему молчал.
— Добавлю, что ситуация складывается чрезвычайная. Если цель Купола — абсолютная власть — корыстна, то цель «Стопкрима» — всеобщая справедливость — благородна. Однако достичь ее террором, ликвидацией скомпрометировавших себя чиновников или мафиози невозможно, история знает подобные примеры.
Матвей и на этот раз промолчал.
— Ваша же цель, — продолжал начальник ГУБО, — в отношении «Чистилища» — выйти на его руководство, определить возможности, связи, планы, методы работы и сообщить нам. Мы же предадим все это огласке, дабы и другим неповадно было. Помощь окажем любую, только попросите. О связи и конкретных шагах договоритесь с моим заместителем, которому я доверяю больше, чем себе. Контактировать будете только с ним. На расходы для оперативных нужд вам выдадут десять «лимонов». Что касается оплаты ваших услуг, назовите сумму.
Матвей поднял брови:
— По закону Русакова, думающий получает меньше делающего, а делающий — меньше пользующегося. К какой категории вы относите меня?
Руководители ГУБО переглянулись, Медведь хмуро улыбнулся:
— Вы подходите под все три.
— Вот и оцените сами. Я не чистый идеалист, как написано обо мне в рапорте, просто существуют определенные нравственные нормы, которые я уважаю. Конечно, живем мы в реальном мире, где профессионализм не всегда оплачивается по достоинству, но хотелось бы все это изменить.
— Ясно. Позиция вполне приемлема, мы договоримся. — Медведь глянул на зама: — Николай Афанасьевич, ознакомьте его с подробностями дела. Будьте добры предоставить любую дополнительную информацию по требованию, независимо от грифов секретности.
Зинченко кивнул.
Начальник ГУБО еще раз прошелся взглядом по фигуре Матвея, попрощался, собираясь уйти, но Матвей его остановил:
— Хочу все же предупредить. О моем участии в работе управления никто не должен знать, кроме вас. В случае утечки информации я буду знать, что виноваты вы оба.
Зинченко с иронией глянул на Медведя. Начальник ГУБО хмыкнул.
— И что тогда?
— Я выйду из игры, уничтожив источник утечки.
Слова Матвея произвели впечатление, только не то, какое он ждал. Впрочем, ему было на это наплевать.
— Вы не переоцениваете себя? — мягко спросил Зинченко.
— Боюсь, это вы недооцениваете меня. Вы оба мне симпатичны, и я надеюсь на хороший контакт. Теперь к делу.
Руководители управления обменялись взглядами, и Медведь ушел, не сказав больше ни слова.
Через сорок минут контору «малого предприятия» покинул и Соболев. Он узнал достаточно, чтобы начать действовать. Интуиция подсказывала, что работа с «губошлепами» окажется непредсказуемой по результатам, зато интересной: светил выход на высшие эшелоны власти, защищенные многими и многими хитроумными службами и комбинациями юридически безупречных поправок к законодательству. Плюс прибранная к рукам прокурорская рать и исполнительная власть. Плюс развитый кретинизм толпы, которой можно скормить любую ложь и которая терпит и любит тиранов больше, чем умных и добрых руководителей.
Отвратительное время и отвратительная правда об этом времени, вспомнил Матвей слова отца. В чем-то старик был прав, хотя жил в иные времена и в иных условиях.
ПУНКТИР РАЗГОНА
В два часа Матвей оставил машину на Ломоносовском проспекте напротив филфака МГУ и отправился искать Кристину. Он не договаривался с ней о встрече, но найти ее не составило труда — первокурсники деятельно готовились к экзаменам все вместе, продолжая занятия и консультации. Кристина Олеговна Сумарокова проходила по спискам третьей группы. Матвей отыскал аудиторию, где занималась означенная группа, и приоткрыл дверь.
Видимо, преподаватель ушел или еще не приходил, потому что студенты, человек десять юношей и столько же девушек, оживленно вели дискуссию. Речь шла о вкладе диссидентов, русских писателей за границей, в мировую культуру. Больше и красноречивее всех говорил красивый смуглолицый парень с шапкой курчавых волос, но спорили с ним только девушки, парни предпочитали бросать реплики и апеллировать к девушкам. Кристина в споре не участвовала, хотя курчавый довольно часто к ней обращался, как бы приглашая присоединиться к его мнению. Заметив Матвея, она вскочила и выбежала в коридор, не обращая внимания на возглас подружки: «Крис, ты куда?» — и на взгляд курчавого оратора. Встречи она не ожидала и явно обрадовалась. У Матвея дрогнуло сердце: к своему удивлению, он обрадовался не меньше, обнаружив, что соскучился по девушке. Обтягивающие джинсы и футболка подчеркивали изящную фигуру девушки, и смотреть на нее было одно удовольствие, если бы не взгляды разгуливающих по коридору ребят. Из аудитории выглянул тот самый смуглый парень, оглядел Матвея, кивнул девушке:
— Крис, не забыла, что мы вечером идем в кафешку?
— Я не сказала «да», милорд, — оглянулась Кристина. — Скорее всего, пойдете без меня.
— Ну, мы еще обсудим этот вопрос. — Парень глянул в глубь коридора: — Вон Скунс идет, закругляйся.
Девушка фыркнула, посмотрела на Матвея, не успевшего сказать ни слова.
— Не хочешь пойти с нами в кафе? Впрочем, вижу — не хочешь. Тогда давай сходим куда-нибудь еще. Если, конечно, у тебя есть время, — деликатно добавила она.
Матвей улыбнулся, вызвав ответную улыбку девушки.
— Когда вы заканчиваете?
— В шесть, но я могу и сбежать.
— Подъеду к шести, жди, у меня кое-какие дела. Ты ведь в ДАСе[12] живешь? Как устроилась?
— Отлично, и девочки в комнате хорошие. — Кристина принахмурилась, вспомнив что-то, но тут же ее лицо разгладилось:
— В принципе, мы можем посидеть в кофейне и в ДАСе.
— Потом обговорим. Беги, действительно Скунс идет.
Кристина оглянулась на входящего в аудиторию преподавателя английского языка — Матвей знал его — и скривила губки:
— Девочкам он нравится, а мне нет. Смотрит, как… паук, и губы слюнявые… и взгляд липкий. Поневоле вспомнишь Хайяма.
— Что именно?
— Ну, он говорил, что учиться необязательно.
Матвей кивнул и процитировал:
Кристина засмеялась:
— Я Омарчика тоже читаю и люблю, вечером чего-нибудь процитирую, под настроение.
— Чао, — подтолкнул девушку к аудитории Матвей и не оглядываясь пошел к лестнице. Ее взгляд он чувствовал всей спиной, но не обернулся, чтобы не смазать впечатление, пока не хлопнула дверь. И сразу же увидел в тупичке возле туалета парня в белом, Тараса, которого он «отбил» у налетчиков в собственном доме.
— А говорят, гора с горой не сходятся, — сказал тот с легкой улыбкой, выступая вперед. У Матвея вдруг появилось ощущение, что парень этот намного старше, чем кажется. В глазах его, глубоких, словно бездонные колодцы, стыло бесконечное знание. Он все видел, знал и умел, как столетний патриарх, хотя на вид ему можно было дать лет двадцать семь — двадцать восемь, не больше.
— Как вы меня вычислили? — тихо спросил Матвей, напрягаясь. Появилось чувство, будто его ощупывают изнутри. — Вряд ли эта повторная встреча случайна.
— Реакция ганфайтера, — погасил улыбку Тарас. — Пойдемте поговорим, у меня есть ключ от пустой аудитории, там нас никто не побеспокоит. — Он пошел вперед не оглядываясь, уверенный, что собеседник последует за ним.
Матвей расслабился, не чувствуя опасности, сказал в удаляющуюся спину:
— Здесь разговора не получится. У меня машина, поехали в Центр. Я знаю хорошее кафе на Маросейке.
Через полчаса они уже сидели в уютном кафе, где каждый столик был отгорожен от другого решеткой из бамбука, увитой плющом, и где можно было говорить спокойно, под тихую музыку, не опасаясь подслушивания.
Матвей заказал себе то же, что и собеседник, — салат, грибной суп, филе трески, запеченное в тесте, кофе. Однако ел, не чувствуя вкуса: он не любил играть по чужим правилам. Еще раз, более внимательно, оглядел сотрапезника, отметил гибкость и скупую точность движений, тихую скрытую силу и снова поразился изменчивости лица, дышавшего внутренним, глубоким и всепонимающим покоем; человек этот знал и видел так много, что становилось не по себе. Возраст его угадать было невозможно. Ему могло быть и двадцать семь, и сто двадцать семь лет, и при мысли об этом — вдруг правда?! — Матвея мороз продрал по коже, хотя он и не выдал своих чувств, понимая, что Горшин видит его переживания. И все же Матвей отметил кое-что ранее неизвестное в облике нового приятеля, вернее, в той волне эмоций, которую он излучал: нет-нет да и вспыхивали в ней искры тоски и горечи. При всем своем опыте, силе и знании человек этот не был счастлив, пряча в глубинах души неведомую боль.