Я не могу с уверенностью сказать, заметил ли чужак всё это, но он вглядывался в воду очень долго, опустившись на четвереньки. Если он всё понял, то неизбежно должен был встревожиться. Возможно, именно в этот момент он почувствовал, что заболел. Пройдёт совсем немного времени, и он разболеется куда тяжелее.
Как бы там ни было, встревожился пришелец или нет, но через несколько минут он продолжил путь, шагая так же бодро, как и раньше. Ещё через четверть часа он дошёл до конца долины, откуда дорога вела дальше к фермам амишей. Здесь начиналась мёртвая зона.
Этого он, однако, видеть не мог. Собственно, если не знать заранее, то трудно поверить, будто из долины у её южного конца есть выход. Потому что расщелина имеет форму очень большой буквы S, и пока ты не дойдёшь до её устья, будешь думать, будто перед тобой сплошная стена, поросшая деревьями. После этого дорога и ручей, вдоль которого она проложена, резко поворачивают направо, потом налево, потом снова направо — они прорезают гряду, словно туннель.
Таким образом, долина, которую с севера ограждает Бёрден-хилл, оказывается закрытой со всех сторон. Народ говорил, что здесь свой собственный климат, что ветры окружающего мира сюда не залетают.
Когда чужак добрался до расщелины, я потеряла его из виду — с того места на склоне долины, где я находилась, заглянуть в ущелье невозможно. Но отрезок дороги, проходящей по нему, длиной не превышает всего пары сотен ярдов; так что скоро незнакомец появится снова. Увидев мёртвую землю, он, конечно же, вернётся; идти дальше без своего синтетического костюма он не сможет.
Я присела на залитой солнцем прогалинке и ждала, не сводя глаз с разворачивающейся внизу картины: вот узкая чёрная дорога, рядом с ней змеится речка, противоположный склон долины, до которого отсюда рукой подать, порос дубами и буками — старыми, толстыми, отбрасывающими на землю густые чёрные тени. Выше, над ними, есть скальный выступ — серый утёс. Играя, мы частенько взбирались на него; он не так крут, как кажется издали.
Было уже одиннадцать часов, и снова становилось жарко. Откуда-то из-за спины доносился тонкий аромат цветущей черники, жужжали пчёлы. В подобные мгновения мне очень не достаёт пения птиц.
Должно быть, мой гость провёл довольно много времени на том конце ущелья, отдыхая или осматриваясь, потому что появился он не раньше, чем минут через двадцать и двигался теперь немного медленнее. Он направился обратно к дому.
И вот примерно на половине пути это и случилось: он остановился, сел прямо на дорогу, и его вырвало. Он оставался там несколько минут, полулежал, опершись на локоть, и блевал. Потом поднялся и пошёл дальше.
Это повторилось ещё три раза; и после третьего он еле брёл, таща за собой винтовку. Добравшись до палатки, он заполз внутрь и больше уже не выходил. Прибежал заметно осмелевший Фаро и обнюхал вход в палатку. Он даже чуть-чуть повилял хвостом, а потом отошёл и присел возле пустой тарелки.
Новый хозяин так его и не накормил. В этот вечер он не развёл костёр и не приготовил ужин. Но, кто знает, может, наутро ему станет лучше.
Глава 5
27 мая
Я пишу это утром, после завтрака, сидя у входа в пещеру с биноклем у глаз —наблюдаю за домом и палаткой. Ну хоть бы какой-нибудь признак жизни. Но нет, ничего, только собака снова подошла к палатке, помахала хвостом и выжидающе посидела пару минут у входа. За это время Фаро, по-видимому, раскинул мозгами, потому что обежал вокруг дома и устремился вверх по склону. Пришёл ко мне в гости. Бедная псинка. Он голоден, и теперь, вернувшись домой, ожидает, что его будут кормить. В магазине полно собачьей еды, но здесь, в пещере, понятное дело, запасов нет, поэтому я дала ему немного кукурузного хлеба и консервированной тушёнки. Теперь я больше обрадовалась Фаро, потому что в настоящий момент не боялась, что незнакомец нагрянет ко мне. Я погладила пса, поговорила с ним. Наевшись, он улёгся рядом и положил голову мне на ногу. Я растрогалась — так Фаро поступал только с Дэвидом и больше ни с кем. Однако через несколько минут он поднялся и побежал вниз. Вынырнув около дома, пёс уселся рядом со входом в палатку. Хоть я и нравлюсь Фаро, в хозяева себе он всё же, кажется, выбрал этого чужака.
Но хозяин так и не вышел.
Я знаю, что он болен, но не знаю, насколько сильно, и потому не представляю себе, что же делать. Ведь может так статься, что ему просто нехорошо, и он решил полежать в постели.
А может, наоборот — он так болен, что не может встать. Кто знает — а вдруг он умирает?
Прошлой ночью я и вообразить не могла, что стану так беспокоиться о непрошенном госте, но сегодня утром места себе не нахожу. А всё из-за сна, который увидела перед пробуждением. Это было одно из тех сновидений, что больше похожи на грёзу; иногда они приходят ко мне на границе сна и яви; то есть я понимаю, что это мне снится, что это порождение моего ума, но всё равно сон кажется вполне реальным. Так вот, сначала мне приснилось (или пригрезилось), что там в палатке — мой отец, лежит больной; потом приснилось, что вся моя семья опять живёт в доме. Я так обрадовалась, что у меня даже дыхание перехватило, и я проснулась.
Осознав, что это лишь сон, не явь, я тут же поняла кое-что ещё. Я думала, что привыкла к одиночеству, к сознанию того, что всегда буду одна, но, видимо, ошибалась. Теперь, когда рядом был кто-то другой, мысль о том, чтобы вновь остаться одной, мысль о пустом доме и пустой долине — на этот раз навсегда, я была уверена в этом — показалась ужасной, совершенно невыносимой.
Поэтому несмотря на то, что этот человек был совсем чужим и я боялась его, я начала беспокоиться о нём; мысль о том, что он может умереть привела меня в отчаяние.
Я пишу об этом частично для того, чтобы прояснить всё для себя самой, ведь когда выльешь мысли на бумагу, это помогает разложить всё по полочкам. Вот как я поступлю: подожду и понаблюдаю до вечера. Если он к тому времени не выйдет из палатки, то спущусь туда засветло — потихонечку, неслышно — и посмотрю, не подходя слишком близко, что с ним. Возьму с собой ружьё.
28 мая
Я снова в доме, в своей комнате.
Незнакомец в палатке. Он спит, спит практически всё время. Он так болен, что не может подняться. Он вряд ли отдаёт себе отчёт в моём присутствии.
Вчера около четырёх часов пополудни я сделала, как решила: взяла ружьё и отправилась в усадьбу. Я подошла к дому сзади, медленно и беззвучно, обогнула его, затаилась за углом. Стоило мне услышать что-то подозрительное — и я бы мгновенно спряталась и постаралась бы незаметно убраться. Увидев, как я выхожу на лужайку перед домом, ко мне навстречу устремился Фаро; я боялась, как бы он не залаял, но пёс вёл себя тихо, только понюхал мою коленку и повилял хвостом. Я подкралась к палатке и заглянула внутрь. Клапан, выполняющий функцию двери, свисал свободно и был полуоткрыт, но свет внутрь проникал плохо. Поначалу я могла разобрать в темноте только ноги незнакомца. Я подобралась поближе, сунула голову в палатку; вскоре глаза привыкли к темноте. Человек лежал на спальном мешке, частично прикрывшись им; глаза его были закрыты. Видно, его рвало — голова покоилась прямо в этом безобразии. Он дышал, но очень поверхностно и часто. Рядом с ним валялась зелёная пластиковая бутылка — пустая, вода из неё вытекла, — а возле бутылки — пузырёк с большими белыми таблетками; пробки на пузырьке не было, и таблетки рассыпались.
В высоту палатка насчитывала всего фута четыре. Я заползла внутрь, совсем недалеко, лишь бы можно было дотянуться до руки незнакомца. Вонь здесь стояла ужасающая. Я прикоснулась к его руке, сухой и горячей от лихорадки. Как раз в этот момент Фаро, засунувший нос в палатку, заскулил. Сочетание прикосновения и собачьего скулежа заставило незнакомца открыть глаза.
— Эдвард, — произнёс он. — Эдвард!
Он не смотрел на меня, а если и смотрел, то видел не меня, а кого-то другого; впрочем, думаю, его взгляд привлекло моё ружьё, которое я так и не выпустила из руки, потому что он сказал:
— Пули... он не остановит... — Не закончив предложения, он вздохнул и закрыл глаза. Кажется, больной бредил; голос звучал глухо, как будто его глотка и рот отекли.
— Вы больны, — сказала я. — У вас жар.
Он застонал и проговорил, не открывая глаз:
— Воды. Дайте, пожалуйста, воды.
Мне стало понятно, что здесь произошло: прежде чем свалиться, он открыл бутылку с водой и пузырёк с таблетками, но нечаянно опрокинул и то, и другое. Вода вылилась, а он был слишком слаб, чтобы принести ещё.
— Хорошо, — отозвалась я. — Я принесу вам воды. Это займёт несколько минут.
Я взяла на кухне ведро и побежала к ручью, впадающему в пруд — там вода чище, чем в других местах. На обратном пути я вспотела и запыхалась, потому что наполнила ведро до краёв, тяжело было нести. Раздобыв в доме кружку, зачерпнула воды до половины.
— Хорошо, — отозвалась я. — Я принесу вам воды. Это займёт несколько минут.
Я взяла на кухне ведро и побежала к ручью, впадающему в пруд — там вода чище, чем в других местах. На обратном пути я вспотела и запыхалась, потому что наполнила ведро до краёв, тяжело было нести. Раздобыв в доме кружку, зачерпнула воды до половины.
Он снова уснул, пришлось потрясти его за плечо.
— Вот, пейте.
Он попробовал приподняться, но не сумел, даже на локоть не смог опереться; а когда попытался взять кружку, то выронил её. Я снова наполнила кружку водой до половины, поднесла ко рту больного, приподняв его голову другой рукой. Он выдул всё одним глотком — должно быть, жажда мучила его страшно.
— Ещё, — прохрипел он.
— Не сейчас, — возразила я. — Иначе вас опять вырвет.
Я не сильна в медицине, но уж такие вещи мне известны. Он упал обратно на свой мешок и мгновенно уснул.
Сказать по правде, я не умею ухаживать за больными. Случалось, я помогала маме, когда Дэвид и Джозеф болели (ничего особенно серьёзного: грипп, ветрянка и тому подобное ), однако за по-настоящему больными людьми, такими, как мой нынешний гость, мне ухаживать не доводилось. Но больше о нём позаботиться некому, так что заняться этим придётся мне.
Я принесла из дому тряпку и основательно помыла вокруг его головы. Ещё я дала гостю свежую подушку и чистое одеяло. Таблетки, те что не перепачкались в блевотине, высыпала обратно в пузырёк и завернула крышку. На этикетке значилось: «Cysteamine». Интересно, от чего они. В доме (да и в магазине тоже) имелись только аспирин и таблетки от простуды. Да и откуда мне знать, чем лечить незнакомца?
Поскольку от воды его не вывернуло, может, ему стоит немного поесть? Но чего? Я решила, что лучше всего будет суп — куриный суп; именно им мама кормила нас, когда мы болели. Переселяясь в пещеру, я оставила в доме несколько консервных банок (иначе это выглядело бы странно), но супа среди них не было. Значит, придётся наведаться в магазин. Заодно разжиться там и другими припасами: я решила вернуться в дом, но пещеру надо было укомплектовать как следует — на всякий случай. Так что я нагрузилась под самую завязку, и когда вернулась домой и развела в печке огонь, было уже почти темно.
Принеся миску с супом в палатку, я, к своему удивлению, обнаружила, что больному стало получше. Он не спал; при моём появлении уставился на меня с некоторой растерянностью и с трудом приподнялся на локте. А потом заговорил, впервые осознанно обращаясь ко мне. Голос его был всё ещё очень слаб.
— Не знаю, куда это я попал, — произнёс он. — Вы кто?
— Вы в долине, — ответила я. — Вы были очень больны.
Я поставила суп рядом с больным. Боюсь, мне придётся кормить его с ложечки.
— Долина... — сказал он. — Теперь припоминаю. Вся в зелёных деревьях. Но там же никого не было.
Он снова откинулся на подушку.
— Там была я. В лесу. — Я решила, что будет лучше помалкивать про пещеру. — А потом я увидела, что вы заболели, и подумала, что вам нужна помощь.
— Заболел... — протянул он. — Да, очень сильно заболел.
— Я приготовила вам немного супа. Постарайтесь поесть.
Он постарался, но руки его так тряслись от слабости, что суп расплёскивался; словом, мне таки пришлось кормить его, как младенца. Он проглотил семь ложек, а потом сказал:
— Хватит. Мне плохо, — и снова провалился в сон. Однако, думаю, даже такая малость — несколько ложек супа — принесла ему пользу; он спал как-то более естественно, да и дышал не так часто. Я взяла из дому термометр, чтобы измерить ему температуру, но решила подождать до утра. Пощупала его лоб: снова горячий. Вблизи, в полутьме палатки, незнакомец казался необычайно хрупким.
Я сходила в пещеру, забрала оттуда будильник, лампу, вот эту самую тетрадь и ещё кое-что и вернулась в дом. Поставила будильник на полночь; как только он прозвенел, завела его на два часа, потом на четыре. Каждый раз при звонке я выходила из дому с фонариком и наведывалась в палатку к больному. Один раз он проснулся и опять попросил воды; я дала ему чашку. Остальное время он спокойно спал.
Сегодня утром я покрошила в молоко остатки кукурузной лепёшки и подала ему на завтрак. (Пришлось использовать порошковое молоко — коровы всё ещё гуляют на воле. Нужно будет их поймать и завести обратно на ферму. И кур тоже.)
В этот раз мой гость выглядел намного лучше. Из глаз исчезла муть, взгляд прояснился. Незнакомец поблагодарил меня за хлеб и молоко. Он даже смог похлебать самостоятельно. Закончив есть, он даже на короткое время присел на постели, но вскоре опять улёгся и проговорил:
— Нужно узнать, отчего я заболел.
— Думаю, потому что вы искупались в Бёрден-крике, — ответила я.
— В Бёрден-крике?
— В том ручье, что через дорогу.
— Ты знаешь, что я купался?
— Я наблюдала за вами... издали.
— Так значит, в этом ручье...
— В нём ничего не живёт. Не знаю, почему.
— Да, я обнаружил это. Но только на следующий день, после того как искупался. Какая глупая беспечность, и это после всего того, через что я прошёл! Я просто целый год не был в воде. Уж очень хотелось помыться. И всё равно надо было сначала проверить! Но ведь тот, другой ручеёк, что впадает в пруд — с ним всё было нормально. Вот я и решил... — Он оборвал фразу и несколько минут лежал молча. Потом сказал: — Надо узнать точно. Ты не могла бы...
— Что?
— Ты знаешь, что такое счётчик Гейгера?
— Те ваши стеклянные трубки.
— Да. Читать показания умеешь?
— Нет. То есть, я никогда не пробовала.
Я достала из его тележки меньшую из двух трубок, и он показал мне на одном её конце маленький датчик со стрелкой, которая при движении трубки колебалась, напоминая стрелку компаса. Шкала была проградуирована от нуля до двухсот. По просьбе моего гостя я пошла через дорогу к Бёрден-крику. В палатке и на дороге стрелка стояла примерно на пяти. Но стоило мне подойти к речке, как стрелка скакнула вверх. Остановившись как можно дальше от воды, я подержала трубку в футе над поверхностью. Стрелка метнулась, как шальная, до ста восьмидесяти, то есть почти до конца шкалы. А мой пациент находился непосредственно в воде. Неудивительно, что он заболел. Я не стала медлить и вернулась через дорогу обратно.
Когда я передала гостю, что показал счётчик, он застонал и прикрыл глаза ладонью.
— Сто восемьдесят! — произнёс он. — А я сидел в этой воде почти десять минут. О Господи. Должно быть, я получил триста «эр». Может, больше.
— Что это значит? — спросила я.
— Лучевая болезнь. Это очень плохо.
— Но ведь вам стало лучше.
— Болезнь проходит через несколько стадий.
Он много чего знал о лучевой болезни; вероятно, изучал этот предмет ещё до войны. Первая стадия, тошнота и рвота, длится только один день и быстро проходит. Затем наступает вторая стадия: радиация вызывает то, что он назвал внутриклеточной ионизацией, и вот она-то и наносит организму основной урон. Это значит, что часть молекул в клетках тела разрушается, так что клетки больше не могут нормально функционировать, не могут расти и делиться. И ещё это значит, что через короткий промежуток времени — два-три дня, может, чуть больше — мой гость заболеет гораздо сильнее. У него очень повысится температура, а поскольку клетки крови ослаблены и не могут воспроизводиться, разовьётся анемия. Хуже всего то, что он утратит всякую способность сопротивляться бактериям и прочим инфекциям; возникает реальная опасность воспаления лёгких, и он станет чрезвычайно восприимчив к малейшим загрязнениям пищи и воды.
— Будет очень плохо? — спросила я. — Насколько плохо?
Собственно, я имела в виду, не помрёт ли он, но говорить это, мне, само собой не хотелось. Он понял.
— Ты знаешь, что такое «эр»? Это «рентген», единица измерения радиации. Если я получил дозу в триста «эр», я, может, и выживу. Если четыреста или пятьсот... ну, тогда надежды нет.
Он произнёс это спокойным, будничным тоном, как будто это не его касалось. Случись такое со мной — я бы билась в истерике. Однако я постаралась держать себя в руках и тоже смотреть на дело с практической точки зрения. Поэтому я сказала:
— Пока вам лучше, расскажите, что я должна буду делать. У вас есть какие-то лекарства? Чем вам можно будет питаться?
Он взглянул на пузырёк с таблетками, так и стоявший на полу там, где я его поставила.
— Эти не помогут. Не сейчас. Нет, лекарства не существует. В больнице применили бы переливание крови и внутривенное введение питательных веществ.
Это мне, конечно, недоступно; очевидно, что я не смогу толком ничего для него сделать, пока не увижу, как развивается болезнь. Единственное, что он знал определённо на данный момент — это что у него будет очень высокая температура и анемия. Возможно, но не обязательно, у него проявится какая-то форма инфекции, типа пневмонии или дизентерии. Я смогу сделать только одно: постараться не допустить развития этой побочной инфекции. Надо будет кипятить и стерилизовать всё, что он ест и из чего ест, совсем как для младенца. Когда я пригоню обратно коров и кур, можно будет давать больному молоко и яйца — они сытные и легко усваиваются.