Я жду.
Великий Нимб проступает на небе. Вечереет. Скоро он придет, если сегодня решил заночевать дома. По улице перед домом бродит охранник — взад-вперед, взад-вперед… Без конца. Откуда-то издалека доносится стрельба — там идет бой, зенитчики отбивают по нескольку налетов в день. Но здесь пока безопасно.
Не все гибнет в этом мире: уже скоро я должна почувствовать в себе биение еще одного сердца. У нас будет ребенок. Он сказал, что хочет, чтобы родился сын, потому что идет война и женщин больше не слушают. И вряд ли когда-нибудь начнут слушать снова.
Жду.
Может быть, я ему уже надоела. Только я не штампованная дура, как он говорит, когда сердится. Я просто его люблю.
После одной из размолвок он привел в дом вторую жену. Она беженка с севера, ее зовут Геро. Мы ладим.
Иногда он странно шутит. Я не всегда понимаю смысл этих шуток, но смеюсь, чтобы сделать ему приятное. Когда что-то у него идет не так, он приходит раздраженный и роняет посуду. В один из таких вечеров он запретил мне просить за кого бы то ни было, а на следующий день, когда я не послушалась, ударил меня. Но ведь люди идут ко мне со своими бедами, и я не могу отказать им в помощи, правда?
Он грозит, что прогонит меня совсем.
Хорошо, что Полидевк был вдов и бездетен и некому было за него просить. У нас никто не верит в то, что он на самом деле был связан со зверопоклонниками и замышлял злое, но говорить об этом вслух не полагается. Теперь на его месте Тирсис. Я редко его вижу.
Иногда приходит Кирейн. Он жалуется на Париса, на всякое начальство вообще, на учеников, которых ему дали, и боится объявленного переселения под землю. Он несчастный и немножко смешной. Говорит, что не может больше сочинять и не хочет. Часто он просит у меня Тихую Радость. Когда у меня есть, я даю немного.
А вчера приходил Парис, просил замолвить за него словечко. Попробую…
Кого я люблю на самом деле: своего мужа, вождя — или того полузабытого прекрасного юношу, онемевшего от горя при вести о том, что я выхожу за другого? Кого?
Прочь, запретная мысль, прочь! Я не должна так думать. Разве другим живется легче, чем мне? Я и мой будущий ребенок в безопасности. Меня охраняют, мне помогают в хозяйстве. Если все усилия окажутся напрасными и людям суждено погибнуть, мы умрем в числе последних. Мне завидуют. Что еще надо?
Я жду его.
На что я надеюсь: на то, что он придет сегодня, или на то, что не придет?
Опять?! Прочь, запретная мысль!..
Жду.
Длинная, очень длинная движущаяся колонна людей текла по дну ущелья, задерживаясь в узких местах, вызванных оползнями, плавно обтекая одиночные валуны, свалившиеся некогда сверху. Тысячелетие назад по дну ущелья бежала река, потом воду отвели и проложили дорогу. Теперь человеческая река текла вспять.
Словно водяная пыль над горным потоком, висела над рекой пыль каменная. Тысячи ног топтали древний путь в Столицу, которой никогда не существовало на этой планете и которая рождалась только теперь. Шарканье ног, скрежет и скрип груженых тележек, отрывистые команды, крики, разговоры, кашель стариков, детский плач — все это сливалось в единый ровный шум человеческой реки.
Высоко над всем этим на уступе скалы стояли два человека и смотрели сверху вниз на течение — туда, где живая река начинала петлять, а затем слитно взбегала по осыпи и навсегда скрывалась в стрельчатой дыре, пробитой в теле горы. Рядом с ними хищно пласталась, раскинув по камню стальные упоры, спаренная зенитка малого калибра с полностью заряженными кассетами. Оба ствола зенитки смотрели в противоположную сторону.
Отсюда двум людям были видны еще несколько уступов. Некоторые были расположены выше них, другие ниже. На ближайшем, совсем крохотном, помещался один солдат с пулеметом. В случае нападения заурядов пулеметчик должен был открыть по ним бесполезный огонь, чтобы отвлечь атаку на себя и дать возможность зенитке сделать как можно больше выстрелов.
Солдат был добровольцем и знал, что после его гибели жена и маленький ребенок будут обеспечены кровом и пищей в течение ближайшего года как минимум.
Об этом он крикнул двум людям на уступе с зениткой. И помахал рукой.
За шумом живой реки двое не расслышали его, но помахали в ответ. Затем они вернулись к прерванному разговору.
— Никогда не думал, что напоследок выступлю противником прогресса, — сказал Умнейший. — А ты? Впрочем, что я такое говорю. Уже хорошо, что ты раз в жизни выступил противником хоть чего-то. Так?
— Не знаю, — ответил Фрон. — Как-то не думал об этом.
— И не надо уже. Скоро будет поздно думать, а еще чуть погодя — нечем.
— Пугаешь?
— Нужно очень… Шел бы ты отсюда, а? Без тебя ведь обойдусь. Иди сейчас, еще догонишь. Это последние.
— Штрафные лагеря еще на поверхности, — отозвался Фрон.
— Никто не знает, где теперь штрафной лагерь, — возразил Умнейший.
— Никуда не уйду. Кто тебе кассеты подносить будет?
— Ты думаешь, нам долго придется стрелять? — Умнейший фыркнул. — Я сделал то, что надо было сделать… как хирург, который спасает человека, отнимая ему руки и ноги и не задумываясь над тем, что пройдет время — и калека станет его проклинать. А я с самого начала задумывался, да что там — знал. Уйдешь?
— Нет.
— Не хочешь жить?
— Хочу, — сказал Фрон. — Теперь я хорошо знаю, чего хочу. Жить я хочу, это точно.
— А чего ты тогда не хочешь?
— Может быть, не хочу, чтобы через тысячу лет у людей и тут появились люди разной ценности…
— Дурак! — беззаботно буркнул Умнейший. — Ты думаешь, обязательно случится так? А если нет?
— Ты же знаешь, что так и будет, — возразил Фрон.
— Дурак и есть.
— Я знаю.
— Счастливое и немного сонное общество, — продолжал Умнейший. — Таким оно было, ты его уже не увидел. Общество, не менявшееся тысячу лет, прекрасные люди, с которыми мне, кретину, было тошно… Между прочим, самому лучшему социуму, не испытывающему время от времени потрясений, грозит банальное вырождение. Так я считал, так и сейчас считаю. Смешно — когда-то мне хотелось быть тем человеком, который разбудит этот мир… И вот на головы этим-то счастливцам начинают сыпаться автоном-очистители, и люди поначалу озабочены нелепым вопросом: за что и почему их убивают?
— А потом они делают единственно возможное…
— Фарс, — сказал Умнейший. — Просто-напросто фарс о растворении мира. Когда горит одежда на теле, никто не думает о забытой в доме кошке. А я ведь знал, что этот фарс наступит, и мечтал до него дожить, глупец.
— Не фарс, — отозвался Фрон. — Трагедия. Впрочем, у нас одно другому не мешает. Надо бы подсказать Кирейну — хорошая тема.
— Кирейн такого не напишет. Он вообще уже ничего не напишет и ни на что не годен, — Умнейший усмехнулся и покачал головой. — А знаешь, последнее время я пытаюсь уверить себя в том, что лишь приблизил то, что и без меня должно было случиться рано или поздно. Будто бы я лишь ускорил естественные процессы, не более. Но иногда я думаю, что здесь все могло бы сложиться иначе… не будь очистки, не будь меня… Ты понимаешь?
— Что толку об этом думать? — вздохнул Фрон.
— Да? А я вот думаю.
Старик ударил желтым жилковатым кулаком в скалу, ударил еще раз и еще.
— Но почему?! — закричал он. — Почему люди устроены так, что в критической ситуации единственным шансом спастись для них является вот ЭТО? Почему?!.
Фрон не ответил, да Умнейший и не ждал ответа.
Легкий, похожий на стрекозу аппарат, весь опутанный растяжками, будто паутиной, упал в ущелье с неба и завис, примериваясь, над скальным уступом, взметнул пыль вращающимся над прозрачной кабиной винтом. Колонна на дне ущелья распалась было, но тут же собралась и потекла дальше. Видно было, как крошечные человечки задирают головы.
— Ого, — равнодушно проронил Умнейший, придерживая шляпу. — Это уже что-то новенькое.
Паутинная стрекоза приземлилась на край скального уступа. Из нее легко выпрыгнул человек. Второй, оставшийся в кабине геликоптера, по знаку первого уменьшил обороты ротора.
— Стыдно сказать, но я горжусь им, — пробормотал Умнейший, заслоняясь от пыли. — Не халтура. А ведь пришлось брать то, что было под рукой…
— Прощайте! — взволнованно произнес Леон. — Спасибо вам за все. Я увожу свой народ под землю. Мы научимся там жить. Мы построим под землей новые заводы, рудники, города… Мы уничтожим зверопоклонников и пополним наши ряды новыми братьями. Мы будем ковать оружие, много оружия. Очень скоро мы наделаем новых железных зверей, намного смертоноснее и многочисленнее старых. Придет день, когда мы снова выйдем на поверхность как хозяева, и Простор станет нашим навеки…
— Кхм, — проронил Умнейший.
Леон нахмурился.
— Кхм, — проронил Умнейший.
Леон нахмурился.
— Ты мне не веришь, старик?
— Отчего же, — возразил Умнейший. — Верю. Так и будет, хотя и не сразу.
— Это по-прежнему только начало.
— Я знаю. Но не думаю, что мне захочется досмотреть до конца.
— Конца не будет. Когда-нибудь мы точно так же очистим их Землю… И будем на ней жить. Жаль, правда, что это выпадет уже не мне.
— Жаль…
— Хочешь уйти с нами, старик? Еще не поздно.
Умнейший поглядел из-под руки туда, где крошечными точками в небе показались детеныши Зверя.
— Нет. Я останусь.
— Есть ли у тебя просьбы? Я выполню.
— Только одна. Постарайся сделать так, чтобы люди забыли мое имя.
Леон покачал головой.
— Я могу пообещать это тебе, старик. Но я не хочу…
— Попытайся пересилить себя. Я уверен, ты сможешь. А теперь — прощай!
— Прощай! Прощайте оба! Памфил, поднимай.
Леон махнул рукой. Паутинная стрекоза, стреляя мотором, взмыла в воздух и пошла, раскачиваясь, вдоль скальной стены — туда, где пылила, уходя в гору, голова гигантской движущейся колонны и чернел расширенный взрывом готический зев пещеры.
Евгений Харитонов ЛЮДИ — ЭТО ТАКИЕ СУЩЕСТВА… ИЛИ АНАТОМИЯ ВЛАСТИ
1
Вопреки мрачным прогнозам старая добрая НАУЧНАЯ фантастика таки-да выжила в нашей литературе. Творчество московского фантаста Александра Громова подтверждает, что эта область фантастической литературы отнюдь не изжила себя, НФ еще способна благополучно генерировать новые сюжеты и проблемно-тематические линии. На мой взгляд, научная фантастика по широте и уровню охватываемых проблем и свободы взглядов и тематики значительно продуктивнее модного ныне жанра фэнтези.
Любопытная вещь: А. Громов при первом рассмотрении автор в общем-то глубоко традиционный, воспитанный на вполне угадываемых традициях от русской философской прозы до советской НФ, от фантастики А. и Б. Стругацких до фантастики англичанина Г. Уэллса и американца Р. Хайнлайна. Одним словом, наш герой пишет очень даже привычную в русской литературе социальную НФ. К концу ХХ в. Александр Громов стал наиболее очевидным претендентом на пустующий трон братьев Стругацких. Следуя традициям классиков, он по капле выдавливал из своих повестей следы Стругацких, формируя свой стиль, но главное — свое видение Власти.
Но весь парадокс как раз и заключается в том, что внешняя — кажущаяся — традиционность, «неновизна» этого писателя практически не вписывается в СЕГОДНЯШНИЕ представления о традициях в фантастике, так сказать в современный канон, и уже тем самым претендует на оригинальность своей прозы. Факт остается фактом: в современной российской фантастике «новой волны» А. Громов занимает положение эдакого признанного аутсайдерства: он не пишет боевиков (хотя проза его динамична, не лишена острых сюжетов), не любит фэнтези. Его уважают как писателя, одобрительно цокают языком, но не спешат критики писать о его творчестве в журналы (а творчество А. Громова, право же, заслуживает самого серьезного анализа).
Однако, прежде чем перейти к разговору о творчестве самого А. Громова, поговорим немного о некоторых моментах современной российской фантастики в целом. Последние несколько лет наша фантастическая литература представляет собой довольно любопытную картину.
В свое время известный советский фантаст Кир Булычев, отвечая на вопросы читателей журнала «Уральский следопыт», сказал: «Фантастика, по моему убеждению, более точно, чем реалистическая литература, отражает состояние общества.» Меткое и справедливое замечание. Можно даже добавить, что фантастика отражает не только состояние общества (здесь ведь могут подразумеваться и внешние — социальные факторы), но и его НАСТРОЕНИЕ. В справедливости этой мысли легко убедиться, внимательно проследив эволюцию образов, тем и проблематики фантастических произведений различных периодов существования жанра. Смена направлений в фантастике отражает смену взглядов в обществе. Когда-то, в 80-х гг. XIX века, критик М. М. Антокольский, отвечая на нападки «сердитых критиков» на фантастическую повесть И. С. Тургенева «Песнь торжествующей любви», писал: «Большое спасибо Тургеневу: он первый показал, что нам теперь лучше всего забыться, спать, бредить в фантастическом сне». Собственно говоря, цитату эту мы привели не случайно. Мы еще вспомним о ней.
Внимательно отследив историческую тропку российской фантастики, легко заметить одну закономерность: все в этом мире повторяется. Литература не исключение. В периоды социальных катаклизмов, радикальных перемен в обществе едва ли не главенствующей линией литературы становилась утопия (чаще, правда, антиутопия). Поток произведений на тему «Идеальное государство» в 18 веке, всплеск антиутопий, порожденных кровавым 1905-м годом (вспомним несколько имен: «Скотский бунт» историка Н. Костомарова (кстати, повесть эта предвосхитила знаменитый «Скотный двор» Оруэлла), «Смерть планеты» В. Крыжановской-Рочестер, «Анархисты будущего» И. Морского, «Вечер в 2217 году» Н. Федорова и др.), неожиданно бурный взлет утопии после 1917-го года и не меньший поток антиутопической литературы, когда одни вдохновлялись романтикой революционных преобразований и видели светлое будущие России и всего мира, другие понимали, к чему это может привести на самом деле и пытались предупредить. Перестройка подарила народу гласность, а вместе с нею понимание простой истины, что революции не есть панацея от всех болезней, и поэтому на новые революционные преобразования конца 80-х — начала 90-х литература откликнулась очередной обоймой антиутопические произведений («Невозвращенец» А. Кабакова, «Москва 2042 г.» В. Войновича, «Лаз» В. Маканина и др.).
Судьба России — тема беспокойная, даже болезненная. И во все века являлась главной в нашей литературе. Велико стремление нашего народа заглянуть в будущее, распознать там признаки «Царствия Божьего». Однако подобные загляды ни к чему, кроме как к пессимистической убежденности, что будущее России весьма сомнительно, или в лучшем случае — очень невразумительно и, главное, НЕПРЕДСКАЗУЕМО, не приводили. Рано или поздно человечество отказывается от утопий.
«Утопический роман потому не нужен, что снимает двойственность, отказываясь от настоящего в пользу будущего, он тем и опасен, что прямо вторгается в запретную зону, рисуя конкретный облик грядущего» (Л. Геллер. «Вселенная за пределами догмы». Лондон,1980).
Но не все так просто, как кажется. Мы начинаем бояться «предугаданного» будущего (тем более, что антиутописты в большинстве своем оказались на редкость — к сожалению — прозорливы).
Невразумительность, неясность, непредугадываемость социальных процессов, имевших когда-либо место в нашем государстве, рождало в писателе (в данном случае будем подразумевать фантастов) стремление иного порядка — стремление искать желаемое «Царствие Божие» (а у каждого оно свое) в мирах альтернативных, в мире таинственного, сакрального. Писатель стремится уйти от пугающей объективной реальности, реальных проблем реального мира. Русские романтики XIX века, пришедшие на смену «засоциаленным» просветителям XYIII века, разделили искусство и действительность «как совершенно различные сферы» (Т. А. Чернышева), резко противопоставив их. «Романтики любили описывать превращения, разрушающие вещи и обнажающие жизнь» (Н. Берковский). Романтики напрочь отвергли основной принцип эстетики Аристотеля — принцип подражания природе. «Раз действительность противоположна искусству, то следует ли ей подражать? Ее нужно пересоздать, улучшить и только в таком виде допустить в искусство!» (Т. А. Чернышева). Именно пересоздание действительности лежит в основе романтического искусства.
Этот же принцип лежит в основе российских фантастов, пришедших в литературу в конце 80-х — начале 90-х годов нашего столетия: С. Лукьяненко, Г. Л. Олди, Н. Перумов и целый ряд «неосознанных» приверженцев романтического взгляда на жизнь — авторов фэнтези.
Абсолютно прав московский литератор А. Щербак-Жуков, определив новое поколение российских фантастов (поколение 25-30-летних) поколением инфоромантиков, т. е. романтиков эпохи информации. Наша фантастика вернулась к пониманию мира и задач искусства XIX века: искусство лучше действительности, преобразование, а не подражание, вымысел, а не реальность, человек, а не социум. Даже герои новых произведений — это глубоко романтические типажи, как правило это герои-одиночки, противостоящие всему остальному миру, Человек-С-Оружием, воплощающий неистребимую мечту о возможности в этом страшном мире Добра, противостоящем персонифицированному Злу. Культ фэнтези (по крайней мере в нашем обществе) — это нормальная защитная реакция на неподдающееся пониманию общество, стремление оградиться стеной от социальных проблем, защититься от Страха. Очень сладок и пленителен тот, другой мир, он затягивает, ты начинаешь верить в то, что и ты сможешь превратиться из простого, забитого дрянной жизнью в «совке» «костолома» Сергея в космического Лорда с планеты Земля (Сергей Лукьяненко «Лорд с планеты Земля»), авторы ассоциируют себя со своими героями. Явление сублимации, перевоплощения очевиден в российской фантастике 90-х как ясный день.