Но потом я говорю себе: нет. Мое время было и прошло. А когда мне представилась такая возможность, я не смог спасти даже собственную душу. И Эрла. И всех остальных.
Пожалуй, следовало забрать монеты. В конце концов, я их действительно заработал.
Мелинда М. Снодграсс Хроники упадка
«Degradation Rites»"
Газетный лист пролетел над пожухлой травой крохотного скверика в Нейли и зацепился за постамент бронзового памятника адмиралу д'Эстену[55]. Судорожно затрепетал, как бока загнанного животного, остановившегося перевести дух; потом ледяной декабрьский ветер снова подхватил его и понес прочь.
Мужчина, устало сгорбившийся на чугунной скамье в центре скверика, разглядывал приближающийся лист с видом человека, который встал перед серьезным выбором. Потом с преувеличенной тщательностью запойного пьяницы вытянул ногу и поймал его.
Он наклонился поднять газету, и из бутылки, которую он зажимал между колен, полилась струйка красного вина. Этот инцидент сопровождался потоком ругательств на нескольких европейских языках, время от времени перемежаемых каким-нибудь непонятным звучным словом. Мужчина зажал горлышко бутылки ладонью, промокнул стремительно расплывающееся по штанине пятно огромным багровым носовым платком, подобрал газету — парижское издание «Герольд трибьюн» — и принялся за чтение. Его странные светло-сиреневые глаза перебегали от одной колонки к другой — он жадно проглатывал слова.
"Дж. Роберт Оппенгеймер[56] был обвинен в сочувствии к коммунистам и в возможной государственной измене. Источники, близкие к Комиссии по атомной энергетике США, подтверждают, что приняты меры по лишению его доступа к секретной документации и отстранению от руководства ко миссией".
Мужчина судорожно скомкал газету, откинулся на спинку скамьи и прикрыл глаза.
— Черт бы их побрал, черт бы побрал их всех, — прошептал он по-английски.
Как будто отвечая, его желудок громко заурчал. Он раздраженно нахмурился и сделал большой глоток из бутылки. Дешевое красное вино кислой струей растеклось по языку и окутало пустой желудок обжигающей теплотой. Урчание прекратилось, и он вздохнул.
На его плечи, словно мантия, было накинуто длинное пальто нежного персикового цвета, украшенное громадными латунными пуговицами и несколькими пелеринами. Под пальто на нем был небесно-голубой жилет и облегающие синие штаны, заправленные в стоптанные кожаные сапоги до колен. Надо сказать, что одежда была донельзя измятой и заляпанной, а белая шелковая рубаха — вся в заплатах. Рядом с ним на скамейке лежала скрипка со смычком, а футляр (со значением раскрытый) расположился на земле у его ног. Из-под скамейки высовывался край потертого чемодана, а рядом с ним виднелся саквояж из красной кожи с тиснением в виде золотых листьев с прожилками, двух лун со звездой и узкого скальпеля, расположенного посередине между ними.
Поднявшийся снова ветер зашуршал ветвями деревьев, растрепал спутанные медно-красные кудри до плеч; брови и щетина, выступавшая на щеках и подбородке, отливали тем же самым необыкновенным оттенком. Газетный лист рванулся из рук, и мужчина, открыв глаза, уткнулся в него. Любопытство одержало верх над возмущением, он резко распахнул газету и продолжил читать.
МОЗГОВОГО ТРЕСТА БОЛЬШЕ НЕТ.
Блайз ван Ренссэйлер, известная также под прозвищем Мозговой Трест, скончалась вчера в лечебнице «Виттьер». Участница печально известной группировки «Четыре туза», она была помещена в лечебницу своим мужем, Генри ван Ренссэйлером, вскоре после того, как предстала перед Комитетом Палаты представителей по расследованию антиамериканской деятельности...
Буквы расплывались у него перед глазами. Большая капля скатилась по горбинке длинного тонкого носа, она повисла на самом кончике, но рыжеволосый даже не сделал попытки смахнуть ее. Он замер, скованный ужасным параличом, не имевшим ничего общего с болью. Боль неминуемо должна была прийти позже; сейчас же не было ничего, кроме полной опустошенности.
«Я должен был понять, должен был почувствовать!» Он положил лист на коленку и нежно провел по бумаге худым пальцем — таким движением влюбленный мужчина гладит щеку возлюбленной. Взгляд рассеянно скользнул по строчкам: там было еще что-то о Китае, об Арчибальде, о «Четырех тузах» и о вирусе.
«Все это — вранье!» — подумал он в бешенстве, и его рука судорожно вцепилась в лист.
Он торопливо расправил бумагу и снова начал гладить ее. Ему очень хотелось знать, не мучилась ли она, умирая. Забрали ли ее из той грязной клетушки, перевели ли в больницу...
* * *Палата насквозь пропиталась запахом пота и страха, испражнений, тошнотворной сладковатой вонью разложения, но все перекрывал едкий дух антисептика. Запах пота и страха исходил в основном от троих ординаторов, совсем молоденьких, замерших в центре палаты, как отставшие от стада овцы. У южной стены стояла ширма, отгораживавшая одну из кроватей, но эта преграда был слишком незначительной, чтобы заглушить доносившееся из-за нее бормотание, которое просто не мог издавать человек.
Неподалеку от ширмы сидела склонившаяся над требником женщина средних лет, она читала вечернюю молитву. Худые пальцы перебирали перламутровые бусины четок; время от времени на страницу с шорохом падала очередная капля крови. Каждый раз, когда это происходило, ее губы начинали шевелиться в торопливой молитве и она стирала с бумаги крошечное красное пятнышко. Если бы ее непрекращающееся кровотечение ограничивалось истинными стигматами, ее могли бы причислить к лику святых, но у нее кровь сочилась из всех имеющихся отверстий: из ушей, склеивая волосы и оставляя пятна на плечах халата, изо рта, носа, глаз, прямой кишки. Какой-то врач окрестил ее сестрой Марией Геморрагической, и веселье, которое с тех пор вызывало это прозвище, можно было оправдать лишь отупляющей усталостью. Со Дня дикой карты — пятнадцатого сентября тысяча девятьсот сорок шестого года — все до единого медицинские работники практически не покидали своих рабочих мест, и почти пять месяцев беспрерывной работы не проходили для людей даром.
Рядом с ней в солевой ванне плавал некогда привлекательный чернокожий мужчина. Два дня назад с него снова начала слезать кожа, и теперь от нее лишь кое-где оставались редкие клочки. Ободранные мышцы воспаленно краснели, и Тахион приказал лечить его так же, как ожоговых больных. Одну такую линьку несчастный уже пережил. Переживет ли следующую, никто сказать не мог.
Тахион подвел вереницу угрюмых врачей к ширме.
— Не хотите ли присоединиться к нам, джентльмены? — позвал он ординаторов своим приятным низким голосом, в котором проступал какой-то звонкий, мелодичный акцент, напоминавший о Центральной Европе или Скандинавии. Те неохотно подтянулись поближе.
За ширмой оказался истощенный старик. Его полный отчаяния взгляд устремился на докторов, а губы издали ужасный полузадушенный звук.
— Весьма любопытный случай, — сказал Мандель, открывая карточку. — По какой-то непостижимой причине вирус заставляет каждую полость в теле этого больного зарастать. Через несколько дней его легкие уже не смогут втягивать воздух, и места для нормальной работы сердца тоже не останется...
— Так почему бы не положить этому конец?
Тахион взял старика за руку и уловил слабое согласное пожатие в ответ.
— А что вы предлагаете? — Мандель понизил голос до настойчивого шепота.
Тахион отчетливо выговаривал каждое слово:
— Ничего сделать нельзя. Не гуманнее ли было бы избавить его от мучительного умирания?
— Не знаю уж, что там за медицина в вашем мире — или, пожалуй, знаю, если судить по этому чудовищному вирусу, — но в нашем мире не принято умерщвлять пациентов.
— Вы гуманно усыпляете своих кошек и собак, а людям отказываете в том единственном средстве, которое по-настоящему укрощает боль, и обрекаете их на мучительную смерть. Ох... будьте вы все прокляты!
Он скинул белый халат, под которым обнаружился роскошный костюм из тускло-золотой парчи, и присел на краешек кровати. Старик отчаянно попытался сесть, но Тахион удержал его за руку. Войти в его сознание оказалось несложно.
«Пожалуйста, позвольте мне умереть», — всплыла мысль, окрашенная болью и страхом, но все же в этой просьбе была непоколебимая решимость.
«Не могу. Они не позволят мне. Но я подарю тебе забвение».
Он быстро блокировал болевые и мыслительные центры в мозгу старика. В своем сознании он представил этот процесс в образе стены из сияющих серебристо-белых блоков энергии, затем усилил работу центров удовольствия и позволил старику уплыть прочь на волнах сновидений — таких, каких тот сам пожелает. Возведенная им стена была всего лишь временной и не могла продержаться больше нескольких дней, но этого должно хватить — бедный джокер умрет раньше.
Тахион поднялся и взглянул на безмятежное лицо старика.
— Что вы с ним сделали? — накинулся на него Мандель и встретил надменный взгляд.
— Пустил в ход еще один прием чудовищной такисианской магии.
Снисходительно кивнув ординаторам, Тахион покинул палату и двинулся по коридору, вдоль стен которого одна за другой выстроились кровати. Ширли Дэшетт поманила его к себе в сестринскую. Они провели вдвоем несколько приятных вечеров, устанавливая сходства и различия земных и такисианских способов любви, но сегодня он не чувствовал себя способным на что-либо большее, чем улыбка, и отсутствие физического отклика встревожило его. Наверное, настала пора отдохнуть.
— Да?
— Доктор Боннерс хотел бы посоветоваться с вами. У него пациентка в состоянии шока, время от времени она впадает в истерику, но физически женщина совершенно здорова, и он решил, что...
— Что она может быть одной из моих. — «Только бы не еще один джокер, — мысленно взмолился он. — Еще одного урода я сейчас не вынесу». — Где она?
— В двести двадцать третьей.
Тахион чувствовал, как дрожат от усталости его мышцы и как сильно напряжены нервы. А следом за усталостью подступали отчаяние и жалость к себе. Выругавшись себе под нос, он грохнул кулаком по столу, и Ширли отпрянула.
— Tax? Ты в порядке?
— Да. Разумеется.
Он усилием воли расправил плечи и, стараясь шагать пружинисто, пошел по коридору.
Когда Тахион толчком открыл дверь, Боннерс совещался с другим врачом. Он нахмурился, но, похоже, был более чем счастлив передать ему руководство, когда женщина на кровати издала пронзительный вопль и попыталась выгнуться дугой, несмотря на то что была привязана. Tax подскочил к ней, ласково положил ладонь ей на лоб и слился с ее сознанием.
«О боже! Неужели Райли пройдет на выборах? Видит бог, он достаточно заплатил за это. Он мог купить себе победу, но, черт побери, неужели полную победу?.. Мама, мне страшно... Морозное зимнее утро, свист коньков на льду... Рука, сжавшая мою руку... это чья-то чужая рука. Где же Генри? Как он мог оставить меня в такой миг... сколько еще часов... он должен был бы находиться с ней... Опять схватка. Только не это. Я этого не вынесу. Мама... Генри... Больно!»
Он отстранился и, хватая ртом воздух, привалился к шкафу.
— Боже правый, доктор Тахион, вы здоровы? — Боннерс положил руку ему на локоть.
— Нет... да... во имя Идеала.
Он заставил себя выпрямиться, хотя тело все еще терзала боль воспоминания о первых тяжелых родах женщины. На всякий случай он быстро проделал кое-какие успокаивающие и укрепляющие упражнения и обрушил на нее всю свою пси-энергию. Под его бешеным натиском ее хрупкие ментальные барьеры рухнули, и прежде, чем она успела затянуть его в водоворот своих смятенных мыслей, Тахион овладел ее сознанием.
Как цветок, чьи нежные бархатистые лепестки чуть колышет легкий бриз...
С трудом оторвавшись от мысленного прикосновения (от которого он испытывал почти чувственное наслаждение), Тахион занялся более насущной задачей. Полностью овладев положением, он быстро исследовал ее разум. Обнаруженные сведения добавили новую страницу к истории вируса дикой карты.
В первые дни эпидемии они видели одни лишь смерти. Двадцать тысяч погибших только на Манхэттене. Десять тысяч в результате воздействия вируса, оставшиеся десять — вследствие беспорядков, мародерства и действий Национальной гвардии. Потом на них хлынула лавина джокеров: жутких монстров, получившихся в результате взаимодействия вируса и их собственных ментальных конструкций. Затем появились тузы — люди, наделенные самыми причудливыми способностями, живое свидетельство того, что эксперимент увенчался успехом. Несмотря на чудовищную цену, все-таки удалось создать необыкновенных существ. И вот теперь перед ним была еще одна женщина с совершенно уникальным талантом.
Тахион покинул ее сознание, оставив лишь намек на контроль — как уздечку в руках опытного наездника.
— Да, вы были совершенно правы, доктор, она — одна из моих.
Боннерс развел руки в жесте полного и абсолютного замешательства.
— Но как... То есть, я хотел сказать, ведь вы обычно... делаете всякие анализы? — закончил он сбивчиво.
Tax уже пришел в себя и улыбнулся при виде замешательства своего коллеги.
— Я только что все сделал. Результаты самые поразительные: эта женщина каким-то образом ухитрилась поглотить все воспоминания и знания своего мужа. — Ему в голову вдруг пришла новая мысль, и улыбка угасла. — Пожалуй, надо бы послать кого-нибудь к ним домой, посмотреть, не превратился ли незадачливый старина Генри в безмозглую оболочку. Чего доброго, она могла высосать его досуха. В ментальном смысле, разумеется.
Лицо у Боннерса скривилось, будто его вот-вот вырвет, и он торопливо выскочил за дверь. Другой врач вышел следом за ним.
Тахион выбросил их из головы вместе с судьбой Генри ван Ренссэйлера и сосредоточился на женщине. Ее разум и душа были хрупкими, как подтаявший весенний лед, и следовало как можно скорее произвести кое-какие «ремонтные работы», пока это существо не оказалось в пропасти безумия. Потом он попробует соорудить более долговременную конструкцию, и все равно отец справился бы с этой работой куда лучше: восстановление надломленных душ было его коньком. Но поскольку он остался далеко на Такисе, пациентке придется удовольствоваться куда более скромными способностями Тахиона.
— Вот так, милая, — приговаривал он, пытаясь распутать скрученные простыни, которыми ее привязали к кровати. — Устроим тебя чуть-чуть поудобнее, потом я начну потихоньку учить тебя кое-каким ментальным дисциплинам, чтобы ты не сошла с ума окончательно.
Он снова вошел в ее сознание. Смятенный разум женщины трепетал, не в состоянии постичь всю масштабность перемены, которой она подверглась.
«Я сошла с ума... не может быть... сошла с ума».
«Нет, это все вирус».
«Он по-настоящему там... я не могу этого выносить».
«И не надо. Смотри: здесь и вот здесь перенаправь его и загони глубоко вниз».
«Нет! Убери его прочь, прочь!»
«Это невозможно. Единственный выход — научиться контролю».
Огненная ограда вспыхнула и оплела «Генри».
Пришло чувство изумления и умиротворения, но дело было сделано лишь наполовину. Ограда стояла только потому, что Тахион поддерживал ее своей энергией; если она хотела сохранить рассудок, ей следовало научиться самостоятельно воздвигать ее.
Он покинул ее сознание. Тело женщины расслабилось, дыхание стало более равномерным. Tax вновь принялся распутывать узлы, державшие ее, насвистывая какой-то веселенький мотивчик.
Впервые с той минуты, когда он переступил порог этой палаты, у него появилось время как следует рассмотреть пациентку. Тахион уже был очарован ее разумом, но при виде тела сердце у него забилось чаще. Черные, до плеч, волосы разметались по подушке, оттеняя атласную сорочку цвета шампанского и безупречную алебастровую кожу. Длинные темные ресницы затрепетали и поднялись, открыв глаза необыкновенного темно-синего цвета.
Несколько секунд она задумчиво рассматривала его, затем спросила:
— Я вас знаю? Ваше лицо мне не знакомо, но... но я... я вас чувствую.
Синие глаза снова закрылись, как будто она была не в силах справиться с замешательством.
Он отвел волосы у нее со лба и ответил:
— Я доктор Тахион, и вы действительно меня знаете. Мы только что соединили наши разумы.
— Разумы... разумы. Я коснулась разума Генри, но это было ужасно, ужасно! — Женщина вскочила и теперь сидела, дрожа, как маленький перепуганный зверек. — Он совершал такие отвратительные, бесчестные поступки, а я и понятия об этом не имела, я считала его... — Женщина прервала бессвязный поток слов и вцепилась в его руку. — И мне придется жить с ним. Я никогда не смогу освободиться от него. Людям следует более тщательно выбирать себе... Думаю, лучше не знать, что делается у них в головах.
Глаза снова закрылись, а лоб прорезали морщины. Спустя мгновение ресницы дрогнули, и синева ее глаз снова потрясла Тахиона.
— Мне понравилось ваше сознание, — сообщила она.
— Благодарю. Полагаю, что смею с достаточной достоверностью утверждать: я обладаю выдающимся разумом. Несравненно лучшим, чем все те, с которыми вы, вероятно, будете иметь дело.
Женщина фыркнула — этот низкий хрипловатый звук не очень соответствовал аристократической внешности. Тахион поддержал ее смех, с радостью отметив румянец на щеках пациентки.
— Единственным, с которым я, вероятно, соглашусь иметь дело. Скажите, вас часто считают самодовольным? — спросила она светским тоном, откидываясь на подушки.
— Самодовольным? Нет, только не самодовольным. Заносчивым, иногда высокомерным, но самодовольным — никогда. Понимаете, у меня не такое лицо.
— О, не знаю, не знаю. — Женщина протянула руку и легонько провела кончиками пальцев по его щеке. — Мне кажется, у вас очень славное лицо.