Метель, внезапно свалившаяся на город после крещенских сорокаградусных морозов, уже разгулялась вовсю, вошла в неистовство. Боковые улочки перемело, редкие фонари почти не светили в сыпучей вихревой сумяти. Они брели по сугробным застругам, взявшись за руки, спотыкались и падали, помогая друг другу и свалиться, и встать. Снег склеивал ресницы, таял на разгоряченных щеках, знобкими каплями скатывался за воротники, руки стыли в мокрых перчатках. Но им вдвоем на пустынной улице было необыкновенно легко и весело. Взбудораженные, хохочущие, сплошь в снегу, они ввалились в гостиничный номер, чуточку напугав Леньку с Надей, и у них начался роскошный бедняцкий пир, которому, на счастье, в тот вечер не помешал никто из посторонних…
А в первые дни ребята жили на всю катушку. Снимали люкс, с коврами, мягкой мебелью и телевизором, который, правда, так ни разу, кажется, и не включили. Ранним утром, еще в самую темень, они уезжали на комбинат. Зато возвращались тоже рано, часа в два, и закрывались от всех в номере. Ленька приводил в порядок свои записи, иногда передавал по телефону срочные материалы в газету. А уж часов после шести начинался вечер открытых дверей. Кто только не приходил в люкс! Старые друзья — Олег с гитаристом Севкой, местные газетчики, корреспонденты центральных газет, областного радио и телевидения, съехавшиеся на пуск первой очереди нового химкомбината. Никогда раньше не слышала Лиля столько новых стихов и всевозможных баек-небылиц, модных песенок и наиновейших анекдотов, поэтических экспромтов и стихийно возникающих состязаний в остроумии. Весь этот художественный кавардак, этот цветник заезжих словесников-кудесников пьянил ее почище вина, будоражил и располагал к мечтам о какой-то изумительно искрометной жизни, ожидающей ее впереди.
Но вскоре многие разъехались, деньги у Леньки с Николаем иссякли, и все вокруг для Лили снова потускнело, вошло в обыденную колею. Особо остро она почувствовала разочарование в самый первый день после этой резкой перемены. Ребята перебрались в двухместную комнату, где не было ни телефона, ни умывальника, не говоря уж о других удобствах, и Лиля весь вечер по первости чувствовала себя неловко, словно ошиблась этажом и попала не в тот номер. Правда, и это прошло, развеялось, как развеялась морозная плотная мгла, почти неделю загустело стоявшая над городом. Лиля быстро привыкла к скромной комнатке, по-своему даже привязалась к ней. И вот снова приходится терять и ее: ребята сегодня уезжают. Ленька аж у начальника участка монтажного треста занял денег, расплатился за гостиницу, купил билеты на поезд, а на остальные закатил прощальный ужин на четыре персоны.
Колобродила за окном метель, а они сидели друг против друга, чтоб не банальными пожатьями рук, не многозначительными касаниями, а взглядами выразить взаимную благодарность за прожитые дни, передать печаль предстоящего расставания и сиюминутную радость дружеского застолья. Все еще были веселы, грусть коварно подкарауливала еще далеко, где-то там, впереди, когда Ленька и Николай попросили их, своих подружек, вытянуть над столом правые руки. Лиля подумала, что их заставят сейчас в чем-то торжественно поклясться, и недовольно поморщилась. Но она ошиблась. Ребята надели им на пальцы по необычному кольцу. Они с Надей глянули и расхохотались. Кольца были с гостиничных коек: узенькие, разрезные, из мягкого сплава, крашенные голубой эмалью, с ромбовидными уширениями, на которых тоже эмалью, только черной, были аккуратно выведены цифры — единица и двойка — номера коек в комнате.
Смеялись долго — все четверо. А потом Ленька махнул согнутым пальцем по глазам и сказал полушутя-полусерьезно:
— Ну вот, мы вас и окольцевали. Попробуйте теперь куда-нибудь деться…
Лиля потерла палец, словно все это произошло лишь несколько дней назад, словно лишь вчера сняла она памятное колечко. И сразу же забеспокоилась: а где оно, куда могла его сунуть? Вдруг Николай вспомнит и попросит показать? Надо сейчас же найти.
Лиля встала из-за стола и пошла к своей тумбочке.
6
В дверь постучали: сначала неуверенно, робко, затем сильно дернули за ручку и гулко, видимо кулаком, ударили требовательно несколько раз.
Только этого не хватало! Дурацкое положение! Русин замер, затаился на девичьей постели, вдавился лицом в душистую подушку. Неужели вахтерша засекла его при входе? Но как она может знать, что он прошел именно сюда?
От двери отошли, отчетливо слышны были удаляющиеся шаги. Русин успокоился, вытянулся поудобней, но снова задремать уже не мог. Голова гудела, во рту был неприятный жестяной привкус. Сказались и бессонная ночь, и суматошное, нескладное утро.
Все получилось не так, как предполагал. До села на берегу реки он добрался благополучно, но тут пришлось долго ждать. На самоходном пароме или не торопились, или боялись тумана.
Пока переправлялись, пока Николай ехал с окраинной пристани до центра города да торопливо вышагивал по длинной улице, время уже приблизилось к десяти. «Все, — думал он, — бессмысленная поездка. Не застать Лилю. Надо было все-таки позвонить с вечера. Глупая затея с этим внезапным появлением. Тоже мне, „сурприз“!»
Не таясь, он прошел мимо вахтерши — она в это время разговаривала по телефону — и только скрылся за сквозной стенкой, уставленной глиняными горшочками и увитой зелеными плетьми традесканции, сразу же свернул на женскую половину.
В конце коридора на фоне окна он увидел девичий силуэт. Мягкая, с легким, даже каким-то вкрадчивым, покачиванием походка: локотки полусогнутых рук чуть на отлете — как скобочки на декоративной тонкой вазе.
— Лиля, — негромко окликнул он, еще не веря, что это она, и бросился вперед.
Девушка приостановилась, повернулась вполоборота. Русин в порыве хотел обнять ее за талию.
— А вот и мы! Не ожидала?
— Здравствуй, во-первых, — увернулась от него Лиля. — И не смотри на меня, я еще не прибрана.
Только сейчас Николай заметил в ее руках мыльницу и зубную щетку. Все это было естественно и обычно, но у Русина почему-то сразу испортилось настроение. И пока она приводила себя в порядок перед зеркалом, посадив его в комнате лицом к окну, он вспомнил тот легкий, проходной в общем-то, случай в разоренном храме. Когда Ленька с ребятами ушел, а Николай ошалел от чтения стихов, от шума ливня за оконным проломом, от молодой женщины рядом, Лиля вот так же требовательно отстранилась от него, как и теперь в коридоре. Он тогда молниеносно, но очень деликатно, сдерживая порыв, прильнул к ней. Потом попытался обнять всерьез, поцеловать… И услышал совершенно неожиданное: «Что вы, Николай! Вы ж меня еще в спектакле не видели…»
Снова затихли шаги под самой дверью, раздался по-хозяйски уверенный стук. Звонкая тишина, сосредоточенное прислушивание, и опять — бум, бум, бум: по ушам, по напряженным нервам.
Русин глянул на ключ, лежащий на столе. Открыть? И будь что будет… Эти подозрительные, уничтожающие взгляды вахтерши. Этот унизительный тон. Это отвратительное состояние застигнутого на месте преступления… Наплевать! Еще немного, и он все равно не выдержит… А как же Лиля? Ему что: лег — свернулся, встал — встряхнулся. Позорить-то будут ее. Она ж наказала закрыться изнутри, ключ достать и открывать только на ее голос. Надя придет вместе с ней, а третья жиличка ушла до самого вечера.
Николай уже стал приподниматься, чуть не скрипя зубами на тонкие звоны панцирной сетки, но от двери быстро отошли и на этот раз.
Нет, зря все-таки он согласился ждать Лилю в комнате. Растаял, растрогался от ее заботы. Ах, ах! Он не спал толком ночь, продрог на берегу и пароме. Ах, какой у него несвежий цвет лица, под глазами мешки. Приляг, пожалуйста, — конечно, не раздеваясь по-настоящему, — отдохни, пока она сходит в свой дорогой Дворец культуры… И вот, как горе-любовник, как последний неопытный мальчишка, вздрагивает теперь, боязливо замирает при каждом стуке. Тьфу! Нет состояния хуже.
Опять шаги, теперь еще более решительные. И уже не стук, а голос — женский, нетерпеливый:
— Откройте! Откройте, я ж знаю, что вы там. Я девочкам, Лиле с Надей, только что звонила.
Ну, денек! «Ничего себе неделька начинается!» — вспомнил Николай заключительную фразу из расхожего анекдота и в одних носках через всю комнату побито пошел отпирать дверь.
— Здравствуйте, — как ни в чем не бывало сказала вошедшая девушка. Поставила на стол эмалированный чайник, сняла пальто. — И чего вы испугались? Открыли бы сразу. Тоже мне, мужчина.
На душе у Русина было мерзко. Пряча от девушки лицо, он сосредоточенно завязывал шнурки на башмаках. Выдавил, пытаясь хоть как-нибудь обелить себя перед нею:
— Такой уж уговор был.
— А я сразу пошла в комнату, знала, что Лиля должна задержаться. Закрыто. Вернулась на вахту. И там ключа нет. Снова стучусь: может, дома еще, заснула крепко. Опять никого. Ну, думаю, раз я обещала приехать только к вечеру, Лиля могла с собой ключ взять. Вот и позвонила ей во Дворец. — Девушка простодушно рассказывала, сама в это время достала стаканы, порезала небольшой румяный батон. — А у меня поездка за город сорвалась: друзья раздумали… Садитесь к столу.
— Да что вы, я не хочу, — отводя взгляд, попытался воспротивиться Николай.
— Садитесь, садитесь. Молоко с нашей спецкухни. За вредность нам положено.
Она так мило окала, так осязаемо перекатывала во рту это невидимое округлое «о», что Николай наконец решился поднять на нее глаза. Вся она была какая-то уютная, домашняя. Светлые волосы стянуты на затылке в пучок обыкновенной резинкой. На лице не видно и следов косметики, на переносье и чуть-чуть на верхних веках золотятся легкие веснушки. Носик уточкой нисколько не портит ее, а, наоборот, придает лицу доброе, постоянно улыбчивое выражение.
Русину стало легко, скованность прошла. Он подсел к столу, поднял стакан с молоком и, забивая остатки своего смущения, залихватски чокнулся с девушкой:
— За знакомство! Николай.
— Оля.
Дверь распахнулась. На пороге стояла Надя. За ее плечом возвышалась тщательно уложенная прическа Лили.
— Поглядите-ка, они тут без нас распивают! — Громкоголосая Надя, едва успев раздеться, подсела к Николаю, давай тормошить: что да как? Смеялась, разглядывала, расспрашивала.
— Да, рано утром Леня звонил. — Она вдруг опечалилась, на миг поникла головой. — Не сможет он приехать до самого лета. В редакции у него какие-то нелады. Тебе, наверное, Лиля уж все рассказала.
— Не-ет. Первый раз слышу. — Николай недоуменно посмотрел в спину Лили, стоящей перед зеркалом.
— А чего рассказывать. От этого что-нибудь изменится? Не приехал — и не приехал. — Лиля слегка повернулась, непонимающе округлила на них подсиненные глаза.
Николай глянул на Надю: чего это с ней? Та пожала плечами.
— Мы куда-нибудь все-таки пойдем? Или здесь высиживать будем? — Лиля была уже готова, нетерпеливо подошла к столу. А у Николая в груди отчего-то стало прохладно и пусто, будто он натощак пососал мятный леденец.
Дальше все закрутилось, завертелось беспорядочно и своевольно, как в испорченном детском калейдоскопе. Красок, ярких расцветок, очертаний причудливых зыбких фигур; составленных из кусочков-осколочков, — всего этого было с избытком, но просматривались они нечетко, расплывчато, разрушилась симметрия, организующая все в единое целое, и в сочетаниях-узорах то тут, то там постоянно чего-нибудь не хватало.
Еще в детстве к Русину все приходило почему-то с опозданием, гораздо позже, чем к другим: и маленькие бесхитростные радости, и, пожалуй, серьезные огорчения, так необходимые для прочной душевной закалки. Вот и картонная трубочка игрушки-калейдоскопа попала к нему уже лет в десять, не раньше. Он выменял ее у соседского мальчишки на замечательный ножичек-складешок с зеленой перламутровой ручкой. Выменял, нисколько не сожалея о столь дорогой цене и вначале еще не подозревая об истинной причине своей заинтересованности и щедрости. Он недолго любовался цветными сыпучими картинками, разрушающимися при чуть заметном повороте трубочки и в мгновение ока восстанавливающимися уже в новом обличии: даже трудно было уловить миг, когда распадалась одна и возникала другая. И странное дело, сколько бы ни крутил он калейдоскоп, как ни старался, картинки эти никогда не повторялись, всегда были неизменно новыми и такими же стройными, законченными, как рисунок снежинки. Ему захотелось проникнуть в тайну переменчивости, этой поразительной завершенности, и он разобрал калейдоскоп.
Сначала он разочаровался, найдя в другом конце трубки между прозрачными и матовыми круглыми стеклышками десятка полтора цветных осколков, невзрачных и бесформенных. И только поняв, что все дело в плоских продолговатых зеркалах, связанных в трехгранную призму — длинным шалашиком, в тогдашнем его понимании, — окончательно разгадал секрет калейдоскопа. Помнится, он тут же подумал: если поставить не три, а пять, шесть зеркал, ведь картины, увиденные глазом, будут еще сложнее и многообразнее. И тогда же его поразила и почему-то огорчила еще одна неожиданная мысль: раз картинки никогда не повторяются, то сколько б людей ни смотрели в глазок трубочки, каждый будет видеть только свое, и никто — одинаковое…
Он разгадал тайну, но испортил свою волшебную трубочку. Вещь была кустарная, сделана небрежно, зеркальное покрытие на стеклах едва держалось. Местами оно сразу же облезло, осыпалось, и, хотя Николка правильно и аккуратно собрал и склеил калейдоскоп, цветные картинки потеряли свою стройность и завершенность: зеркала отражали не все, что перед ними было, симметрия нарушилась.
* * *Как всегда по весне, в одежде людей царил невообразимый разнобой. С зимними пальто и меховыми шапками соседствовали непокрытые головы, воздушные косынки, легкие куртки — у молодых настежь распахнутые, едва держащиеся на плечах. Лишь весеннее оживление было всеобщим и одинаковым: блеск глаз, открытые улыбки, громче обычного голоса.
Поддавшись настроению, Русин тоже распахнул пальто, лихо сбил на ухо берет. А уж мимо лужи у входа на стадион, посредине которой покачивалась самодельная парусная лодочка, никак не мог пройти. Мальчишка в раскисших ботиночках бегал по закрайке, не решаясь ступить в глубину, и тонкой вицей старался подтянуть к себе отбившийся от рук кораблик. Вица не доставала, была коротка, тогда он стал вздымать в луже волны, небольшой дощечкой буровить воду, чтоб отогнать свое суденышко к противоположному берегу. Но оно отяжелело от влаги, бумажный парус намок и обвис, угрожающе накренил мачту. Мальчик беспомощно глянул на прохожих и снова склонился над рыжей водой.
Русин молча взял у него вицу, ступая на каблуки, вошел в лужу и выловил кораблик. Лиля недовольно наморщила лоб, приостановилась, готовая тут же двинуться дальше. А Николая уже захватил азарт, давнее, полузабытое накатило на него, оглушило весенней разноголосицей. Он достал из кармана ножичек, присел на корточки рядом с мальчишкой, поднял с земли сухую щепочку.
— Николай, ты просто невозможен! У нас и без того мало времени.
— Сейчас, Лилечка, сейчас. Минутное дело.
— Нет, я больше не могу! Ты неисправим.
Русин уж не обращал на нее внимания, руки весело и споро принялись за работу. Все было привычным, знакомым, пережитым когда-то. Выстругать лопасть руля, чуть накосо вставить его в надрез на корме лодочки. Так, все ладом… Перенести мачту ближе к носу. Отколоть от щепочки еще одну лучинку, поставить вторую мачту. Вырвать из записной книжки два листочка плотной бумаги, аккуратно наколоть их на лучинки-мачты. Все. Теперь можно спускать на воду.
Легкий ветерок надул паруса и плавно погнал кораблик через лужу. Мальчишка засмеялся, захлопал в ладоши.
— Спасибо, дядя!
— Тоже мне, дя-дя, — нараспев передразнила Лиля. — Никакой серьезности.
— Да брось ты, старушка, не с той ноги встала, что ли? — Русин с живостью подхватил ее под руку, хотел развернуть, растормошить.
— Ты мне лучше скажи, почему не позвонил, не предупредил о приезде: ни из дому, ни отсюда? Я еще с утра об этом спросить хочу.
— А чего звонить? Вот я, весь тут.
— Если б не Ленька, мы б и не знали, что отдыхаешь рядом.
— Ты что, не понимаешь, почему я приехал сюда? — удивился Русин. — Я ж хотел как лучше. Появиться внезапно, обрадовать.
— Вот-вот, все у тебя — не как у людей. То в ночь-полночь в общежитие звонит: соскучился, видите ли… То в цех из редакции. В разгар работы всех на ноги поднимет, выдумает срочную причину… Обрадовать. А ты не думаешь о том, что у меня тоже своя жизнь, свои планы есть. И теперь на ходу, может, приходится перестраиваться.
— Ну ладно, ладно. Я на твою жизнь целиком не покушаюсь. Но сегодняшний день, я надеюсь, мой? Можешь ты все остальное — по боку? — Русин стал слегка раздражаться и решил перехватить инициативу. — Не нравишься ты мне сегодня. Посмотри вокруг. Весна! Первое апреля. День смеха и шуток. Вот и проведем его по-весеннему.
Он распахнул перед нею дверь знакомого ресторана, со старательной учтивостью помог раздеться. Но лишь они вошли в зал, Лиля вдруг замерла, вглядываясь в дальний угол, и тут же повернула обратно.
— Пойдем отсюда. Мне здесь не нравится.
Николай до того растерялся, что не смог ни спросить, ни возразить. Ему стало нехорошо. Неловко даже перед гардеробщицей, которая смотрела на них с нескрываемым недоумением.
На улице, стараясь сгладить свою резкость, Лиля сама прижалась к Русину, заговорила мягко:
— Не сердись, Коля. Не люблю я этот ресторан после вашего отъезда. Вроде все ничего, но как вошла — сразу отшибло. Извини, пожалуйста.
Русин почему-то был уверен, что она увидела в ресторане человека, с которым ей не захотелось встречаться. А может, просто вдвоем нельзя было показываться перед ним… В общем, тут что-то было неладно, какая-то преграда возникла между ними, но Николай и тут промолчал, не стал расспрашивать. Да и что он, собственно, мог сказать?