Павел Верещагин Невеселая история
О портянках деда Архипа любили позубоскалить завзятые деревенские остряки. Летом дед обитал в сарайчике возле бани, там же и спал; но если вдруг он решался переобуться в доме… — кот Спиридон, как говорили, выл в тоске и карабкался по занавескам под потолок, сворачивались в трубочку фотографии на стенах, переставала куковать кукушка в часах, а из дома на три дня сбегали крысы. Именно так: едва дед стаскивал с ноги сапог, среди крыс и мышей закипала паника, они бросали свои гнезда и с цокотом устремлялись вон, наскакивая друг на друга и создавая давку возле потайных щелочек и ходов.
Если верить безответственной деревенской болтовне, от густой въедливости дедовых портянок по всей округе скисало молоко, впадали в бешенство собаки, поросята рождались раньше срока, не заводился милицейский мотоцикл, по пятницам не подвозили пиво в райцентр, а у кладовщицы Трунькиной происходила недостача куриного яйца.
Если припомнить как следует, разговоры про деда начались в те памятные майские праздники, когда в колхоз приезжал с творческой встречей артист из столицы.
Выступление артистов в Колупельках всегда любили. Знакомый артист и анекдоты какие-нибудь про своих друзей-знаменитостей со сцены расскажет, и куски из ролей своих сыграет, и споет под магнитофон, если умеет. А Колупелькам в тот раз и вообще повезло — к ним приехал очень известный артист, который в десятках фильмов сыграл председателей колхозов, директоров заводов и прочих руководителей районного масштаба. Руководителей областного ранга играл, как правило, другой артист, помордастей и построже. А этот все больше своих, близких. И получались они у него очень убедительно, как отцы родные: совестливые, справедливые и за дело болеющие всей душой.
Все сразу заметили, что артист и в жизни оказался в точности таким, каким его в колхозе знали по фильмам. Ему, по русскому обычаю, сразу предложили пройти к столу, принять сто грамм с дороги, закусить, отдохнуть перед выступлением, чтобы потом в баньку и на праздничный банкет. А он все это ручкой как будто в сторону отодвинул, мол, не время пока, друзья, давайте сначала хозяйство ваше посмотрим. Перво-наперво, как полагается. Делу время, потехе час.
Правда, сто грамм, выпил, не удержался. При этом отчего-то строго на всех посмотрев.
Хозяйство колхозное артисту, в общем, понравилось. А уж он в каждую щелку заглянул и во все детали вник. Показывают ему, например, бычков на откорме — он их придирчиво осмотрит, за хвосты подергает и строго спросит: «А удои как?» У бычков, известное дело, какие удои, но председатель, чтобы артиста не обижать, ответит почтительно: «На удои не жалуемся. Почетное десятое место в районе держим». — «Молодцы! — похвалит артист. — Так держать! Будет нашим детям к столу молоко!» И слезу со щеки как бы невзначай смахнет.
Или заметит он двух престарелых колхозных кляч, уныло глодающих крыльцо у правления, и воскликнет: «Эх, скакуны быстрокрылые. Молодость моя лихая! Любил я промчаться по полю с ветерком…» И опять у него на глаза слезы умильные навернутся.
В общем слово за слово, дошли до овощехранилища. Тут председатель опять было затянул свое, мол, отдохнуть перед выступлением, народ ждет, столы накрыты. И зря! Артист как будто почувствовал неладное. «Что там у тебя? — спрашивает строго. — Ну-ка веди!» Председатель только вздохнул.
Дело в том, что в овощехранилище все еще лежал в углу тот самый лук. А надо сказать, что лучок в тот год — того… Не прибрали вовремя, его мороз прихватил, а когда спохватились складировать, уж поздно было. Не уберегли, в общем, лучек. Так что теперь в овощехранилище зайти иначе, как в противогазе, и нельзя было. Ждали шефов из города, чтобы они лук перебрали, что можно — в сушку, что нельзя — на компост. А за прочими овощами для столовой заглядывали бегом и зажав нос.
Председатель и прочие сопровождающие дальше предбанника даже и не пытались идти. А артист — деваться некуда — пошел. Председатель лишь крякнул и скорбно посмотрел на сидящего на лавочке Архипа, которого как раз снарядили привезти на санках мешок картошки к праздничному столу и который, не ожидая увидеть здесь важного гостя, присел в уголок переобуть трущий ногу сапог. Артист тут же выскочил на улицу и папироску засмолил. Но и овощами — ассортиментом и количеством — остался доволен.
— А что, — сказал он. — Овощи есть, будет что колхозникам поставить на стол. Только вы уж старику вашему, возчику, сказали бы… Чтобы он портянки свои… Сменил, что ли… Или жене бы дал постирать. А то дышать же рядом невозможно!
Председатель даже и не сразу понял. А когда понял…
Через сорок минут историю с портянками знала уже вся деревня. И маститый артист все никак не мог понять, чего это народ смеется за его спиной. Он, например, со сцены произносит свой знаменитый монолог о родине, о чести и совести, а люди в зале прячут глаза, трясут головами, как кони, и то и дело прячут губы в рукав.
А на следующей неделе председатель заспорил с кладовщицей о кондиционных качествах куриных тушек.
— А что такого? — делала наивные глаза кладовщица Трунькина. — Тушки как тушки. Ну разве что задохлись немного.
И она демонстративно совала свой нос в самую середину тушки, чтобы наглядно показать, что не испытывает от ее запаха никаких отрицательный эмоций и вообще ни в чем не виновата.
— Задохлись немного? — гремел председатель. — Да они воняют, как… Как… — председатель потряс кулаком, подыскивая нужное сравнение. — Как архиповы портянки! — наконец выпалил он.
С того все и пошло.
Александр Сергеевич Пушкин, как известно, каждой бочке затычка, потому что все за всех доделывает, художник Репин, потому что написал всенародно известную картину «Вот тебе бабушка и Юрьев день», баран у всех на слуху благодаря своему упрямству, а архиповы портянки — из-за запаха.
— Тонь, а Тонь, дай мне вещества какого-нибудь от тараканов, — бывало попросит в сельповсом магазинчике какая-нибудь невеселая женщина. — Совсем от проклятых не стало житья. Мой вчера заявился из мастерских — на кровать кувыркнуться не может, все время промахивается. Так ночь под столом на кухне и проспал. Утром спрашиваю: «Ну, а аванс твой где?» Он уж думал-думал, сердечный, в затылке чесал-чесал… «Тараканы, говорит, поди порастащили. Всю ночь по мне шастали, паразиты! Вон трешка последняя под вешалкой валяется — не смогли, видать, допереть, бросили!»
Тонька, сельповская продавщица, бабенка беспутная и часто нетрезвая, слушала разговоры женщин, следя глазом за стрелкой весов и ухмыляясь небрежно крашеным ртом.
— Это бывает, — соглашалась с первой женщиной ее соседка по очереди. — От этих тараканов всего жди! Знаем. Только зачем же тебе яд покупать, деньги свои расходовать? Ты, вон, деда Архипа в избушку покличь. Он портянкой по углам потрясет — никакого вещества не потребуется.
Тонька кивала. Архип сторожил по ночам механические мастерские напротив сельпо и был ее близким знакомцем: помогал время от времени в подсобке, чинил, что потребуется, и мастерил по электрической части.
Сам Архип — старичок, кстати, очень опрятный, симпатичный, укладистый, безответный, пятый год как вдовец, — к разговорам относился терпеливо, не сердился и старался не возражать, чтобы не добавлять лишнего масла в огонь. Пусть себе болтают! У него не убудет, а народу — развлечение. Тут, как известно, ничего не поделаешь: раз народ решил, значит, терпи.
— Ты дед, их, наверное специально не стираешь, чтобы они ценность свою не порастеряли, — особенно часто наседал на него Колька Колмацуй, здоровенный оболтус, который больше года после армии болтался без настоящего дела.
— Отчего ж не стираю, стираю, — без охоты сообщал дед, стараясь попасть в шутливый тон. — Бывает когда и пополощу.
— Пополощу! — веселился Колька. — Да их не полоскать нужно. Их с наждаком мыть, с бензином! В солярке со скипидаром!
Дед терпеливо улыбался, стараясь смотреть мимо шумного Кольки. Колька по молодости лет мог и не знать историю со столичным артистом.
— А ты их дед на винную фабрику запродай! — надрывался Колька. — Там их с руками оторвут: влил воды из-под крана, поболтал там твою портянку — и пожалуйста, портвейн. Никаких дрожжей не нужно, никакой технологии. Красота!
Ну и так далее.
Но рассказ, собственно, не об остряках. Рассказ, собственно, о другом. И началось все с продавщицы сельповского магазинчика, с Тоньки.
Ноябрьские праздники Тонька провела очень бурно. К местному егерю в специально оборудованный в лесу домик прикатило начальство из области, затравить под праздник кабана. Начальство приехало на трех машинах, выслав вперед фургон с продуктами, водкой и амуницией. Предупрежденный заранее егерь присмотрел в дубняке и обтопал логовище, разметил шалаши и подправил стрелковый навес на отгонном месте под деревьями. В день приезда гостей, как обычно, директорский шофер Ермолаев объехал все четыре колхозные деревни и постучал в известные ему окошки. Так что Тонька — незаменимый по части развлечений человек — как заперла наспех свой магазинчик с обеда перед праздником, так и объявилась на его крылечке только десятого числа, утомленная, помятая, с синяком под глазом и расшатанными нервами.
Праздники удались. Гости оказались еще не старыми, веселыми и разбитными — из милицейских. Егерь с охотой не подкачал — и кабанятину жарили на шампурах прямо в камине. Водку и пиво таскали ящиками. Баня топилась двое суток без перерыва. Все, включая баб, палили из пистолетов по пустым бутылкам и банкам. На второй день Тонька передралась с кособокой Алькой из-за носатого веселого майора. В общем, было весело. Но в последний день, как это бывает, навалилась на Тоньку вдруг смертельная тоска. Пришло время сворачивать праздник: егерь уехал по делам на соседний участок, шофер фургона стал исподволь собирать казенные вещи, ружья и сумки, прибирать в ящики пустые бутылки и остатки консервов. И мужики как-то нахмурились и посерьезнели, видимо, завспоминали об оставленных домах, о женах и ребятишках. А что было вспоминать Тоньке? Грязную подсобку с мешками и накладными, постылый прилавок, пахнущий селедкой, и сиротскую комнатенку в покосившейся избушке тетки?
В общем хоть ложись и волком вой.
В таком примерно настроении Тонька заявилась после праздников в свой магазин.
Да и день, как на зло, выдался серенький и тоскливый. Грязное небо едва-едва отлеплялось от крытых дранкой скользких крыш. Косо сек дождичек. На перекрестке рядом с магазином валялась задавленная грузовиком собака, и по ее мокрым ребрам уже переступала, скользя, ворона.
Тонькин организм всеми силами сопротивлялся наступившим постылым будням. Ему вновь хотелось чего-то острого, пряного, веселого. Пора было начинать работать, а вот работать-то и не было никаких сил.
Тем более, что посреди подсобки стояли на самом виду и мозолили глаза два бидона молока, которое перед самым праздником завез шофер Ермолаев, о котором Тонька в спешке забыла и которое испортилось, пока Тонька гуляла. Теперь эти бидоны и предстоящее объяснение с директором портили настроение самым чувствительным образом.
Нет, открывать магазин и вести торговлю в таких условиях не было никакой жизненной возможности. Оставалось только одно: пнуть в сердцах ногой это молоко, набрать полны руки пива, специально оставленного для такого случая, и идти к Нюре Трунькиной, колхозной кладовщице и наипервейшей подруге, которая одна и могла понять в подобных обстоятельствах.
У Нюры были свои неприятности в жизни. В праздники она насмерть переругалась с последним сожителем Анатолием.
И ведь началось все вроде бы мирно и благостно. Нюрка с утра прибралась в доме, вымыла полы и окна и напекла пирогов. Тем временем Анатолий починил ворота, которые вот уже полгода висели на одной петле, истопил баню и даже поправил жестяного петуха на колпаке печной трубы. Потом они с Нюрой не спеша помылись, помогая друг другу, а перед тем, как пойти ужинать, посидели, чтобы остыть, на скамеечке под облетевшей яблоней. Когда Анатолий увидел приготовленный Нюрой стол, он лишь одобрительно крякнул: дымилась в чугунке только что вынутая из печи картошка, а к ней грибочки и огурчики, и моченые ягоды, и квашенная капустка, и говядина отваренная кусками, и отдельно на блюде фирменные нюрины пироги с рисом и рыбой, и конечно же во главе стола две бутылки: водки и красненького. Нюра долго сомневалась сколько выпивки покупать и решила именно так: бутылку водки и бутылку красненького. Чтобы и не мало было и не много. Сели чинно и первые три под закуску выпили тоже чинно. А когда белая бутылка подходила к концу, обоим стало так хорошо от покоя и лада дружного семейства, что они, не сговариваясь, затянули песню про тонкую осину, а потом про черного ворона, а потом про мороз, мороз, и дальше про мать-старушку. И как-то незаметно принялись за красненькое, хоть Нюра и сомневалась, нужно ли. Дело в том, что от красного Анатолий всегда соловеет; он резко побурел лицом и петь стал фальшиво и не в лад, о чем Нюра ему через некоторое время ласково заметила. Заметила Нюра ласково, но Анатолий отчего-то страшно обиделся и заявил, что это сама Нюра блеет как коза и тем самым его сбивает. А тут уж Нюра, которая в молодости пела в клубном хоре, в свою очередь обиделась. В общем, слово за слово, одно за другое, перешли на личности и на прошлое. Вскипевший Анатолий попрекнул Нюру крайней неразборчивостью ее жизни до встречи с ним, припомнив разных проезжих шоферов и шабашников, после чего и Нюра, вспылив, заявила, что Анатолий — тоже не подарок, денег заработать не умеет, живет, в основном, за счет ее, нюриного, склада, а между тем как мужчина из себя мало что представляет. После чего Анатолий, взревев, вскочил на свой мотоцикл и умчался к первой семье в соседние Драни. А Нюра осталась допивать красное и реветь все праздники напролет.
Несмотря на личные неудачи тонькин рассказ Нюра выслушала со вниманием, отвлекаясь только на то, чтобы шикнуть на шныряющих в поисках опохмелки грузчиков.
Она вошла в положение продавщицы, но к истории с молоком отнеслась отчего-то легко.
— А может быть, директор и не вспомнит про молоко, — сказала она. — Ты не болтай, оно и уляжется.
— Дед Архип видел. Он уж, наверное, разболтал всем…
— Архип?
— Да. Он перед самым праздником мне лампу в подсобке винтил. Еще побежал скорее невестку за молоком отправить.
Нюра задумалась: Архип наверняка всем напомнит.
— Тогда спиши его к чертовой матери.
— Как это?
— Да как угодно. Мы всегда недостачу кормов на крыс списываем.
— На крыс? А мне на кого списать?
— На кого хочешь. Главное, чтобы бумага была для отчетности. А там — неважно. После праздника у всех голова болит. Никто не станет связываться.
И через сорок минут совместной работы подружек на свет появился следующий документ, который и сыграл основную роль во всей этой истории.
АКТ НА СПИСАНИЕ
Я, нижеподписавшаяся Антонина Двойкина, продавщица из колупельского сельпо, написала этот акт на сторожа механических мастерских Архипа Шинденкова. Этот самый Архип Шинденков после ноябрьской крутил мне в подсобке лампу взамен той, что разбил колхозный шофер Ермолаев, который всегда прется прямо в подсобку якобы на предмет, чтобы внести товар, а на самом деле, вдруг что ему отломится от меня по женской части, так как с мужем Двойкиным я давно уже не живу, хотя и не разведена. Сторожу Архипу я велела разуться, в чем вину свою признаю, а в скисшем молоке я не виновата, а виноват Архип, который своими портянками вставал прямо на бидоны по причине низкого роста. А от портянок его даже тараканы дохнут, потому что он не стирал их с самой Великой Отечественной войны, об чем каждый может сказать, про это все знают. Поэтому довожу до сведения, чтобы молоко списать на сторожа мастерских Шинденкова. А я здесь не при чем.
Подпись: Двойкина А.П.
Когда Тонька с независимым видом и этой бумажкой в руках явилась в правление, председатель, как и все вокруг, маялся после праздников.
С праздниками у председателя была связана своя беда.
На праздники в нему приезжал из города младший брат, Сашка. Сашка был гордостью семьи: он в свое время выучился в институте, женился на городской и стал в городе не последним человеком — заведующим лабораторией в центральном НИИ. Брата председатель уже давно зазывал погостить и лично поехал на станцию встречать Сашку, его жену и дочь.
Братья виделись нечасто и в первые часы встречи каждый раз испытывали друг к другу невыразимую нежность, ходили взявшись за руки и не могли насмотреться и наговориться. Председатель показывал брату хозяйство, потом они вместе ходили на реку и в рощу, где бегали босоногими мальчишками. При этом Сашка вдыхал полной грудью деревенский воздух и мотал головой.
И за стол, приготовленный председателевой женой, они сели рядышком. И первый стакан выпили за несокрушимые узы братства, которые крепче стали и всех прочих материалов на свете. А второй стакан за их покойных родителей, а третий за весь их род до седьмого колена и так далее и тому подобное. И уж вторая бутылка опустела и третья, и пошел дым коромыслом, и что-то пролили и что-то на пол упало, и уж городская невестка стала кривиться и намекать в том духе, что порознь братья — еще похожи на людей, а как встретятся, то обязательно жди какого-нибудь свинства. Тут председатель ждал, что брат грохнет в стол кулаком и поставит на место заносчивую бабу, а Санька вдруг как-то испугался и сник и стал как будто оправдываться и высказываться в том духе, что и правда, брат, в темноте мы с тобой выросли и невежестве. Не знаем в жизни ничего. А ведь что стоит, заметил Санька, хлеб не так вот ломтями накромсать, а порезать культурно и вместо стаканов — рюмочки тонкостенные, и салфетки подать, и ногтем мясо из зубов не выковыривать. И как-то из санькиных слов получалось, что относится это, в основном, к председателю, его жене и детишкам. А сам он, Санек, стал уже культурным и грамотным.
И до того вдруг председателю от этого обидно стало, что и передать нельзя. Ведь если вдуматься, то Сашку выучили за его, председателя, счет. Потому что денег тянуть двоих студентов у родителей не было, и они, посовещавшись, отправили в город только младшего, оставив старшего помогать в хозяйстве. А ведь могло бы быть и наоборот…