И до того вдруг председателю от этого обидно стало, что и передать нельзя. Ведь если вдуматься, то Сашку выучили за его, председателя, счет. Потому что денег тянуть двоих студентов у родителей не было, и они, посовещавшись, отправили в город только младшего, оставив старшего помогать в хозяйстве. А ведь могло бы быть и наоборот…
С обидой вспомнил вдруг председатель, как молодым парнем болел он за брата, чтобы вышел из того человек. Как до темна месил грязь и копал картошку — чтобы лучшие два мешка отправить Саньку, пусть учится. Как таскал тайком из цеха комбикорм для поросенка — чтобы забить его осенью и лучший шмат сала отослать туда же, Саньку. Сиди, Санек, в тепле и чистоте, в разных там библиотеках, умней, становись человеком. А самому председателю времени хватило только на курсы животноводов, он и в техникуме-то учился уж после, взрослым мужиком, вечерами с гудящей головой, когда стали его двигать в начальники.
И вот теперь вместо благодарности Санек воротит морду и учит его, как ложку держать!
В общем, председатель не сдержался и высказал все, что думал. Что, мол, если не нравится — не ешь. И что если ты такой брезгливый, зачем принимаешь деревенские гостинцы, те что регулярно привозит в город колхозный газик. Как наше есть — так тут как тут, а с нами за столом сидеть — слишком культурные? В ответ оскорбилась городская невестка, со слезой в голосе заявившая, что отныне ни крошки не возьмет, да и вообще не очень-то было нужно, слава Богу у самих зарплата есть, на еду хватает. И что знала бы она, как ее здесь встретят, так и ноги бы ее у председателя в доме не было. На что председатель, которому уж вожжа попала под хвост, указал ей на порог.
Одним словом, не скажешь, как и вышло, но в итоге председатель выгнал родного брата из собственного дома. По пьяной лавочке погрузил, несмотря на крики жены, брата вместе с женой и подарками в машину и отвез на станцию. Да еще кричал что-то обидное вслед.
Вот так: начали за здравие, закончили за упокой.
Наутро председателю было стыдно глаза поднять. Остатки праздников он провел в борьбе с зеленым змием.
Можно представить, что настроение у него было — хуже некуда. К тому же хозяйство за праздники принесло хлопот. На ферме уже второй день в голос мычали не кормленные и не поенные телята, а рабочих как корова языком слизнула. Сгорели от неведомых причин три колхозные скирды. Пропал целый вагон стекла для строящегося кормоцеха. А какие-то сукины дети, наверное из подрастающей смены, повалили только что поставленные столбы для освещения улицы и загнали новенький трактор в болото.
В общем, неделя начиналась весело. А тут еще Тонька явилась с утра и выложила на стол перед ним какую-то замусоленную бумажку.
— Что это? — стараясь дышать в сторону, строгим голосом спросил председатель и посмотрел на Тоньку мутными глазами.
— Там написано, — грубовато отрезала продавщица.
Председатель, хмурясь, принялся читать, но, даже дочитав до конца, ничего не понял. В его голове образовывалась каша из шофера Ермолаева, портянок, молока и деда Архипа, который не прочь потискать Тоньку.
— А ну, говори русским языком! — прикрикнул председатель.
— Молоко, — сказала Тонька.
— Что?
— Скисло.
— Почему?
— Это… Архип портянками испортил.
Председатель вытаращил глаза на Тоньку, потом перевел их в бумагу. Наконец смысл написанного начал до него доходить.
Нужно было всыпать этой Тоньке по первое число, изматерить ее как следует, порвать ее идиотскую бумагу, стучать кулаком и топать ногами. Но на это после праздника не было никаких сил.
В конце концов, что за потеря, два бидона молока! Его уж не вернешь. Да и с Тоньки ничего взять. Ругаться с ней — только нервы трепать.
Председатель положил бумагу в стопку на краю стола и строго посмотрел на продавщицу.
— Где молоко? — спросил он.
— А где ему быть? В магазине. В подсобке стоит.
Председатель поиграл желваками.
— Иди, — строго сказал он. — Я после обеда пришлю Ермолаева, чтоб увез бидоны на ферму телятам.
Тонька тайком вздохнула и стала собираться.
— Все? — на всякий случай спросила она.
— Все!
Двойкина торопливо поправила платок и поспешила к дверям. Но на пороге обернулась:
— А что с Архипом? — спросила она.
— С Архипом? — задумался председатель. — Архипу мы зададим! По первое число зададим! — председатель усмехнулся. — За злостную порчу колхозного добра!
Тонька не очень поняла, шутит председатель или всерьез. Но решила лучше не выяснять, а убирать ноги пока не поздно.
Ничего не подозревавший дед Архип в тот вечер вышел из дома около шести часов, чтобы в семь, как обычно, заступить на свой пост в мастерских. Перед исполнением обязанностей старик пребывал в состоянии сосредоточенном и приподнятом, отчасти даже сердитом. В руке он нес торбочку, в торбочке — бутылку с чаем и в газетку завернутые картофелины и хлеб.
От дома, где он жил в семье младшего сына, Архип поднялся по проулку вверх, обогнул оббитое до неузнаваемости здание церкви, приспособленное под склад удобрений, и уже было вывернул на главную деревенскую улицу, когда заметил наяривавшего от магазина Кольку Колмацуя. Колькино лицо светилось очередной скандальной новостью, и дед затоптался на месте, прикидывая, как бы ретироваться незаметно вкругаля. Но Колька уже спешил к нему, махал издали руками и орал на всю улицу.
— Дед! Стой! Куда удираешь! — Колька приближался, радостно хохоча. — Ты что же это, дед, на старости лет в террористы заделался?
— В кого?
— В террористы!
— Что ты, милый, плетешь. Какие еще террористы? — кротко поинтересовался дед.
— Ха-ха! Он еще спрашивает! Ты, дед, есть теперь у нас преступник, вредитель социалистического добра.
— Э, э! Вредитель! — передразнил его дед. — Ты, паря, если выпил, так сальца пожуй! Вредитель… Тебя поди еще на свете не произрастало, когда словечко это к людям прилеплялось. Ты, милок, сперва думай, а потом уж болтай, — дед со значением постукал себя пальцем по лбу.
— А молоко Тоньке кто спортил?
— Эва куда! Молоко! Да я молока, кажись, с майских не хлебал. Все чайком освежаюсь.
— Нет, дед, народ у нас не обманешь, — захохотал Колька. — Все уже про тебя известно. Как ты, старый хрен, Тоньку взялся в подсобке тискать, а когда тебе не отломилось, все молоко своей портянкой испоганил. Два бидона, как в копеечку!
— Тебе что, грязь в голову ударила! — огрызнулся дед. — Какое молоко, какие портянки?
— Все, дед, теперь не отопрешься! — заверил Колька. — У Тоньки документ на тебя имеется. А на документе — печать. Так что, старый, суши сухари. И как в песне: «Вдоль по тундре, по широкой дороге…»
— Типун тебе на язык! — сплюнул в сердцах дед и заспешил к магазину и мастерским.
Колька, нависая над затылком, закостылил следом.
В сельповском магазинчике к тонькиному дощатому прилавку стояла небольшая очередь из деревенских женщин. В магазин подвезли свежие конфеты «Старт», и Тонька в конце концов начала торговлю. И без того тусклый дневной свет почти не пробивался сквозь грязное оконце. Над прилавком свешивалась засиженная мухами голая лампочка.
— А вот он и сам, собственной персоной! — приветствовал старика кто-то из очереди.
«Уж все знают,» — упало сердце старика. Но он постарался не выдать свое смятение.
— Как же это вы так, Архип Платоныч? Очень нехорошо, — заметила Архипу стоящая первой бригадирова жена.
— Ну-ка, дед, сказани, вмажь им! — подначил деда стоящий за плечом Колька.
— Антонина, — по возможности строго начал Архип. — Встретил я тут дорогой Кольку — мелет балабол невесть что. Про бидоны какие-то, про портянки, прости господи…
В очереди кто-то прыснул.
Изрядно струхнувшая при появлении деда Тонька нервно рассмеялась. Ей было не по себе. Когда они с Нюркой писали бумагу, об Архипе всерьез никто не думал. И уж никак не представлялось, что придется смотреть ему в глаза и объясняться.
А вдруг Архип сейчас поднимет скандал и не оставит от их бумаги камня на камне?
— Антонина! Объясни, — повторил дед, и на этот раз слова получились у него какие-то жалобные.
— А что тут объяснять? — наконец развязно начала Тонька. — В подсобке перед праздником был? Был! Лампу винтил? Винтил! Молоко скисло? Скисло! Так что теперь получишь по заслугам. Мы уж бумагу прокурору отправили, в район, — для убедительности загнула она.
В очереди кто-то хихикнул в кулак.
Архип, чуя неладное, хотел было приструнить распоясавшихся девок, поставить их на место, сказать, что это нигде не видано, чтобы молоко скисало от таких причин, что сперва думать надо, а потом языком молоть, и что портянки на нем всегда чистые, а сегодня и вообще новые, только что нарванные из внуковых пеленок, — но вместо этого старик почувствовал какую-то непонятную слабость в коленках, нытье под ложечкой и сухость во рту. «Оговорили. Пропал! Теперь ничего не докажешь…» — с тоской пронеслось в его голове.
В очереди кто-то хихикнул в кулак.
Архип, чуя неладное, хотел было приструнить распоясавшихся девок, поставить их на место, сказать, что это нигде не видано, чтобы молоко скисало от таких причин, что сперва думать надо, а потом языком молоть, и что портянки на нем всегда чистые, а сегодня и вообще новые, только что нарванные из внуковых пеленок, — но вместо этого старик почувствовал какую-то непонятную слабость в коленках, нытье под ложечкой и сухость во рту. «Оговорили. Пропал! Теперь ничего не докажешь…» — с тоской пронеслось в его голове.
— Какому прокурору? — упавшим голосом спросил дед.
— Какому нужно. Самому главному! — сказала Тонька, поощряемая спрятанными улыбочками баб. — Пусть разберется. У нас народное добро никому портить не положено.
— Так где ж это видано, чтобы молоко… От портянок… — начал было дед.
— А вот прокурор и разберется, видано или не видано, — отрезала приободрившаяся Тонька.
— Так что, дед, готовь арестантскую рубаху! — расхохотался над ухом весельчак Колька.
— Тьфу на тебя, — плюнул в сердцах дед. Ему было не до шуток.
Он понял, что здесь ничего не докажешь, и, развернувшись, пошел вон из магазина.
«Председатель! — решил старик, выйдя на улицу. — На него последняя надежда».
А председатель как раз в это время, неприятно морщась, раскачивался внутри колхозного «газика» на ухабах деревенской улицы. Председатель ехал с фермы, где наконец разобрался с покинутыми в праздники телятами, отчитав, кого нужно, и распорядившись обо всем, что можно. На ферме, в целом, все обошлось. По крайней мере, могло бы быть и хуже.
Проезжая мимо сельпо, председатель увидел стоящего на крыльце и озирающегося в растерянности деда Архипа
— Ну-к, притормози, — вспомнив что-то и усмехнувшись, бросил председатель шоферу.
Тот лихо подрулил к крыльцу и осадил машину.
Председатель опустил стекло и строго посмотрел на деда.
— Что ж ты, Архип Платоныч? А?
Сердце у старика упало.
— Так, значит, Архип Платоныч. Мы тебе к празднику ватник новый выписали, а ты в ответ колхоз без молока оставил.
— Так не я же! — попытался оправдаться дед. — Алексей Михалыч, дорогой! Неужели ты этой шалаве веришь?
— А как же не верить, если у нее в документе черным по белому Архип Шинденков? — скорбно спросил председатель.
Шофер незаметно прыснул.
Дед пристально посмотрел на них обоих, потом вдруг сорвал с головы шапку и повалился на колени прямо в грязь.
— Леша, милок, — горячей скороговоркой зашептал дед. — Помнишь, как я вас с Ванькой моим, сорванцов, учил мальков рубахой ловить. — Не дай ты мне загнуться на старости лет. А я тебе чем хошь… Хошь деньгами — у меня на похороны припасено
— Ты что дед, пьяный, что ли, — оторопел председатель. — Иди проспись. Нашелся мне Ротшильд. Трогай, чего смотришь, — бросил он шоферу.
Последняя надежда укатила от деда по ухабистой улице.
Ночь, как и полагается, дед провел в мастерских, но работа, исполняемая обычно им с ответственностью и удовольствием, в этот раз тяготила и была некстати.
К ночи поднялся ветер. Он грохотал листом железа на крыше, задувал сквозь щель под кровлю и раскачивал под потолком электрический фонарь в жестяной юбке. Было зябко, знобило… Архип оглядывал стены мастерской, по которым скакали чудовищные тени, отбрасываемые кабинами тракторов, верстаками и колесами на осях.
«Вот тебе и ядрена вошь! — думал дед. — Угораздило же меня схлестнуться с этой Тонькой! Ради ее поганых трешек. Ей человека упечь — как сморкнуться! Дымоход-баба. Вся начальство у нее в кобелях ходит. Уж что у нее в магазине творится — а все с рук сходит. Оглянуться не успеешь — покатишь в казенном вагоне лес валить. А какой мне теперь лес? Сила уж не та! Загнусь где-нибудь под елкой, как собака! Если б десяток лет назад…»
Дед мерил старыми подшитыми валенками студеный цементный пол и кутал зябнущие плечи в ватное пальто с воротником. Ныло сердце.
В самый разгар ночи, в самый темный ее час, фонарь под потолком особенно закачался, забился на крючке, и лампочка в нем рассыпалась со звоном.
Дед вздрогнул, но лампочку менять не стал, а забился в угол на своем топчане и остался сидеть так, глядя в темноту и слушая, как бьется лист на крыше. Руки его мерзли.
Перед глазами Архипа встали почему-то похороны его жены, Елизаветы, и она в гробу, совсем чужая, непохожая на себя живую, строгая, холодная и, что поражало больше всего, совершенно равнодушная к Архипу и его горю.
А еще вспомнился Петька, его старшенький, ясный, как солнышко, умерший в голодный год от крупа, так и не дожив до трех лет. Вспомнилась его болезнь, весной, в распутицу, когда Петька начал задыхаться и у него посинели ноготочки. Соседская бабка сказала, что помрет, но Архип не поверил, схватился, как был, и с мальчишкой на руках пешком пустился в больницу, в район, за 16 километров. Пустился ходко, но сразу же за деревней почувствовал, как сделались ватными с голодухи ноги. Не было сил. Он отдыхал, прислонившись спиной к деревьям и тяжело дыша, и снова шел, увязая в грязи. А Петька задыхался на руках, кашлял отрывисто, будто лаял, а когда кашель немного отступал, начинал тихонечко плакать, беспомощно и доверчиво, будто бы жаловался Архипу, как ему плохо и больно, и надеялся, верил, что отец поможет, что отец не допустит беды. Архип бежал и шел, и брел еле-еле, и почти уже полз и не было из-за распутицы на дороге ни одной попутной телеги или грузовика. А парнишечка вдруг притих на руках, не кашлял, а лишь дышал с трудом, и наблюдал за лицом отца серым скорбным глазком, за двигающейся щетиной, за ручейком пота на кадыке, за губами, за парком изо рта. Он не плакал уже, последняя чистая слезинка сохла в уголке его глаза, и во взгляде его не было укоризны, а было понимание, и прощение, и от этого взгляда Архип понял, что все, конец, и сейчас в ангаре, как и тогда, на дороге, волосы зашевелились у него под шапкой.
Утром механики застали деда все в той же позе — с остановившимся взглядом и сбившимися набок волосами.
— Архип Платонычу — наше с кисточкой! — как всегда за ручку приветствовали механики старика.
Дед, не разбирая лиц, посмотрел на молодых мужиков и начал шарить вокруг себя в поисках ушанки.
— Ты что ж, Платоныч, так оплошал? — заулыбались они. — Всю деревню без молока оставил?
Ничего не отвечая, дед поднялся, зачем-то обхлопал ушанкой колени и бока, посмотрел на механиков скучным, невидящим взглядом и, не простившись ни с кем, двинулся вон.
Это больше всего и удивило механиков — равнодушный ко всему, скучающий вид деда.
Архип пришел домой много позже обычного, без шапки и без котомки. Прошелся не разуваясь по комнате, заглянул со скукой в кастрюлю на столе, но есть не стал.
— Где это вы, батя, все пальто перепачкали? — равнодушно поинтересовалась его невестка, нечесанная и вечно сонная баба, мать двоих вечно грязных ребятишек. — Или упали где?
Архип Петрович посмотрел на нее строго и ничего не ответил. Он поискал глазами ведро с водой и медленно напился из ковшика. После этого лег на диван в столовой и отвернулся к стене.
Обедать он не стал, несмотря на приглашение невестки. Пообедав, младший внучок Петька взобрался на дедов диван, перегнулся через его плечо и заглянул в лицо. Дед лежал с закрытыми глазами и скорбным выражением лица. На внука он никак не отреагировал, и тот отстал.
За окном стемнело.
Пришел с работы Сашка, архипов младший сын, единственный оставшийся в деревне. Пришел довольный только что закрытыми нарядами, но, заметив лежащего на диване отца, притушил голос.
— Чего это он, на работу не собирается? — вполголоса спросил он у жены.
Та равнодушно пожала плечами:
— Так с утра лежит.
Ужинать сели без деда. Ужинали картошкой вареной в мундире и постным маслом. Картошку брали из общей миски, и в ту же миску бросали очищенную шелуху. Масло, уже подсоленное, стояло рядом в блюдечке. Внучок Петька ленился чистить картошку и все норовил запустить ее в рот прямо в шелухе.
Когда Сашка, жуя на ходу, нес из кухни горячий чайник, дед вдруг поверну лицо к столу и громким голосом позвал:
— Лиза, а Лиза? Куда, бишь, я шильце свое положил?
Сашка замер с чайником и непрожеванной картофелиной во рту.
— Ты чего, батя?
— Мать, вишь, зову. Зову ее, зову, а она все не идет.
— Так ведь похоронили мы мать. Пятый год, как похоронили.
Старик посмотрел на него недоверчиво и печально.
— Ах, Лиза, Лиза, видела бы ты… — пожаловался он.
У него открылся жар, и к ночи он начал метаться.
Сашка бегал в сельсовет, звонить, чтобы приехала «скорая». Невестка походила вокруг больно, недоверчиво глядя на него и, посомневавшись, укрыла поверх одеяла двумя тулупами. Из-за порога в сенцы за дедом с любопытством наблюдали оба его внучка.