– Высыпаться нужно обязательно, Ирочка, – мягко сказала она. – Сон – это очень важно для человеческого организма.
– Да, конечно. Сегодня обязательно посплю.
– Вот-вот, обязательно, Ирочка. Будет очень плохо, если что-то тебе помешает. Ты даже представить себе не можешь, как тебе будет плохо.
– Почему вы мне тыкаете? – вяло удивилась Ирочка.
– Ну что вы, Ирина Валерьевна, – теперь нянечка смотрела на нее озадаченно и по-матерински ласково. – Что вы, вам просто показалось… С недосыпу, наверное.Поздно вечером, когда она поняла, что купленные днем в аптеке реладорм с труксалом ей не помогают, Ирочка испугалась по-настоящему.
То есть нет, таблетки, безусловно, действовали. Они почти лишили ее возможности двигаться, они пригвоздили ее к кровати, они что-то там сделали с таламусом, гипоталамусом, с мозжечком и спинным мозгом, они погрузили ее в мутный, тяжелый, запутанный полубред, но только вот сном – нормальным, человеческим сном – это не было.
Обрывки чьих-то фраз, выписки из медицинских карт, рекламные слоганы из телевизионных роликов, какие-то детские стишки и считалки беспорядочно крутились в голове; в полусне, прекрасно при этом понимая, что все же не спит, она кому-то беззвучно, многословно и путано объясняла что-то насчет дозировок и осенних листьев; пугающе яркие пятна с внутренней стороны сетчатки звали ее, умоляли ее, настаивали на том, чтобы она прикоснулась к ним, присоединилась к ним, шагнула к ним… всего один шаг в их пеструю смертельную темноту, всего один шаг – и она заснет, шагнет и заснет через секунду…
Но за секунду, за десятую долю секунды до того, как должен был прийти окончательный, настоящий сон, что-то вдруг происходило с ней. Как будто невидимый садист переключал в ее мозгу невидимый тумблер – и она со стоном выныривала из этого своего хрупкого забытья, для того чтобы еще полчаса или даже час поворачиваться с боку на бок, и снова почти заснуть, и снова совсем проснуться.
Около часу ночи она встала и позвонила Максиму.
– Привет. Что случилось? – в его голосе не было неприязни, но и радости тоже не было.
– Максим, – пискнула в трубку Ирочка и тут же заплакала. – Макси-и-им…
– Что с тобой такое? – теперь голос звучал напряженно: неужели придется сорваться и поехать куда-то среди ночи?
– Максим, я не могу заснуть.
– Ну… бывает, – облегченный вздох. – Выпей валерьянки. Или, ну не знаю, какое-нибудь снотворное.
– Нет, ты не понимаешь. Я уже пила снотворное. Оно мне не помогает. Я не могу спать. Я вообще не могу спать! Понимаешь? Ты понимаешь? Я не могу спать!
– Понимаю, – вежливо подтвердил Максим.
Когда мужчина говорит «я не могу спать» – это обычно вызывает симпатию и уважение. Это значит, что он слишком напряженно думает о чем-то очень важном или с ним недавно случилась трагедия, он пережил какой-то удар. Возможно, ему угрожают, ему или его близким, возможно, его не поняли, предали, продали… И он, сплошной комок нервов, твердокаменный сгусток воли, он держится, как только может; он, конечно, не распускает сопли, не показывает своих эмоций, но при этом он так сильно переживает, что даже не может спать.Когда женщина говорит «я не могу спать» – это вызывает легкое раздражение и легкое сочувствие или легкое отвращение, у кого как. Это значит, что она нервная особа или попросту истеричка, это значит, что она пьет валерьянку, это значит, что она совершенно зациклилась на какой-нибудь ерунде и теперь не дает покоя ни себе, ни окружающим. Это значит, что она готова воспользоваться любым предлогом, чтобы позвонить вам среди ночи и порыдать в трубку…
– У всех бывает бессонница, в этом нет ничего страшного, – увещевательно обратился Максим к отчаянным похрюкиваниям на том конце провода. – Просто успокойся, выпей еще снотворного, посчитай до ста. Можно еще…
– Максим!
– Что?
– Я боюсь.
– Чего ты боишься?
– Не знаю. Что я больше никогда не засну. Что я скоро сойду с ума. Что я скоро умру…
– Ир, не говори ерунды!
– Мне кажется… мне кажется, что я слышу, как кто-то разговаривает. Голоса…
– Просто ты давно не спала. У тебя, наверное, в ушах шумит – это вполне естественно. Нет никаких голосов. И не надо паниковать, ладно? Выпей сейчас чаю и спокойно ложись…
– Максим!
– Что?
– Ты не мог бы ко мне приехать, прямо сейчас?
– Как это – приехать? Я же умер!
– Что? И-и-и… – Ирочка тонко заскулила в трубку, – что ты говоришь, Макси-и-м?..
– Ну, когда ты звонила мне в прошлый раз, недели две назад, ты, помнится, сказала, что я для тебя умер. И что ты больше никогда не хочешь меня видеть.
– Приезжай, пожалуйста. Я больше не могу…
– Ир, ну чего ты не можешь? – теперь его голос звучал действительно раздраженно. – Заснуть без моей помощи не можешь? Чем я тебе должен помочь? Колыбельную, что ли, спеть?
– Скажи, что ты меня любишь, – всхлипнув, попросила Ирочка.
– Я тебя люблю, – мрачно произнес Максим.
– Это правда?
– Нет.
– Тогда зачем, – пронзительно заверещала Ирочка, – зачем ты это сказал?!
– Ты меня попросила.
– Сволочь, – простонала Ирочка и повесила трубку.
Ночью она так и не заснула. Это была уже третья бессонная ночь.
Днем Ирочка добрела до телефона и долго пыталась сообразить, что именно нужно сделать, чтобы вызвать «скорую». Потом мучительно тыкалась в телефонные кнопки, и что-то все время срывалось, не получалось, гудело резко, отрывисто и пронзительно. И скучный, невнятный женский голос беседовал с ней то ли по телефону, то ли откуда-то из угла комнаты.
…Ты – то, что обтянуто кожей… Ты – то, в чем текут потоки жидкости… Ты – то, что моргает… Ты – то, что глотает… Ты – то, что дышит… Забудь, как моргать… Забудь, как глотать… Забудь, как дышать…
Вроде бы ей все же удалось вызвать «скорую»: минут через сорок двое мужчин в голубых халатах приехали к ней и какое-то время с ней беседовали, задавали вопросы, писали что-то в тетрадочку, мерили ей давление и рассеянно улыбались. Она отвечала на вопросы медленно и подробно и никак не могла выбраться из собственных бесконечных фраз, долго подыскивала простейшие слова, забывала что-то и не могла вспомнить, что именно, заговаривалась и сама понимала, что заговаривается. Время от времени в их разговор вмешивалась какая-то женщина:
– Забудь, как глотать… Забудь, как дышать… От твоего рта, от твоих ушей и ноздрей тянутся ходы, ведущие к тебе… Ты – то, что внутри твоей головы… Вылезай оттуда… вылезай наружу… там, внутри, ты не сможешь уснуть…
Голос женщины звучал громко и отчетливо, но Ирочка никак не могла понять, где же она прячется. Она спрашивала об этом двоих в халатах, но те говорили в ответ:
– Не волнуйтесь. Мы сделаем вам укол, и вы сразу заснете.
Они сделали ей укол и ушли.
Укол подействовал: Ирочка лежала тихо, неподвижно, и не могла говорить, и не могла открыть глаза… Но она не спала.
Она слушала. Все просто кишело звуками. Звуки шуршали, шипели и хихикали по углам, шумно ерзали по ковру, гнусаво подвывали. Они насквозь пропитали комнату, а потом просочились в ее тело.
Тончайший, пронзительный свист сверлил ее мозг. Билось в барабанные перепонки, громко, часто и гулко стучало что-то, желавшее вырваться из ее головы. Бесцветный женский голос обращался к ней то снаружи – и тогда Ирочка просто слушала, то изнутри – и тогда она открывала рот и шепотом озвучивала слова.
…Ты – то, что в твоей голове… Вылезай оттуда… Вылезай оттуда… Мы все иногда вылезаем… Никогда не знаешь, что из тебя может вылезти…
Так она пролежала весь день, весь вечер и часть ночи – с закрытыми глазами, опутанная звуками. Это была четвертая ночь.– Только что умерли близнецы, – сказал голос внутри нее так громко и зло, что Ирочка вздрогнула и открыла глаза. – Врачи убили Трехголового. Ему нужна была третья голова. Ему нужно было пришить третью голову. А они вместо этого разлучили две оставшиеся. Разделили его надвое… Разрезали его… Разрезали близнецов… Врачи-убийцы… Утром голос умолк, а все прочие звуки стали тише. Ирочка лежала с открытыми глазами.
Полуденная явилась в полдень.
Она была босиком, в белой ночной рубашке до колен, с длинными растрепанными волосами. Она подошла к окну и решительно раздвинула шторы. Дневной свет стремительно ворвался в комнату, и Полуденная, улыбаясь сверкающей улыбкой, подставила солнечным лучам свое юное лицо.
– Ты устала, – сказала она Ирочке. – Почему ты не отдыхаешь? В полдень все должны отдыхать.
– Я не могу заснуть, – ответила Ирочка.
– Ничего, я тебе помогу, – Полуденная погладила ее по щеке. – Только тебе нужно отгадать загадку. Я прихожу – она исчезает. Что это?
– Я не знаю, – ответила Ирочка.
– Хорошо, я переиначу вопрос. Но учти, что речь идет о том же самом. Самая прилипчивая тварь на земле. Что это?
– Не знаю.
– Рукава без рук, штанины без ног, голова без лица, – раздраженно сказала Полуденная. – Это самый простой вариант загадки. Отгадывают даже дети. Итак, что это?
– Не знаю.
– Рукава без рук, штанины без ног, голова без лица, – раздраженно сказала Полуденная. – Это самый простой вариант загадки. Отгадывают даже дети. Итак, что это?
– Не знаю, – вздохнула Ирочка.
– Ты просто дура. Это же тень!
Полуденная деловито удалилась на кухню и вскоре вернулась оттуда, шлепая по паркету босыми ногами. В руке она держала упаковку снотворного.
– Хотите тапочки? – сонным голосом предложила Ирочка.
– Нет, спасибо, я так. К тому же мне скоро уходить.
Сморщенное лицо Полуденной растянулось в беззубую улыбку.
– Вот, выпей-ка это, – она протянула Ирочке целую пригоршню таблеток.
– Хорошо, – сказала Ирочка. – А запить?
Полуденная снова сходила на кухню и вернулась со стаканом воды. Потом приподняла Ирочкину голову и поддерживала ее все время, пока та глотала таблетки.
– Ну вот и все, – сказала Полуденная, когда таблетки закончились. – Я бы ушла просто так… Но за то, что ты не отгадала загадку, я должна тебя пощекотать. Закрой глаза… вот так. Я буду рядом. Я буду щекотать тебя, пока ты не заснешь.
Полуденная потянулась дрожащими старческими пальцами к Ирочкиной шее, подмышкам и груди, и после первых же прикосновений Ирочка стала смеяться.
Она смеялась беззвучно, с закрытыми глазами. Все тело ее сотрясалось от смеха.
IX. Нечистые
Все врачи, нянечки и медсестры собрались в ординаторской. Они сидели за длинным белым столом, а те, кому не хватило стульев, расположились на драном плюшевом диване у стены.
На стол никто из присутствующих старался не смотреть, и все равно все взгляды возвращались к нему. Без привычного хлама, без наваленных высокими стопками медицинских карт, без рецептурных бланков, без бурых от общественного чая, погрызенных по краям чашек, – без всего этого стол выглядел неприлично, вызывающе голым и холодным.
Теперь на нем были расставлены – с какой-то дотошной симметричностью – только четыре предмета: двухлитровая банка с четырьмя красными гвоздиками на одном конце, двухлитровая банка с четырьмя красными гвоздиками на другом конце и две большие фотографии в траурных рамках – в центре.
– Это нехорошо, – тихо прошептал кто-то. – Фотографию нужно было разрезать. И два отдельных букета. Каждой – отдельный букет… Нехорошо.
Портрет у Ани и Яны был один на двоих. Как их когда-то сняли – два недовольных, некрасивых, чуть асимметричных лица, тесно прижавшихся друг к другу, – так и вставили теперь в черную рамку. Траурный букет у них тоже почему-то был общий…
На второй фотографии была Ирочка. Она казалась недовольной и раздраженной; правая, жестоко выщипанная ниточка-бровь была приподнята, что придавало Ирочкиному лицу еще и слегка удивленное выражение, как будто она спрашивала: «А что здесь, собственно, происходит?»Происходило внеплановое собрание.
– …должны с прискорбием признать, – директор произносил печальную речь, – что мы потеряли сразу двух… то есть, простите, я хотел сказать – трех дорогих нам людей. Это девочки Анечка и Яночка, – подбородок директора по-детски дрогнул, – наши девочки, которые, увы, скончались во время операции. И не исключено, что по вине врачей… Впрочем, разделение сиамских близнецов – это очень сложная операция, и риск был неизбежен…
Директор сделал короткую паузу, чтобы успокоиться. Извлек из кармана упаковку с бумажными салфетками, промокнул глаза и вспотевший лоб.
– …Извините. Да, риск был неизбежен… И это наша коллега Ирина Валерьевна, так недолго проработавшая в нашем интернате в должности старшей медсестры. Ирина Валерьевна… Ирочка – мы ведь все называли ее просто Ирочка, верно? – совсем еще молодая женщина, покончила… совершила… Ушла из жизни по собственной воле. Не нам ее судить. Возможно, именно на нас с вами лежит ответственность за ее безвременную, нелепую кончину… У Ирочки, как рассказала мне ее мать, были неприятности личного… ну, на личном фронте. Из-за этого она очень нервничала и переживала, а мы – мы, ее коллеги и друзья, – ничего не замечали… не хотели замечать. Не поддержали. Не поговорили…
Директор замолчал и тяжело вздохнул:
– Объявляю минуту молчания.
Все молча встали. Выждав несколько секунд, сели. Директор остался стоять.
– Это еще не все, – произнес он наконец. – Теперь я хочу кое-кого вам представить.
В ординаторскую вошла нелепо одетая женщина с копной давно не чесанных рыжих волос, выбивавшихся из-под зеленой войлочной шляпы. Верхнюю часть ее лица почти полностью заслоняли большие очки в безобразной роговой оправе. По комнате разнесся резкий запах старых, полувыдохшихся духов. Нянечка Клавдия Михайловна, брезгливо поморщившись, кивнула вошедшей.
– Это Людмила Константиновна, – сказал директор. – Наша новая старшая медсестра. У нас она, к сожалению, будет работать по совместительству – то есть на полставки. Людмила Константиновна – первоклассный специалист, а потому нарасхват… Прошу любить и жаловать.
X. Детеныш
Лес оказался не таким уж страшным: все здесь относились к Мальчику хорошо, и даже Лесной, казавшийся поначалу таким агрессивным, стал улыбаться ему при встрече и рассказывать неприличные мужские анекдоты. А иногда они вместе играли в прятки – в этой игре Лесному не было равных…
Каждый вечер Мальчик по-прежнему навещал Спящую.
Он привык называть Костяную мамой – тем более что точно так же к ней обращались Брат и Сестра, Трехголовый, Болотный, а также все троллики и гномики.
Он привык, что все вокруг зовут его Ваней, и даже стал охотно откликаться на это имя.
Он очень привязался к ним и горько плакал на похоронах Трехголового: тот умер от тоски по своей третьей голове. Покончил с собой…
Он старательно учился всему, чему Нечистые могли его научить: разным фокусам и чудесам.
Первым делом они научили его трансформировать. С мамой, как и предупреждал Тот, у Мальчика поначалу действительно получалась довольно плохо. Трансформация заняла не одно мгновение, как полагается, а несколько лет – мать теряла себя мучительно, по частям: сначала память, потом душу, потом голос, потом тело…
Зато с отцом все вышло просто идеально.Часть четвертая
I. Путешествие
Вот уже три недели меня почему-то не отводят на виноградники. Вместо этого я каждый день ковыряюсь в клубнике. У меня два ведерка. В одно я складываю подгнившие ягоды, в другое – хорошие. В принципе никто не запрещает мне время от времени их есть. Но в первые дни я так объелся этой жирной распухшей клубникой, что мне до сих пор противно от одного запаха. По вечерам, когда я ложусь в постель, у меня перед глазами мелькают красные ягодные пятна, – а потом клубника снится мне во сне. Мягкая, подгнившая – и гладкая, твердая. Я собираю ее, пожираю ее, сортирую ее – но она никогда не заканчивается… Днем этот сон превращается в явь, настолько похожую на мои ночные кошмары, что теперь я никогда не бываю вполне уверен, сплю я или бодрствую. Они тут называют все это «реабилитационной программой». Они полагают, что воры и убийцы, занимающиеся земледелием и виноделием, превратятся в законопослушных граждан, а не в законченных, безнадежных психопатов. Впрочем, не знаю. Не исключено, что дело именно в клубнике. Невозможно каждый день теребить эти шершавые красные шарики. Тут еще есть яблоневые сады – но меня ни разу не отправляли собирать яблоки. Так что не представляю, насколько бы мне понравилось это занятие. А вот на виноградниках действительно было проще. По крайней мере, виноград никогда не снился мне во сне, а давить его было даже приятно… Кроме того, тех, кто занимается виноградом, иногда угощают вином, которое из него делается. Насколько я понял, оно бывает двух видов: одно выходит под маркой «Беглец», другое – «Семь поворотов ключа». И то и другое – изрядная кислятина, но все равно это лучше, чем клубничный морс… Говорят, мы выпускаем тут сорок пять тысяч бутылок в год. На Родольфо Крайя – этого сумасшедшего агронома, который забил все подвалы тюрьмы Веллетри прессами и чанами для брожения, – молятся здесь, как на Иисуса Христа…
Надзиратель косится на меня подозрительно: уже несколько минут я просто сижу и ничего не делаю.
– Che succede, bastardo? [20] – спрашивает он и подходит ближе.
Нет, ну все-таки какой красивый язык! Даже теперь, когда я прекрасно понимаю значения слов, мне по-прежнему, как в первые дни, кажется, что он громко декламирует вслух Данте… Ну, или репетирует вечернюю серенаду.
– Скузи, – говорю я и снова принимаюсь доить клубничные кустики своими грязными коричневыми пальцами.
Смешно. У меня так загорели руки, лицо и шея, как будто я провел все лето на курорте, а не в тюрьме. На самом деле мне, конечно, грех жаловаться. Не всем позволяют работать на улице, а уж тем более за пределами зоны. Мне позволяют – за примерное поведение.