О том, что это событие неизбежно, я уже не раз упоминал на нашем сайте. Напомню, что все дело во Втором Солнце, которое уже совсем близко. Оно глобально изменило земные магнитные поля и сместило с орбиты Луну. Оно привело не только к Сдвигу Полюсов, но и к «сдвигу» в головах людей. Ведь ни для кого не секрет, что Луна непосредственно влияет на настроение и самочувствие человека. Исполняются последние сроки – и люди сходят с ума. К сожалению, это неизбежно, и я знал это заранее, я знал это всегда. Люди становятся агрессивны, они впадают в панику и исходят злобой. Они ненавидят и хотят истреблять друг друга – оттого и развязывают бессмысленнейшие войны.
Оттого и началась теперь Третья Мировая Война[кликни здесь: подробнее о Первой и Второй Мировых Войнах].Но мы – мы с вами ни в коем случае не должны в этом участвовать. У нас ведь другая Задача, другая Цель. Не ввязывайтесь в эту бойню, друзья. Вы все равно никому не поможете.
Помните: осталось совсем мало времени, чтобы подготовиться к Катастрофе! Второе Солнце уже очень близко – оно вот-вот покажется на небе.
Друзья мои! Все, что интересует нас теперь, – Алтай и только Алтай. Начнем же готовиться к Последнему Путешествию!
У нас должны быть большие запасы провизии – еды и пресной воды, а также лекарства. Мы возьмем с собой семена и проростки всевозможных растений. Возьмем с собой домашних животных, как же без них? Наше Убежище будет в горных пещерах – так что мы должны взять с собой теплую одежду, приспособления для отопления и освещения. А потом, когда понизится уровень воды, мы спустимся с гор, разобьем в чудесных долинах сады и рощи и начнем нашу новую жизнь…– Кажется, действительно война, – говорит парень и смотрит на нее; вздрагивает. – Ой. А вот это уже серьезно…
– Шо серьезно, война?
– Не война. То есть нет… война – это тоже, конечно, серьезно, но… Ань. Ты боишься пауков?
– Да, – шепчет она, и я чувствую, как плечо, на котором я сижу, напрягается и начинает дрожать.
– Тогда не двигайся.
Она послушно замирает. Я понимаю, что мне нужно бежать, очень быстро бежать отсюда, но тоже инстинктивно замираю. Как будто это поможет. Как будто это сделает меня невидимым.
Я вижу, как рука с татуировкой – на ней, кстати, наколот большой паук – тянется к соседнему столу, берет оттуда журнал, толстый глянцевый ежемесячный журнал для мужчин, размахивается… Только в самый последний момент мне удается двинуться с места, но уже поздно. Он бьет меня. Я чувствую, как мое тело сводит болезненная судорога; я скрючиваюсь в маленький твердый комок и скатываюсь на пол. Пару секунд я ничего не слышу, не вижу и не понимаю – так мне больно. Потом чудовищная пружина, парализовавшая меня изнутри, разжимается, и я снова могу шевелиться. Волоча две лапы, я отползаю к стене и забираюсь в щель.
Девица пронзительно визжит.
Парень растерянно прохаживается по помещению с журналом в руках.
– Перестань орать, – говорит он. – Лучше помоги мне искать. Его нужно убить. По-моему, он ядовитый. Судя по виду…
Из последних сил я двигаюсь вдоль стены и выбираюсь из Интернет-кафе. Вернуться в свою паутину я теперь не могу – они найдут меня там. Поэтому я направляюсь в трюм.
Одна лапа отваливается у меня, пока я ползу. Кое-как я все-таки добираюсь до места, в котором собираюсь умирать. Я останавливаюсь, и тело мое как-то само собой перекувыркивается брюшком вверх. Я лежу на спине, мои лапы конвульсивно подергиваются, сжимаются и разжимаются, сплетаются и расплетаются, но уже все реже и реже. Постепенно я перестаю чувствовать боль и проваливаюсь в липкую, холодную темноту.Из темноты ко мне выходит невысокий человек. Он садится рядом со мной на корточки, и тогда я вижу, что это мой сын. Голова его гладко выбрита, по бледной, отливающей синевой коже тянется шрам. Он трогает меня мизинцем, тонким и прохладным. Он гладит мои лапки, распрямляя их. Гладит мои красные пятна в форме песочных часов. Потом он переворачивает меня на живот и гладит черную блестящую спинку. Он говорит:
– Не сейчас и не так.
Он осторожно поглаживает мое поникшее жало и ранку на месте оторванной лапы. Он говорит:
– Потерпи немного. Я возьму тебя в Убежище, но для этого тебе нужно вернуться в Россию. Потерпи, ладно? В Убежище мы будем все вместе…
Я хочу сказать, что сегодня читал про Убежище, но не могу. Не могу говорить.
Он снова теребит мое жало. Он говорит:
– Укуси меня, и тебе станет лучше.
Я хочу ответить, что ядовит и опасен, но не могу.
– Кусай, – говорит мальчик. – Мне ничего не будет. Во-первых, меня здесь нет. А во-вторых, ты вообще заблуждаешься. Яд самцов каракурта безвреден для людей. Только самки опасны…
Безвреден. Мой яд безвреден… Обида и бессилие скапливаются и твердеют у меня в животе. Я напрягаюсь и жалю его в палец – в этот палец, который гладил меня.
– Хорошо, – говорит мой сын и растворяется в темноте.
Когда я просыпаюсь, мне действительно лучше. Я снова могу ползать. А на месте оторванной лапы уже режется новая.
XIII. Мост
Ночи над рекой Смородиной не сменялись днями. Это была одна длинная, неподвижная, безнадежная ночь.
Маша часто смотрела на луну: только луна менялась. Медленно таяла, становилась плоской и блеклой, а потом снова набухала и обрастала плотью.Теперь луна была круглая, ярко-желтая и очень объемная. Не как светящаяся переводная картинка, приклеенная к черной поверхности неба, а как гигантская мертвая планета. Посреди космоса.
Теперь – когда луна стала такой – на мост пришла женщина с всклокоченными медно-рыжими патлами. Совершенно голая. У нее были кривые, мужиковатые, волосатые ноги, обвисший мешковидный живот и длинные-длинные груди, закинутые за спину, точно концы зимнего шарфа. В одной руке она держала большой кухонный нож. В другой – собачий поводок.
Рядом с женщиной, тесно прижавшись к ее левой ноге, шел волк.
Увидев Машу, волк полуприсел, поджал хвост, вздыбил жестким испуганным гребнем серебристую шерсть вдоль позвоночника и наморщил верхнюю губу, обнажив черные десны и длинные влажные зубы.
– Лежать, – сказала женщина.
Она отбросила поводок и вытянула вперед руку с ножом. Волк осклабился еще шире и улегся на мост. Белыми своими глазами посмотрел вверх, на эту руку. На этот нож.
– Раз – уходили… – монотонно проговорила женщина, – …два – их окликнули…
Волк полуприкрыл глаза и стал тихо скулить.
– …три – заманили… разноцветными бликами… четыре – заменили…
Волк на секунду умолк, а потом снова не заскулил даже, а как-то засвистел – тоненько и тоскливо.
– … под кожей суставы… пять – ничего внутри не оставили…
Волк свистел, высунув дрожащий язык. Под ноздрями его и в уголках глаз скопились маленькие прозрачные капли.
– …зародыши жизни в хрустящей тине – шесть – показали и семь – простили… пустыми глазами отпустили…
Женщина размахнулась и воткнула нож волку в спину, по самую рукоять. Он пронзительно завизжал, выгнулся дугой, задергал задними лапами и обмяк. Слезящиеся его глаза остекленели. Розовый длинный язык безвольно свесился из пасти, распластался по мосту.
Она наклонилась и выдернула нож – длинные груди-змеи соскользнули со спины и закачались над волчьим трупом. Тем же ножом женщина сделала разрезы на внутренней стороне всех четырех волчьих лап и хвоста. Подцепляя шкуру пальцами и ножом, стала стягивать ее сначала с задних лап, потом с передних. Кончики волчьих пальцев она аккуратно обрезала изнутри – так, чтобы когти остались на шкуре.
– Раз – уходили, два – их окликнули… – снова забормотала женщина, – …три – заманили разноцветными бликами, четыре – заменили под кожей суставы, пять – ничего внутри не оставили, зародыши жизни в хрустящей тине – шесть – показали и семь – простили, пустыми глазами отпустили…
Она полоснула волка по спине – распорола от основания черепа до кончика хвоста. Повозилась немного с ушами, глазницами и пастью. Просунула руки между шкурой и мясом и медленно провела ими вверх-вниз, вверх-вниз, точно погладила волка изнутри. А потом, наконец, сдернула с тела шерстяную оболочку, точно варежку с обмороженной руки.
Тощую красную тушку женщина небрежно сбросила с моста. Она погрузилась в воду почти беззвучно, без брызг – как скользкая рыбина. Спустя несколько секунд из воды выдавилось и тут же лопнуло с десяток плотных маслянистых пузырей.
Трехголового я уже обглодал , – вспомнилось Маше.
Женщина протянула ей волчью шкуру:
– На. Надень.
– Зачем? – спросила Маша.
– Ты же хотела согреться?
Маша взяла шкуру и накинула себе на плечи. Тонкие бурые струйки потекли по спине, по ногам, темными пахучими кляксами расползлись под ступнями. Шкура была теплая, скользкая и очень липкая.
Женщина внимательно оглядела Машу. Поковырялась рукой в своей густой шевелюре, извлекла оттуда пару булавок и взяла их в рот. Потом поплотнее запахнула шкуру у Маши на груди и скрепила булавками. Отошла на пару шагов и воткнула заляпанный волчьей кровью нож в доски моста.
– Кувыркаться умеешь? – спросила женщина.
– Нет, – ответила Маша.
– Ладно… Тогда просто перешагни. Левой ногой.
Маша подошла к ножу и занесла над ним ногу.
– Эй, постой, – сказала женщина. – Когда вернешься – снова перешагнешь. Правой ногой. Теперь иди. А я буду говорить.
Маша перешагнула через нож и упала. И пока она извивалась, выгибалась, дрожала и дергалась, и пока ее рот, костенея, выпячивался клювом и складывался хищной пастью, и пока ее кожа покрывалась перьями, чешуей и шерстью, голая женщина стояла над ней и говорила без остановки, все повышая и повышая голос, переходя постепенно на крик:
– На море на Окиане, на острове на Буяне, на полой поляне, светит луна на осинов пень, в зелен лес, в широк дол. Освещает она двоюнадесять опрометных лиц звериных и птичьих… Стань вороном! Стань орлом! Стань ястребом! Стань совою!.. Около пня ходит волк мохнатый, на зубах у него весь скот рогатый, а в лес волк не заходит, а в дол волк не забродит… Стань дятлом! Стань вепрем диким! Стань змеем! Стань рысью! Стань тигром! Стань медведем! Стань лютым зверем!.. Луна, расправь все пули, притупи ножи, измочаль дубины, напусти страх на зверя, на человека и гады, чтобы они серого волка не брали и теплой бы с него шкуры не драли… Стань волком! Слово мое крепко. Стань волком! Стань волком! Волком!..Волк приподнял голову и наморщил верхнюю губу, обнажив черные десны и длинные влажные зубы.
– Гуляй, – сказала голая женщина и вяло махнула рукой в сторону Нави. – Только не долго. Пригонишь лошадь – и сразу возвращайся. Если что-то случится с ножом… ну, например, кто-нибудь его заберет, пока тебя нет – навсегда останешься такой.
XIV. Путешествие
– Тридцать пять минут! – голосит толстая растрепанная тетка и машет кому-то рукой.
Я сижу в ее корзине с яблоками и не вижу – кому. Я нервничаю. Если я правильно понял, осталось всего шесть минут. А она еще здесь, на платформе. Стоит. Ждет кого-то. Зря я выбрал ее… Но теперь уже поздно что-то менять – все остальные пассажиры уже в вагоне.
Щелкает вокзальный громкоговоритель.
– Внимание отъезжающим! Скорый поезд номер двадцать три шестьдесят Одесса – Москва отправляется с третьего пути…
Поезд скрипит и дергается. Все, уезжает? Нет, вроде пока стоит… Ну иди же, иди внутрь. Залезай туда, корова! Он же сейчас тронется!
– Ой, ой, ой, прости, задержалася!.. – К «моей» тетке подбегает еще одна, тоже толстая. Она вся красная, пыхтит и хватается за сердце. – Ой, так бежала, так бежала, аж сердце прихватило!.. Ну, пойдем.
– А может, не поедем? – подает голос моя. – Там, говорят, воюют вовсю…
– Ой, не знаю… Ну уж раз уж решили…
– Женщины, вы едете или как? – равнодушно интересуется проводница с бледно-зеленым лицом. – Поезд уже отходит.
– Едем, едем! – взвизгивают толстухи, и корзина, наконец, взлетает в воздух.
Они вносят меня в плацкартный вагон, душный и вонючий. Впрочем, мне все равно. Я ловко выбираюсь из корзины, прежде чем ее засовывают под нижнюю полку, и ползу к потолку.Поезд трогается.
XV. Мост
Не было конца у этого леса, мелькающего справа и слева, и не было в нем ничего живого – иначе среди запахов, устилавших траву, волк давно уже уловил бы тот, который искал.
Был запах плесени, запах болотной тины, запах сухой хвои и прелых листьев, запах червивых грибов и рассыпавшихся в труху пней, запах нежилых, давно покинутых нор, запах одиночества, запах брошенных гнезд и невысиженных яиц, запах ядовитых цветов и ягод, запах засохших гусениц, муравьев, тлей, пауков и мух, жуков и стрекозьих личинок… Но не было запаха звериного пота, запаха теплого, сального подшерстка, и гнилого запаха голодной пасти, и соленого запаха меченых деревьев, и запаха мокрых незализанных ран, и запаха крови – не было.
Он бежал долго. Очень долго. Только когда лапы заныли невыносимо, а в горле образовался сухой и колючий, непроглатываемый комок жажды, волк остановился, чтобы передохнуть.
Он втянул в пасть подрагивающий горячий язык и снова высунул его, причмокнув. Слизнул с морды пористую, мягкую, сладковатую, как гоголь-моголь, пену. Очень хотелось пить. И есть. Вгрызаться клыками в жесткую, в последней судороге напрягшуюся, сочащуюся бурым, кисло-соленым соком плоть. В теплое мясо с привкусом железа, с острым, пряным привкусом страха и безысходности… Волк принюхался: нет, ничего. Все тот же мертвый букет ненужных запахов.
Он снова облизнулся, близоруко вгляделся белесыми своими глазами в прозрачную лунную ночь и вдруг прижался к земле, дрожа и скалясь.
Между деревьями, между скрюченными сухими березами и неестественно яркими, бутафорски-зелеными елками он увидел дома. Простые деревянные избы. Он увидел лошадь, уныло уткнувшуюся мордой в траву, – вороную лошадь, лениво помахивающую густым длинным хвостом. Он увидел чьи-то силуэты. Каких-то людей, слоняющихся между домами… Он увидел то, чего не мог, не должен был здесь увидеть. Потому что здесь, в каком-то десятке метров от этих домов, от шевелящихся этих теней, совсем не пахло живым.
Не пахло стариками, детьми. Не пахло человеческой едой. Вообще не пахло людьми. И эта лошадь… Она была страшнее всего. Лошадь, от которой не пахло скотиной. Стерильная… Лошадь с гладкими сухими боками, лошадь, которую не донимали слепни и мухи…
Медленно переставляя дрожащие лапы, волк приблизился к изгороди, за которой стояла лошадь – и ходили люди. Странноватая такая изгородь… не из дерева… с легким запахом… клея, что ли? Старых, пересохших костей?..
– Ну вот и пришла, – раздался с той стороны дребезжащий старушечий голос.
Калитка со скрипом открылась, из нее вышли двое – мальчик-подросток и хромая старуха. Одна нога у нее была с виду нормальная, другая – точно с нее обглодали и кожу, и мясо, и ни одна из них не пахла человечиной.
Волк попятился и поджал хвост.
– Ну, подойди, подойди, погладь ее, – сказала старуха Мальчику. – Она же устала…
Мальчик подошел к волку. Протянул к нему худую руку, пахнущую – как и все вокруг – мертвым лесом. Мертвым лесом, и ничем больше. Или… На какую-то долю секунды волку показалось, что он уловил еще какой-то, едва различимый, очень знакомый, из далекой-далекой, из совсем другой жизни, запах. Но ощущение это тут же исчезло.
Мальчик погладил волка по морде, по спине. Рассеянно и равнодушно потрепал за ушами.
– Она небось пить хочет, Ванюша, – подала голос старуха. – Водички ей принести?
– Да, – не сразу отозвался мальчик. – Принеси.
Старуха уковыляла в дом.
Мальчик присел на корточки перед волком.
– Потерпи, уже скоро, – сказал он и снова погладил встопорщенную шерсть.
Нет, все-таки был, действительно был какой-то еще запах. Очень слабый, словно бы отдаленный, но все же – живой. Не как у всего вокруг. Живой … Волк, глухо урча, наморщил нос. Живой … Что же – вцепиться в него? Разодрать на части, сожрать, выпить этого сумасшедшего детеныша, который чешет его за ушком, точно кастрированного домашнего кота?
– Потерпи, уже скоро, мама, – бесцветно и сонно повторил мальчик.
Волк зарычал хрипло и зло, изготовился было к прыжку, но потом как-то обмяк. Улегся, поскуливая, на холодную, усыпанную желтыми сухими иглами землю и закрыл глаза.
– На, – что-то хлюпнуло у него прямо под носом.
Горбатая старуха совала ему в морду большую алюминиевую миску. Миска мелко-мелко дрожала – вместе со старухиной рукой.
Волк поднялся и сел. Осторожно потянулся носом к миске. Потом затравленно оглянулся на мальчика.
– Пей, пей, – сказал тот.
Старуха поставила миску на землю и отошла на пару шагов. И волк стал жадно пить воду, не имевшую вкуса, воду, которая совсем не пахла водой… Мертвую воду.
– Вот так, молодец, молодец, – зашамкала добродушно старуха. – Пей… а я пойду лошадку пока приведу.Вскоре она вывела под уздцы лошадь – крупную, холеную, откормленную. Грива ее была украшена шелковыми красными лентами и вымазана чем-то густым и липким, а сверху посыпана солью. Крупные грязно-белые кристаллики, освещенные полной луной, мутно лоснились в черных конских волосах, точно искусственный новогодний снег, застрявший в ветках искусственной новогодней елки.
Увидев волка, лошадь отпрянула и заржала громко, визгливо и ненатурально. Замотала из стороны в сторону красивой липкой головой, точно сокрушаясь о чем-то, точно отрицая что-то очевидное и неотвратимое, и дико завращала огромными, навыкате, глазищами.
Страх – отчаянный, нутряной – различил волк в этих ее безумных глазах. Будто она и впрямь боялась. А ведь не боялась же. Не боялась, нет. Страхом совсем не пахло от нее.
Старуха отпустила уздечку. Лошадь снова заржала, давясь и захлебываясь собственной истерикой, встала на дыбы, на секунду вдруг замерла, как статуя, на задних копытах – и галопом понеслась в лес.
– Взять! – рассеянно улыбнувшись, скомандовал Мальчик.
И волк побежал за ней следом.