Резюмируем все вышесказанное. М. в этот период своей жизни находился во власти различных действовавших в нем, еще не установившихся и не определившихся устремлений. Главнейшими из них являются, с одной стороны, его устремления к политической революционной деятельности, а с другой – его художественные наклонности. В сфере художественной – влечение к живописи было выражено значительно сильнее, чем к поэзии. Самостоятельное, оригинальное поэтическое творчество только начинало пробуждаться на фоне общего большого интереса к поэзии вообще. В то же время уже в этот период начинают складываться характерные для последующего футуристического периода черты «анархиста-бунтаря», налагая заметный отпечаток на внешний вид и на весь образ поведения.
Одиннадцатимесячное пребывание в Бутырской тюрьме оказало решающее влияние на все дальнейшее течение жизни М., явившись в ней переломным моментом. В.В. со всей силой подчеркивает в своей автобиографии значение этого момента, когда перед ним во всей остроте встал вопрос: как быть дальше? Куда идти? Отдаться ли целиком работе в Партии, перейдя окончательно на положение нелегального и став профессиональным революционером-подпольщиком, или избрать второй путь, к которому не менее сильно влекли его художественные наклонности – начать серьезно учиться («Разве революция не потребует от меня серьезной школы?» – «Я сам»[214]), накопить опыт, найти свой стиль и, овладев им, направить его на борьбу за общие цели и тем принести революции, в конечном счете, не меньшую, а большую пользу, чем если бы он решил пойти по первому пути. Таков ход рассуждений М., как он рисуется по автобиографическим данным. Ему в то время было 17 лет.
Победили художественные наклонности. М. решает заняться искусством («Я прервал партийную работу. Я сел учиться». – «Я сам»[215]).
За время своего тюремного заключения М. основательно проштудировал всю новейшую художественную литературу того времени, главным образом занимался символистами – Андреем Белым, Бальмонтом. Он делает первые серьезные попытки самостоятельно писать стихи, но остался ими совершенно неудовлетворенным. Это поколебало его веру в то, что он сможет стать поэтом.
«Думалось, стихов писать не могу. Опыты плачевные». «Исписал такими целую тетрадку. Спасибо надзирателям – при выходе отобрали. А то б еще напечатал!» («Я сам»[216]).
Поэтому по выходе из тюрьмы М. все свои усилия устремил на живопись, последовательно занимаясь у проф. Жуковского, Келина, под конец в Училище живописи, ваяния и зодчества.[217] Однако нигде он не удерживался подолгу. М. сам объясняет это неудовлетворенностью теми направлениями, которые господствовали в этих школах. Протест против устоявшихся форм в искусстве стал по выходе из тюрьмы еще яростнее. Вместе с тем в нем идет непрестанный процесс поисков новых форм. Своего художественного лица.
Приведем эпизод, как М. и Крученых срывали диспут, происходивший в обществе художников «Бубновый валет».[218]
Поднялся шум. Маяковский с Крученых полезли на эстраду для объяснений, брать штурмом эстетическую крепость бубновых валетов. Сорвали афишу, висевшую на эстраде. Шум в зале перешел в рев. Кончаловский что-то кричал, но его уже заглушал штурм голосов в зале и его бас был не слышен. Тогда взвился «охоты поэта сокол-голос» – чуть ли не впервые окрик Маяковского – и перекрыл и шум зала, и хохот, и крики, и шарканье ног. Зал затих, придавленный мощью, красотой и силой никогда не слышанного еще голоса.
Как видит читатель, первые выступления будущего громадины-поэта были на живописные темы. Диспут был о живописи.
(Н. Асеев. «Володя маленький и Володя большой»[219])
Занятия живописью послужили поводом к решающему событию в жизни М., определившему, и на этот раз окончательно и бесповоротно, его творческий путь. Таким событием явилась его встреча в 1912 г. с Давидом Бурлюком, игравшим в то время роль организатора и руководителя движения футуристов в живописи и литературе. Бурлюк сразу оценил таившиеся в М. возможности. М. впоследствии с большой признательностью и любовью вспоминал о Бурлюке, отмечая то значение, которое встреча с ним имела для развития его поэтического таланта. "Всегдашней любовью думаю о Давиде. Прекрасный друг. Мой действительный учитель. Бурлюк сделал меня поэтом. Читал мне французов и немцев. Всовывал книги. Ходил и говорил без конца. Не отпускал ни на шаг. Выдавал ежедневные 50 к. Чтоб писать не голодая" («Я сам»[220]).
С этого момента М. все более сближается со средой футуристов. Его огромное поэтическое дарование развертывается с необыкновенной быстротой, и он в поразительно короткий срок выдвигается на первый план и становится вожаком этого движения. Сила и бурная стремительность расцвета его таланта сразу же делают М. «звездой первой величины».
С такой же поразительной быстротой развертываются и основные черты личности М. в целом, во всей их яркой непосредственности и бурной интенсивности. В особенности импонирует в нем выдающаяся способность к непосредственному живому общению с аудиторией, когда он выступает с чтением своих и чужих стихов. Его блестящее остроумие и находчивость во время этих выступлений, непринужденность в обращении на эстраде, яркое своеобразие всей его личности привлекают к нему всеобщее внимание. Особенно силен интерес к М. среди учащейся молодежи. И это в значительной степени, потому что как никто другой из футуристов он воплощает в себе бунтарскую, протестующую, ломающую всяческие эстетические каноны в искусстве сторону футуризма.
Приведем несколько отрывков из различных воспоминаний и бесед, которые могут служить иллюстрацией того, что представляло собой футуристическое движение в этот наиболее бурный его период и роли в нем М.
Каменский пишет:
Для привлечения внимания к нашему вечеру мы, разрисовав себе лица, пошли по Тверской и Кузнецкому. По дороге мы вслух читали стихи. Конечно, собралась толпа. Раздавались крики: «циркачи, сумасшедшие». В ответ мы показывали нашу афишу. Помогло нам еще то, что в день выступления в «Русском слове» появилась статья Яблоновского[221] «Берегите карманы», где он рекомендовал нас как мошенников. Публика, разумеется, захотела сама убедиться, как это футуристы будут чистить карманы, и аудитория была переполнена. За 10–15 минут до начала мы вспомнили, что неизвестно, собственно, что будет читать Маяковский, который очень хотел этого выступления, очень ждал его. Когда мы его спросили об этом, он ответил: я буду кого-нибудь крыть. – Ну, что же. Вот хотя бы Яблоновского! <…> Возле здания Политехнического музея, перед началом, творилось небывалое: огромная безбилетная толпа молодежи осаждала штурмом входы. Усиленный наряд конной полиции «водворял порядок».
Шум, крики. Давка.
Подобного зрелища до нас писатели никогда не видели и видеть не могли, так как с толпой, с массой связаны не были, пребывая в одиночестве кабинетов. В совершенно переполненном зале аудитории гудело праздничное, разгульное состояние молодых умов. Чувствовался сухой порох дружественной части и злые усмешки враждебного лагеря. Перед выходом нашим на эстраду сторож принес поднос с двадцатью стаканами чая. Даже горячий чай аудитория встретила горячими аплодисментами.
А когда вышли мы (Маяковский – в желтом распашоне, в цилиндре на затылке, Бурлюк – в сюртуке и желтом жилете, с расписным лицом, я – с желтыми нашивками на пиджаке и с нарисованным аэропланом на лбу), когда прежде всего сели пить чай – аудитория гремела, шумела, орала, свистала, вставала, садилась, хлопала в ладоши, веселилась. Дежурная полиция растерянно смотрела на весь этот взбудораженный ад, не знала, что делать. Какая-то девица крикнула: – Тоже хочу чаю.
Я любезно поднес, при общем одобрении[222] <…>. Маяковский выступил так, как он выступил бы и сейчас. Маяковский родился тем, чем он был… Вся сила этого таланта стала ясна нам на этом первом выступлении, когда он поражал нас своими остроумными репликами, блестящими выпадами и необыкновенной непринужденностью разговора с эстрады.
(Воспоминания В. Каменского)
Спасский следующим образом характеризует манеру выступлений М.:
Маяковский врезался в память, будто видел его я вчера. В нем жила природная театральность, естественная убедительность жестов. Вот так – ярко освещенный, выставленный под перекрестное внимание зрителей, он казался удивительно на месте. Он по праву распоряжался на сцене без всякой позы, без малейшего усилия. Он не искал слов и не спотыкался о фразы. В то же время его речь не была сложной и замысловатой постройкой, образованной из отступлений, контрастов, искусных подъемов и понижений, какую воздвигают на удивление всем опытные профессионалы-ораторы. Его речь не являлась монологом. Маяковский разговаривал с публикой. Он готов был принять в ответ реплики и обрушить на них возражения. Такой разговор не имел предварительного плана. В зависимости от состава слушателей он мог направиться в любую сторону. Это был непрерывный диспут, даже если возражения не поступали. Маяковский спорил с не обнаружившим себя явно противником, раздавливая его своими доводами.
И далее:
В его чтении заключалась еще одна выдающаяся особенность. Это чтение доставляло ему самому удовольствие. Читая стихи, Маяковский выражал себя наиболее полным и достойным образом. Вместе с тем это не было чтением для себя и про себя. Маяковский читал для других, совершенно открыто и демократично, словно распахивая ворота и приглашая всех войти внутрь стиха.[223]
Каменский далее пишет: «После этого выступления пошли другие. Мы читали свои стихи всюду: в кафе, на улицах. Недели через две нас начали просить почитать. Появились деньги – поехали по России втроем. Я, Бурлюк и Маяковский. Всюду – бурные приветствия молодежи, скандалы аудитории, ругань прессы».
Полиция относилась крайне подозрительно к столь шумным и явно нарушающим общественное благоприличие выступлениям во время этого, по выражению Каменского, «стремительного путешествия в экспрессе футуризма».[224] Об этом можно судить по следующей коротенькой заметке в одной из киевских газет – «Киевской мысли».
Футуристы в Киеве
Вчера состоялось первое выступление знаменитых футуристов: Бурлюка, Каменского, Маяковского. Присутствовали: генерал-губернатор, обер-полицмейстер, 8 приставов, 16 помощников приставов, 25 околоточных надзирателей, 60 городовых внутри театра и 50 конных возле театра.[225]
Ранний футуризм предвоенных лет и эпохи мировой войны отличается крайней резкостью и аффектированностью («Пощечина общественному вкусу»[226]), нарочито рассчитанными на возможно большее эпатирование общепринятых взглядов на искусство, всего классического в литературе, поэзии, живописи. Как по форме, так и по содержанию это литературное течение было направлено на разрушение считавшихся классическими канонов построения стиха. Разбивались мелодичность и музыкальность звучания стиха, вместо них выступала на первое место ударность ритмическая и смысловая.
Поэтическая речь приобретала конкретную заостренность и злободневность разговорной речи, в содержание стиха врывалась повседневная действительность. В этом разрушении старых стихотворных форм находил свое выражение бунт футуристов в искусстве, доходивший до крайних, уродливых степеней в знаменитом лозунге – сбросить классиков с парохода современности.[227]
За внешним «озорством» М. – футуриста крылись, однако, глубокие истоки, берущие свое начало в стихийном протесте против пошлой рутины окружающей среды, созданной казарменным, душившим все живое, чиновничье-бюрократическим строем самодержавия. Поэзия М. пронизана насквозь социальными мотивами, выступающими часто в обнаженно-неприкрытой форме. Этот момент раскрывается с отчетливостью в раннем творчестве М., в его относящихся к этому периоду поэмах «Облако в штанах», «Флейта-позвоночник», в трагедии «Владимир Маяковский»[228] и др.
В этих произведениях М. восстает против социальной несправедливости и призывает к ее ниспровержению: «Я с детства жирных привык ненавидеть»; «…Выньте, гулящие, руки из брюк – берите камень, нож или бомбу, а если у кого нету рук – пришел чтоб и бился лбом бы»; «…выше вздымайте, фонарные столбы, окровавленные туши лабазников».[229]
М. чутьем большого художника, насквозь реального и всем своим существом слившегося с течением эпохи, улавливал нарастающий вал грядущего революционного восстания.
В этих стихах почти с точностью предсказано наступление революции.
Протест М. этого периода является, однако, протестом индивидуалиста, бунтаря-одиночки. В нем чувствуется одновременно как бы растерянность перед непонятным и враждебным, противостоящим человеку, коверкающим и уродующим человека миром, перед неумолимым движением вещей, порожденных человеком, но вырвавшихся из-под его власти, наступающих на него и раздавливающих его своей тяжестью (война!). В них поэт проецирует неумолимость, с которой законы капиталистического общества обращаются против самого этого общества. Отсюда возникают искривленные, уродливые, искаженные фантасмагорические образы города в ранних произведениях М. (урбанизм), их страшный надрыв.
В творчестве М. очень ярко отражаются основные черты его личности. Оно насквозь автобиографично, что гармонирует с искренностью и непосредственностью, с которыми выявлялась личность М. во всем. В силу этого творчество М. представляет благодарный материал для характерологических сравнений. В особенности ярко это единство и взаимопроникновение творческой и «человеческой» сторон личности сказывается в раннем М., в период бурного развертывания личностью своих качеств. Остановимся здесь на главнейших моментах, наиболее характерных и типичных для М. – поэта и человека.
Творчеству М. этого периода свойственен неистовый гиперболизм художественных образов и метафор – тенденция к гигантским, доводящим до гротеска и карикатуры преувеличениям, к максимальному выпячиванию и заострению отдельных черт, что влекло за собой резкое смещение и искривление планов и накладывало на произведения М. отпечаток необычайности, вычурности, странности.
Действительность преломлялась в художественном сознании М. как бы сквозь сильное увеличительное многогранное стекло. Но не менее сильно гиперболизм сказывался и во всем поведении М., в характере его чувствования, мышления и действий вообще. Склонность М. к преувеличениям проистекала из его чрезмерной чувствительности, из обостренного до крайности восприятия им действительности, с одной стороны, и из бурного, связанного с интенсивностью и глубиной проявлений его эмоциональной сферы и не всегда уравновешиваемого образа его реагирования – с другой.
При всей своей нарочитой грубости и «брутальности» в выражениях («Мой голос похабно ухает»[231]), поэзия М. в то же время глубоко лирична. В ней внешняя агрессивность и «булыжная» увесистость переплетаются с большой внутренней нежностью и чувствительностью, часто мимозоподобной. Это сочетание отнюдь не случайно, но всецело гармонирует со всем складом характера М., вытекая из глубинных свойств его натуры. Обе эти разноречивые черты отчетливо выступают в поведении М. и в его личной жизни, резко сменяя одна другую в зависимости от обстоятельств.
Раннему М. в особенности свойственна в его произведениях форма прямого ничем не завуалированного обращения от автора к читателю, высказывание от первого лица (заглавие трагедии: «Владимир Маяковский»). Часто течение его стиха принимает форму монолога с оттенком мессианства («грядет шестнадцатый год, а я у вас – его предтеча»[232]). Поводом для многих его творений являются события личной жизни, и они написаны под непосредственным впечатлением связанных с этими событиями переживаний. Самая ранняя из его поэм «Облако в штанах» и позднейшая поэма «Про это» были написаны под влиянием любовных переживаний, чем и обусловлена глубокая лиричность этих произведений.[233] Неприкрытая обнаженность личных мотивов творчества М. делает последнее единой цепью автобиографических высказываний, по которым ступень за ступенью можно проследить развитие его личности, смену различных черт его характера. Автобиографичность поэзии М. берет свое начало, как указывалось, в непосредственности всей его натуры, в его реальности и «злободневности», в его неразрывной, всеми фибрами своего существа, связи с течением окружающего жизненного потока. Основная установка всей личности М. на реальность настоящего очень ярко сказывалась во всем его поведении в быту. Мало кто из современных ему поэтов с такой полнотой и многообразием живет интересами своей эпохи и так «злободневен» в своем творчестве и в личной жизни, как М.
И очень характерной, в свете этой общности личного и социального моментов, представляется столь тесно связанная с творческой деятельностью в поэзии склонность М. к публичным выступлениям, устанавливающим непосредственный и действенный контакт между ним и окружающими. Эта форма общения является как бы связующим звеном между творческой стороной личности и той ее стороной, которая слита с окружающей действительностью в конкретных действиях человека. Ощущение глубокой связи своего «Я» с окружающим было, пожалуй, одним из самых сильных импульсов всей жизненной деятельности М.
Разобранными здесь качествами, свойственными личности М. во всех ее проявлениях, вызывается тенденция к перерастанию личных мотивов в социальные, с отчетливостью дающая себя чувствовать уже на самом раннем этапе творчества. Ярким примером может служить та же поэма «Облако в штанах», в которой лирическое переживание узко личного порядка трансформируется в глубокую и широкую социальную тему общечеловеческого значения. В этом находит также одну из форм своего выражения способность к художественному перевоплощению (сублимации) личных переживаний.