И у многих тоже появились топоры, колья. Толпа ощетинилась. Передние всадники, доскакав до баррикады, замялись. В них полетели камни, палки. Булыжник задел предводителя с черным султаном. Шлем свалился. Второй булыжник ударил в лицо, брызнула кровь. Предводитель взмахнул железными руками и пополз с седла. Лошади ржали, вставали на дыбы.
Мне здесь делать было нечего. Кашляя от дыма, я перебрался на противоположную сторону и спрыгнул.
Переулок был пуст. Накренилась, попав в яму, телега с отвалившимся колесом. В оглоблях стояла низенькая мохнатая лошадь. У клешневатых ног ее лицом вниз валялся человек, опутанный соломой.
Итак, это был Спектакль. Спектакль, который затопил весь город. Вероятно, в Доме сняли экранировку и поставили аппаратуру на полную мощность. Не нужно было спрашивать, зачем это понадобилось: в таком хаосе никому не было дела до фантомов. Профессор Нейштадт спасал себя, открыв шкатулку Пандоры, Тысячи людей проснулись сегодня в раннем средневековье и, не рассуждая, включились в дикую, безумную, диктуемую сюжетом игру. Мне стало страшно. В представлениях, ограниченных стенами Дома, погибали не люди, а голографические изображения их — этим объяснялась вседозволенность, но в городе голограмм не было: игра шла всерьез, одна из жертв ее лежала сейчас недалеко от меня — лошадь косилась на труп и негромко ржала.
Хуже всего было то, что никто не мог посмотреть на это со стороны: созданный мир был слишком реален.
Вероятно, сознание сохранили те немногие, кто, как и я, уже участвовал в Спектаклях, или те, кто в силу профессионального долга обязан был контролировать себя очень жестко, например тот врач.
«Минуту, — сказал я себе. — А почему, собственно, я вижу средневековый город? Конечно, его достраивает мое воображение — согласно сюжету. Но я-то знаю, что его нет».
Тупая ноющая боль возникла в голове, кровь толчками застучала изнутри в череп. Грязные уродливые дома дрогнули, посветлели, заблестел силиконовый асфальт, появились огни дневных реклам. Боль нарастала. Я терпел. Я теперь знал, что мне делать. Вместо лошади с телегой у кромки тротуара стояло такси. Дверца его была отломана. У меня в глазах плыли разноцветные круги, но я кое-как втиснулся в кабину и нажал адрес.
Больше можно было не сдерживаться. Я отдался Спектаклю. Боль тут же исчезла. Я скакал на коне по разграбленному, дымящемуся городу. То и дело попадались убитые. В шапках дыма и взметывающихся искр проваливались крыши, пылающие головни перелетали через меня.
К счастью, автопилот был лишен эмоций, следовал точно по маршруту и затормозил в конце его.
Дом сегодня представлял собой высокую круглую башню из грубого кирпича. Ее штурмовали сотни людей — лезли по лестницам, обрывались, забрасывали канаты с крючьями на концах. Сверху, меж зубцов, по ним стреляли из луков — и лили кипящую смолу. Стоял ужасный шум.
Ценой сверлящей боли я увидел вместо кирпича входную дверь и спрыгнул с коня.
Внутри Дома был рай.
Густое синее небо куполом накрывало горы, поросшие пушистыми елями. На вершинах растопыренными лапами лежал снег, внизу, под ногами, зеленела горя чая трава. Кое-где блестели озера — круглые, черно-синие, сказочные.
Я пошел, вдыхая чистый запах смолы. Налетел ветер, зашуршали иглы. Пестрая птица, клевавшая шишку, упорхнула вверх. Вдалеке, на открытом склоне, был виден хутор — два кукольных домика, окруженные забором. Из труб вертикально подымался сизый дым.
Тропинка вывела меня на поляну. Там, взявшись за руки, по пояс в траве плясали тролли в смешных островерхих колпачках — трясли белыми бородами, выбрасывали колени. Заметили меня и попрятались в ельнике, высовывая испуганные лица.
Впереди раздавался лязг металла. Я продрался туда, безжалостно обламывая ветви. Лес кончился. На опушке его яростно, тяжелыми двуручными мечами, не на жизнь, а на смерть рубились директор и режиссер.
Директор явно брал верх, выкрикивал: «Хэк! Хэк!» — наступал. У режиссера по лбу текли струйки пота. Он приседал под страшными ударами.
— Прекратить! — командным голосом крикнул я.
Они оба обернулись. Потом директорский меч неожиданно описал блестящий полукруг, и режиссер, схватившись за виски, покатился под вывороченные корни.
Надсадно дыша, директор шагнул ко мне.
— Кто таков? — грозно спросил он.
— Проводите меня в техническую и немедленно отключите аппаратуру! — приказал я.
— Чей ты раб? На колени, собака! — голосом до небес закричал директор. Глаза у него побелели от гнева.
— Потрудитесь выполнять, — сказал я. — Вы рискуете сесть. И не на один год.
— А кровью своей упиться не желаешь? Вот он, огненный меч Торгсвельда!..
Интеллигентной беседы у нас не получилось. Директор то предлагал мне склонить голову перед владыкой своим, то грозился изрубить меня на куски, то начинал громко и хвастливо расписывать свои подвиги в дальних странах, где он сражался с великанами и шинковал трехглавых драконов.
Он, видимо, начитался приключенческих романов. Я смотрел в его величавое надменное лицо и испытывал сильное желание ударить — отключить болевым шоком.
Но тут невесть откуда набежала толпа крестьян в холщовых рубашках. Все дружно стали на колени и начали громко славить доброту и ум своего хозяина. Миловидные крестьянки на вышитых рушниках протягивали хлеб, соль и тонизирующие напитки. Директор пил и отдувался.
Я пошел дальше. Техническая была где-то рядом: возвращение в реальный мир сопровождалось все большей болью. Ели сомкнулись темным шатром и разошлись. Передо мной лежало бездонное озеро. Белесые мхи отражались в черном зеркале его. На другой стороне, сжатый холмами, поднимал узкие башни замок — мрачный приют тишины и забвения.
В замок можно было попасть только вплавь. Обходить слишком долго. Я знал, что это голограмма, но не решался. Озеро выглядело зловеще.
Странное старческое кряхтение раздалось сзади.
Прижимая к груди широкий светлый меч, из леса вышел сгорбленный карлик, одетый во все красное.
С ужимкой, будто танцуя, приблизился ко мне. Печально звенели бубенцы на мягкой шляпе. Протянул меч.
Сморщил гнилое лицо. Захихикал. Я взмахнул клинком. Полыхнула беззвучная молния. Озеро разошлось.
Я побежал по скользким от бурых водорослей камням между водяных стен. Пахло сыростью и терпким йодом.
Замок вырастал, пока не уперся игольчатыми башнями в самые облака.
Я ударил в кованые ворота. Они загудели медным басом. Встревоженные тучи ворон с пронзительным скрипом понеслись по небу. Чистый и долгий звук вплелся в их гам. Я опустил руки. Ясный, радостный голос пел третью сонату Герцборга — будто протягивал в синеве хрустальную нить.
Высоко у открытого окна сидела женщина.
— Рапунцель! — крикнул я.
Женщина выглянула. Золотой дождь хлынул вниз, солнечными брызгами расплескался на замшелых валунах, закипел у моих ног. Я полез, хватаясь за горячие пряди. Волосы пахли летом, медом, скошенной травой.
За окном был тесный коридор из неотесанных грубых каменных плит. Коптили железные факелы, воткнутые между ними. Навстречу мне, грузно ступая, двигался сумасшедший зверь. Голова у него была медвежья, а тело, как у ящерицы, покрыто коричневой чешуей. Он протянул длинные синие когти с запекшейся кровью под ними, утробно заурчал — я остановился, — алым языком облизал толстые губы. Глаза без зрачков были затянуты бельмами.
В этот раз мне будто завинтили в висок раскаленный штопор, но я узнал советника.
И он тоже узнал меня:
— Инспектор? Зачем вы здесь, инспектор?
— Дорогу! — потребовал я.
В узком коридоре было не разойтись. Советник улыбнулся. Так могла бы улыбнуться жаба.
— Не лезьте в наши дела, инспектор. Не надо. Тем более что генератора в Доме нет. Нет его! Значит, нет нарушения закона!
— Договорились с «саламандрами», Фольцев? Пропустите меня! — крикнул я, чувствуя, что больше не выдержу.
Советник с неожиданным проворством поднял затянутые в чешую лапы, наклонил выпуклый фиолетовый лоб. Передо мной опять был зверь.
— Мяса сладкого хочу! — прорычал он.
Я не успел закрыться. Лапы сомкнулись на мне.
Когти раздирали одежду, дохнуло смрадом — я отчетливо увидел близкое ребристое нёбо, рванулся, выкрутился из объятий. Зверь шел на меня, переваливаясь, выкатив молочные глаза.
В руках у меня все еще был светлый меч. Я поднял его. Зверь прыгнул. Удар пришелся в голову. Хлынула темная ядовитая кровь. Я переступил через тело.
Коридор казался бесконечным — поворот за поворотом. Копоть от факелов забивала горло. На обитой железом двери висела табличка: «Технический отдел».
Внутри что-то гудело и вспыхивало. Мне словно залили в виски расплавленное железо. Глаза заволакивал туман. Я нащупал в углу среди прочего барахла тяжелый лом и с размаху ударил им по ближайшему, сверкающему стеклом и никелем, звенящему мерцающему агрегату.
Коридор казался бесконечным — поворот за поворотом. Копоть от факелов забивала горло. На обитой железом двери висела табличка: «Технический отдел».
Внутри что-то гудело и вспыхивало. Мне словно залили в виски расплавленное железо. Глаза заволакивал туман. Я нащупал в углу среди прочего барахла тяжелый лом и с размаху ударил им по ближайшему, сверкающему стеклом и никелем, звенящему мерцающему агрегату.
Глава двенадцатая
Толпа двигалась все медленнее и наконец совсем остановилась. Я наступал на чьи-то пятки. Мне тоже наступали. Напирали задние.
— Почему стоим?
— Проверяют документы.
— Нашли время наводить порядок! Тут все с ума посходили, а они — документы.
— Господин офицер! Когда нас пропустят?
— Не могу сказать, сударь.
— Полиция, так ее и растак?
Меня теснили спинами и локтями. Площадь не вмещала народ. Сюда собрались, наверное, со всех окраин.
И неудивительно: Спектакль продолжался чуть ли не половину дня.
Проверка документов меня не радовала. Несомненно, искали нас. Я скосил глаза на профессора. Он сильно осунулся, под слезящимися белками в морщинистых мешках скопилась синева.
— Отпустили бы вы меня, в самом деле, — устало сказал он. — Я старый человек, я этого не выдержу.
Слово власти вам известно. Ну дадут мне пожизненное заключение — что толку?
На левой руке, чуть ниже плеча, у него запеклась кровь — зацепил кто-то из «саламандр».
— Давайте-ка я вас лучше перевяжу, — сказал я.
Он поморщился:
— Ах! Оставьте, ради бога!
Продолговатый, пупырчатый, как огурец, вертолет с растопыренными лапами на брюхе прочертил небо.
Тысячи поднятых лиц проводили его.
— Военные, туда же их подальше, — сказал кто-то.
Вертолет приземлился на крышу Дома. Она еще слегка дымилась. В верхнем этаже чернело сплавившееся отверстие — попадание податомной базукой. Они оборонялись очень упорно, «саламандры». Поставили на чердаке два пулемета с автоматической наводкой и плотно, веерным огнем закрыли все пространство над Домом. Десантники сунулись было сверху и потеряли две машины. Один вертолет стоял сейчас на краю крыши — помятый, ткнувшийся винтом в ребристое железо.
Другому не так повезло. Он рухнул на асфальт, вспучив облако пламени, раскидал вокруг горящие обломки и тела. Кажется, из команды никто не спасся. И два взвода, ринувшиеся через пустую улицу к входной двери, откатились, встреченные огнем из автоматов. Оставили убитых на мостовой. Правда, военные быстро опомнились и повели бой по всем правилам: заняли крыши, подвезли базуки, непрерывным послойным огнем запечатали окна первого этажа. Непонятно, на что рассчитывали «саламандры», ввязываясь в бой с регулярными частями. Может быть, они надеялись на фантомов — портативная радиостанция непрерывно передавала в эфир труднопроизносимое слово из одних согласных. Но улицы были уже перекрыты. Базуки первым же ударом проломили стену, расшатав здание, а вторым напрочь снесли часть крыши вместе с пулеметным гнездом. И в то время, как оставшийся пулемет, торопливо захлебываясь, держал небо, десантники ринулись в образовавшийся проход. После выстрела базуки я не устоял на ногах — опутанная проводами мнеморама сшибла меня, и, пока я мучился, выдирая контакты из клемм, профессор навалился сверху, пытаясь разбить мне голову какой-то железякой. Я легко стряхнул слабое тело. Он завозился, как червяк, среди проводов, и тут Анна, не слышимая раньше за стрельбой и криками, приказала мне:
— Руки! К стене!
Ее всю корчило. Рот кривился. Платье было порвано.
— Брось автомат, тебя повесят, — сказал я.
Она, как сумасшедшая, трясла дулом:
— К стене! К стене!
Я подошел и вырвал автомат из сведенных судорогой пальцев. Магазин был пуст. Разумеется. Иначе бы она выстрелила сразу — без дурацких команд. Профессор опять попытался меня ударить, и я опять стряхнул его. У него не хватало сил.
— Уходи отсюда, дурочка, — сказал я Анне.
Она села прямо на пол, закрыла лицо ладонями, заплакала. И тут ударила вторая базука — по чердаку.
Стены качнулись. С визгом пронеслись осколки кирпича. Показалось белое полуденное небо. И дальше был только дым, ныряющие в нем неясные согнутые фигуры и надоедливая опасная автоматная трескотня.
— Почему Аурангзеб? — спросил я.
Профессор вздрогнул, но потным, измученным многочасовым стоянием под жарким солнцем людям было не до него.
Это была случайность. Выплеск памяти. Детская привязанность к великим властелинам прошлого. Он разглядывал книжку и видел там человека на троне.
В чалме, с алмазным пером. А тысячи других людей лежали перед ним ничком. И слоны стояли на коленях.
Он очень хотел иметь слонов. И чтобы они стояли на коленях. И алмазное перо он тоже хотел иметь. И дворец с белыми колоннами. И миллион рабов. Он вырос. Казалось, так и будет. Оставалось совсем немного. Но все рухнуло. Разоружение. «Декларация». Лаборатория погибла. И тогда он ошибся. Он связался с «саламандрами». Они сразу взяли его за горло. Они его так держали, что он едва мог дышать. Он отдал им всех фантомов в этой стране. Просто счастье, что они не догадывались, кто он такой. И они требовали, чтобы он собирал установку. И он собирал. Но он знал, что в первую очередь закодируют его самого. А по ночам ему снились алмазное перо, и сгибающиеся спины, и дворец, и широкая мраморная лестница, уходящая в небо.
Профессор замолчал и растерянно улыбнулся. Кожа на лице его собралась множеством добрых складок.
Он был очень старый.
Мужчина в пижаме, плотно притертый к нам, посмотрел на его плечо:
— Пулевое ранение?
— Да, — сказал я, тоном обрывая дальнейшие вопросы.
Мужчина воспринял мой тон по-своему:
— Озверел народ. И откуда они, скажи на милость, берут оружие? Что им надо? Живем — слава богу. Отдежурил свои пять часов — и никаких забот. А то можешь вообще не ходить на работу. Я вот год не работал, мне только письма присылали насчет общественного долга: боялись потерять голос на выборах.
Мужчина сильно пихнул локтем какого-то веснушчатого юнца, который, вставая на цыпочки, вертел цыплячьей, в пухе, головой.
— Ну ты, подбери сопли!
Юнец охнул, схватившись за бок:
— Чего, чего…
— Уматывай, говорю. — Мужчина пихнул его еще раз.
У юнца выступили слезы в синих глазах. Все отворачивались. Он побоялся возразить — полез назад, раздвигая стоящих острым худым плечом.
— Дом тебе нужен? Пожалуйста, муниципалитет построит. Машина? Любой марки, — как ни в чем не бывало продолжил мужчина. У него было хорошо откормленное лицо, выдающиеся скулы и квадратный подбородок. — Скажи на милость, чего им не хватает, гнидам длинноволосым? Нет, нужна власть. Такая, чтоб всех этих профессоров, писателей пострелять в первый же день. Самая муть от этой сволочи. Ученых там разных, инженеров — вон какую заваруху придумали: я в одной пижаме выскочил. Порядок нужен. Чтоб, как только кто высунулся, так его палкой по голове. Чтоб, значит, не высовывался…
— Заваруху эту устроили не от избытка ума, а, скорее, от его недостатка, — сказал я.
Мужчина запнулся, хотел сплюнуть — было некуда, проглотил слюну. Спросил, не глядя:
— А ты, значит, из этих?
— Из этих, — подтвердил я, жалея, что мы здесь не одни. Я бы с ним поговорил. Палкой по голове.
— Ладно, — после раздумья сказал мужчина. — Запомним. Еще придет время. Передавим всех. Никого на развод не оставим. — Толкнул соседа: — А ну пусти! — Уполз в толпу.
Было жарко. Солнце перевалило через зенит. Пахло потом и горячими телами. Люди, задыхаясь, открывали рты. Какой-то женщине стало плохо. Она закатила глаза.
— Расступись, расступись! — донеслись повелительные голоса.
Черепашьим шагом, облепленный по подножкам военными, проехал санитарный автобус с низкой посадкой. На крыше его в мундире с лейтенантскими погонами сидела Элга — курила и стряхивала пепел на головы. Я не прятался: вряд ли она могла различить нас в толпе. За автобусом, поблескивая металлическими эмблемами на зеленых рубашках, плотно окруженные солдатами, шли «саламандры» — руки на затылке. Я узнал Краба, сумрачного, перевязанного. Он усмехался.
— А если я сейчас закричу? — сказал профессор.
Я пожал плечами. Я не боялся. Что он, в самом деле ненормальный, чтобы кричать? Военная контрразведка — это ему не «саламандры» с их дилетантскими штучками. Военные выпотрошат его в два счета, выжмут из него слово власти, а потом ликвидируют — зачем он им нужен?
— Если бы знать, что установка даст такую интенсивность, — тоскливо сказал профессор. — Я же, как снял ограничитель, так больше ничего не помню.
— То есть Спектакли — это побочный эффект кодирования? — сказал я.