Старый дом был полон призраков; их голоса чудились ей в вое ветра, башмаками, подбитыми короткими гвоздями с широкими шляпками, они топали по ступенькам лестницы и по выложенным каменной плиткой коридорам. Они ей не мешали. Они имели такое же право жить в этом доме, как и она. Иногда она даже мечтала увидеть хоть на секунду своих любимых – старую Мириам, свою родственницу и покровительницу; маленькую Сильвию, но ее призрак был самым неуловимым. Миррен чувствовала, что дочка не привязана к дому, а летает над полями вместе с призрачной вереницей ее четвероногих друзей.
В последнее время она замечала, что после вечерней дойки так устает, что клюет носом, сидя у огня, как бабушка Симмс. И никого не было рядом, чтобы отругать ее за то, что она отлынивала. Ведь и когда она сидела и отдыхала, у нее всегда было чем заняться, – она штопала, чинила, вязала, распускала старые, протершиеся до дыр свитера и вязала из этой шерсти новые, теплые. У всех местных фермерш имелся запас овечьей шерсти, которую они потом пряли и красили. Вон Флорри связала тогда для Сильвии настоящее детское приданое.
Флорри всегда пыталась научить ее шить платья. Нет, держать в руках иголку Миррен умела, но вот на сложные работы у нее не хватало ни времени, ни терпения. Теперь она была довольна, что ее оставили в покое, хотя другие фермерши восприняли это на свой лад и сочли ее неприветливой и высокомерной. И вообще, по их мнению, зря этой пьянице доверили управлять фермой Крэгсайд, забрав работу у мужчин. Они глядели на нее с подозрением. Она не ходила ни в Женский институт, ни в церковь. Ее поездки в базарные дни в Скарпертон были короткими, она задерживалась только в библиотеке, меняла книги. Там всегда было искушение – ощутишь запах алкоголя, и тогда все полетит в тартарары. Впрочем, странное дело, спиртное больше не волновало ее, и ей лишь делалось грустно и досадно из-за тех потерянных месяцев.
Впрочем, Флорри права насчет ее внешности. Она выглядит чучелом в дырявом свитере и старых бриджах, но что делать, если она такая неряха. Она улыбнулась. Раздеваться было слишком холодно. Да, допустим, от нее пахло скотным двором, но кто ее тут нюхает?
Куда делись ее золотые локоны, которые дочка всегда теребила, засыпая? В них уже блестела седина, и они с помощью старого чулка всегда были туго закручены вверх от виска и примяты головным шарфом или мужской твидовой кепкой. Ее щеки были красными, обветренными; голубые льдинки глаз не пропускали ничего. Она по-прежнему держалась прямо и гордо, ее полногрудая фигура была обточена поднятием тяжестей. На ней хорошо сидели мужские штаны, а любимой одеждой была Бенова рубаха из саржи и армейская куртка, до сих пор сохранявшая запах его пота. Когда она надевала его одежду, ее это как-то успокаивало. Как будто она приняла от него эстафету и пыталась делать работу, которую делал бы он. Он был бы рад, если бы узнал, что она справлялась с ней все эти глухие месяцы. И какой ей прок от платьев и твидовых костюмов?
Она больше никогда не переступит порога церкви по доброй воле. Утешение верой ничего для нее не значило, вообще ничего. Если религия приносит покой другим, хорошо, но ей она ничем не помогла. Ее боги живут ближе к холмам, древние духи Долин; они не обещают работающим на этих высокогорных пастбищах ничего, кроме крови, пота и слез.
Погожим днем она порой слышала вдалеке колокола церкви Св. Петра в Уиндебанке, вызванивавшие часы. Курт и Дитер были католиками и, когда удавалось, ходили на службу. Все Йевеллы были непоколебимыми сторонниками Капеллы, методистской церкви, кроме нескольких ренегатов, например, Уэса и Пам, которые после переезда в город переметнулись к Церкви.
Воскресенье было для Миррен обычным днем недели, правда, таким, который она могла провести по своему усмотрению. Например, могла прочесть от корки до корки местную еженедельную газету.
Она часто поглядывала в окно на поля. Снегопад усиливался, и в ее душе зашевелилась какая-то тревога; ей вспомнилось, как прошлой зимой один из местных фермеров не вернулся домой из Уиндебанка. Его бедная жена ждала его, надеялась, потом несколько часов искала его вместе с работниками, они ходили в буран с фонарями, кричали, звали, но напрасно. Утром подтвердились ее худшие опасения… Местные газеты описали это событие возвышенной прозой: «Трагическая смерть на Уиндебанкских пустошах. Молодой фермер погиб в яростную непогоду. Бравый парень не выбрался из снегов…» Далее описывалось, как безжизненное тело Джорджа Пая было найдено почти возле овечьего загона, всего лишь в нескольких в ярдах от укрытия. Правда, газеты умолчали о том, что перед этим он, как обычно, провел ночь в пабе «Флис» и попал в буран, когда брел домой, ничего не соображая и кружась на одном месте. Глупая, бессмысленная гибель, но она знала, как легко утопить свои беды в стакане виски. На месте этого парня могла оказаться и она. В жизни любого жителя долин найдется трагедия, которую захочется стереть из памяти алкоголем.
Она была слишком взбудоражена, чтобы взять в руки газету или книгу. Из книг она предпочитала классику и поэзию: разумеется, сестер Бронте; перечитывала Диккенса в часы бессонницы. Где это она прочла, что в жизни есть три плохие вещи?
Так и есть. Она знакома со всеми тремя. Не возвращайся, Миррен, на ту дорожку, пробормотала она. Не надо, а то вечером некому будет доить коров.
Бен проснулся и посмотрел в окно, пытаясь определить, что это за местность. Поезд стучал по рельсам, набитый воскресными пассажирами. Все тесно сидели в купе и пытались хоть чуточку вздремнуть во время длинной дороги.
Низкое зимнее солнце заливало розоватым шелковым светом каменные стенки, огораживавшие поля. Глядя на холмы, он узнал тот особенный зимний свет, похожий на мягкие отблески костра. Даже овцы окрасились в розовые и золотые тона. Пламя смягчило прозаичную суровость камня и голых ветвей. Но ненадолго, и внезапно свет пропал.
Зачарованный этим зрелищем и внезапным пониманием того, что он, должно быть, подъезжает к Скарпертону, к дорогим сердцу местам, Бен почувствовал волнение. Чей-то голос прошептал ему на ухо: «Вернись. Навести их. Снова наладь мосты, прежде чем уедешь. Помирись и выясни отношения раз и навсегда. Из Австралии будет труднее это сделать!»
Он даже повернул голову, чтобы посмотреть на обладателя голоса, но все пассажиры клевали носом и похрапывали. Бред какой-то. Докатился. Стали мерещиться чьи-то голоса.
Пора было готовиться сойти. Тут он сообразил, что воскресенье и что он едет в шотландском экспрессе, и тот не останавливается на маленьких станциях. Каменные стенки проносились мимо, и его охватила паника. Еще светло, время еще есть. Стук колес на стыках рельсов стал менее частым, поезд замедлил ход. Снова заговорил тот голос, но Бен пытался не слушать его.
– Как, ты все еще сидишь? Немедленно уходи отсюда, пока не поздно.
На какое-то краткое мгновение эта безумная идея повисла в воздухе. Если он упустит этот случай, возможно, он больше никогда не увидит Крэгсайд и у него никогда не появится возможность помириться с Миррен. Он встал, взял чемодан и сумку, схватил шинель, открыл окно, потянув за ремень, и выглянул наружу. В лицо ему ударила струя воздуха, пара и гари. Поезд неторопливо подъезжал к железнодорожному переезду возле Уиндебанка. Для Бена это был шанс.
Внезапно он окончательно проснулся и осознал всю опасность этой затеи, но, следуя призыву загадочного голоса, уже успел выбросить свои вещи. После этого прыгнул на насыпь и покатился вниз перед самой станционной платформой. Совершив прыжок в неизвестность, он приземлился на знакомой территории и подумал, что наконец-то сошел с ума.
– Ты не имел права так делать! Тут нет остановки! – закричал какой-то щуплый человечек, подбегая к нему. Тем временем цепочка коричневых вагонов, следовавшая из Лидса в Глазго, на вокзал Св. Еноха, уже скрывалась из виду.
Бен вскочил, втянул ноздрями чистый влажный воздух с легкой примесью паровозной гари. Он вернулся в эти холмы в последний раз. Давно он тут не был.
Он устроит всем сюрприз, а тетя Флорри с радостью накормит его и приготовит на ночь постель. Другого поезда в зимнее воскресенье уже не будет. Носильщик-он-же-контролер уже потребовал у него билет и с подозрением посмотрел на Бена, поскольку билет был до порта Гринок.
– Ну ладно, твое лицо мне знакомо, – проворчал он. – Нельзя, парень, прыгать с поездов, но ты всегда был чертенком. Ведь ты из Йевеллов, точно?
– Да, я Бен. – Он невинно улыбнулся ему, поднял с земли шинель и пытался держаться непринужденно. Остальные его вещи валялись вдоль путей.
– Прыгать с поездка категорически воспрещается. Я должен доложить о происшествии по инстанции, – проговорил человечек, пытаясь поднять ободранный чемодан, угодивший на протянутые вдоль путей провода. – По-моему, ты редкий чудак, раз объявился тут в такой день. Ты видел, какое небо? Хочешь подняться на вершину, где живет Том Йевелл? – Его диалект был дремучий, а интерес неподдельный. Ему хотелось узнать все подробности. – Не тот нынче день, чтобы шататься по склонам. Ночь вот-вот нагрянет. Путной дороги нет, а ведь тебе идти мили и мили, – сказал он и махнул рукой в сторону высоких холмов.
– Да, я Бен. – Он невинно улыбнулся ему, поднял с земли шинель и пытался держаться непринужденно. Остальные его вещи валялись вдоль путей.
– Прыгать с поездка категорически воспрещается. Я должен доложить о происшествии по инстанции, – проговорил человечек, пытаясь поднять ободранный чемодан, угодивший на протянутые вдоль путей провода. – По-моему, ты редкий чудак, раз объявился тут в такой день. Ты видел, какое небо? Хочешь подняться на вершину, где живет Том Йевелл? – Его диалект был дремучий, а интерес неподдельный. Ему хотелось узнать все подробности. – Не тот нынче день, чтобы шататься по склонам. Ночь вот-вот нагрянет. Путной дороги нет, а ведь тебе идти мили и мили, – сказал он и махнул рукой в сторону высоких холмов.
Свежеиспеченный пилигрим улыбнулся себе под нос. Как ему не хватало всего этого – даже бесед с чужими людьми, которые сгорают при виде тебя от любопытства и расспрашивают про все твои дела. Он собирался плыть в Австралию, на другую сторону земного шара, и начать новую жизнь среди совершенно чужих ему людей. Как ему хотелось увезти все эти красоты с собой!
Он был рад, что не пошел на военную службу, а устроился на земледельческую ферму под Йорком. Скучал там по овцам и холмам. Потом знакомые парни собрались ехать на Новые территории, где требовались фермеры и можно было купить землю. Бена ничто не держало в Англии, и он решил присоединиться к ним. Его мать, конечно, огорчилась, но она по-прежнему тряслась над Бертом после его возвращения из Германии. На какое-то время Берт и его жена-немка стали сенсацией в Хорсфорте.
Бен в нерешительности стоял на платформе. Вытащил из кармана последнюю пачку сигарет «Капстан», постучал по коробке, сорвал целлофан и, откинув крышку, выщелкнул две сигареты. Предложил одну носильщику, и тот, важно кивнув, сунул ее за ухо. Достал из брючного кармана зажигалку «Ронсон» и закурил, укрывшись за стеной от ветра. Его руки слегка дрожали после прыжка.
– Я уж и забыл, как тут хорошо. – Он улыбнулся и сделал мощную затяжку. – Думаю, что в воскресенье нечего рассчитывать на то, что кто-нибудь подвезет.
– Дохлое дело, приятель. Все дрыхнут после воскресного обеда. Ты-то сам ел что-нибудь? – спросил носильщик.
– Угу, сэндвичи в поезде, – ответил Бен.
– Далеко тебе шагать через пустоши. Если ты не будешь медлить, то, может, к ночи доберешься, только не сворачивай с дороги, а если начнется буран, отыщи амбар или загон и укройся там. Только не мечись без дороги, иначе провалишься куда-нибудь в яму и замерзнешь. Прошлой зимой так один парень и погиб. Я бы на твоем месте оставил тут чемодан. У меня он будет цел. Где ты сейчас живешь?
– Я следую в Новый Южный Уэльс, – ответил Бен, проникаясь симпатией к этому йоркширцу.
– Надо же! Вот это да! Брат моей жены эмигрировал в Мельбурн. Это где-то близко от твоего места? Джимми Эвебенк его звать. Он фермер, – сообщил носильщик.
– Понятия не имею, но если увижу его, то передам, что ты спрашивал о нем, – ответил Бен, запихивая свои документы, бритвенный набор и что-то из одежды в брезентовую сумку. Пора было идти. – Ну, до встречи!
Он зашагал в гору по обледенелой дороге. Ветер дул ему в спину, толкал вперед. Это его последняя прогулка по родным холмам, скоро он погрузится с головой в новую жизнь.
Месяц за месяцем он откладывал свой приезд сюда, придумывая тот или иной повод. Он не был уверен, хочется ли ему вновь столкнуться с теми печальными делами. Миррен исправилась сама, без его помощи, но он понимал, на какую изворотливость способны алкаши. Теперь она жила одна, принимала беженцев. Кто знает, какая она теперь стала?
Ему просто нужно перед отъездом убедиться, что с ней все в порядке. Во время их последней размолвки было столько злости. Может, она до сих пор его ненавидит, но он все равно хотел спросить, как у нее дела.
Тем временем с севера наползали лиловые тучи, на щеки Бену упали первые хлопья снега. Он порадовался, что на нем его старая армейская шинель, и натянул на уши кепку. Теперь только вперед. Этот чудесный заснеженный ландшафт даст ему силы для долгой дороги домой. Как хорошо идти вот так, одному.
– «Идите прямо до конца дороги», – пропел он песню Гарри Лаудера.
Снег поначалу был мелкий, ветер дул сзади и сбоку, но не в лицо. Бен не сбавлял темпа, но когда поднялся выше первой снеговой линии, выше деревни на уиндебанкскую дорогу, то увидел, что там снег шел уже несколько часов и выросли приличные сугробы. Сырые хлопья падали на его плечи, липли к штанам.
Такой мокрый снег – штука коварная, Бен знал это по собственному опыту. Он слипается в плотную ледяную корку, образует целые снежные горы. Неосторожный путник, попавший в такую переделку, быстрее получит обморожение, чем при сухом снеге. Бен уже подумывал, не повернуть ли ему назад, но дорога уже скрылась в серо-белой мгле, закручивавшейся вокруг него. Впервые в жизни он заблудился в хорошо знакомой местности и растерялся.
– В хорошую переделку ты попал, – улыбнулся он, подбадривая себя и пытаясь представить себе, что это кадры из фильмов с американскими комиками Лорелом и Харди.
Мимо него, словно живые снежки, бежали овцы. Они бегут в укрытие. Бен знал, что каменная стенка рано или поздно приведет его к какому-нибудь крытому загону.
Когда он мальчишкой приехал сюда в первый раз, его восхитили эти рукотворные стенки, их затейливая мозаика; сколько хватало глаз, они пересекали склоны долины. Загоны были приземистые, угловатые, и, слава богу, их было много!
Там, где овцы, там наверняка будут пастухи или какие-нибудь постройки, но в призрачном свете ничего не было видно.
Он брел наугад, его башмаки из-за налипавшего снега казались свинцовыми. Он механически передвигал ноги, но заставлял себя идти следом за овцами вперед и вниз. Овцы знают, куда идти.
Животные испуганно шарахались от незнакомца, вторгшегося в их семью. Бен надеялся, что овцы постарше узнают его запах, но вряд ли, ведь прошло много времени. Не останавливайся, иди вперед, убеждал он себя. Его брезентовая сумка отяжелела от снега. Волочить ее за собой было легче, да и какие-то следы его присутствия оставались.
Шинель покрылась ледяной коркой и напоминала картонный кринолин или колокол, ветер хлестал по лицу. Нахлынула усталость. Он заблудился. Он обречен, если не отыщет укрытие как можно скорее.
Теперь добавилась новая неприятность – ветер усилился и грозил сбить с ног. Бен словно продирался сквозь густые джунгли, с трудом проталкивался сквозь заносы, старался не отходить от каменной стенки, но она то и дело исчезала. Глаза устали щуриться, всматриваясь в белую мглу. Пальцы онемели от холода. На его руках были лишь легкие перчатки без пальцев, а кожаные остались в чемодане. От кепки было мало проку, но он привязал ее галстуком, чтобы не терять даже эту малую толику тепла.
Кругом не было ни души, да и кто в здравом уме отважится выйти в поле в такую погоду? Все живое спряталось, укрылось от этой ледяной атаки. Бену все сильнее хотелось лечь на снег и отдохнуть, но он понимал, что нужно идти.
Какой же он идиот! Когда только научится жить разумно? Ехал бы сейчас в теплом поезде и вполне обошелся без этого теста на выживание. У него не было власти над дикими духами этих холмов. Это он подчинялся им. Какое все-таки хрупкое человеческое тело, как оно бессильно перед таким напором; как быстро стихия добирается до кожи и костей.
Сколько овечьих трупов, почерневших от мороза, он выкапывал из снега в минувшие годы, а потом вырубал часами мерзлую землю для овечьих могильников. Он знал, что может сделать мороз с лицом и конечностями.
Виноват будет только он сам, если помрет тут, в одиночестве, словно подраненное и обессилевшее животное. Никто не знает, что он здесь, только носильщик. Все благополучно сидят дома. Неужели здесь его настигнет смерть, и он медленно заснет навсегда в какой-нибудь яме? Нет, черта с два, он не сдастся! Вот только бы найти тот старый бункер, ту нору, которую они выкопали возле «Края Света»… Но добираться туда – самоубийство. Слишком высоко.
Неужели такова его награда за желание попрощаться со своими родными, за то, что он послушался странного голоса, прозвучавшего в его голове?
Смерть будет мирной, он будет лежать на пуховой перине, и ему вдруг станет тепло – когда начнет действовать обморожение. Он слышал истории, как люди умирали в уверенности, что у них все в порядке. Он видел красоту стихии, даже борясь с ней; ветер строил ребристые наносы, похожие на горячую завивку на серебряных волосах.
Овцы тревожно блеяли и жались друг к другу; они больше боялись его, незнакомца, попавшего в их отару, чем непогоды. Где-то ухала сова. Раз тут есть совы, должны быть и деревья, роща, какое-то укрытие, ведь верно? Он напряг слух, но услышал только тишину.
Он знал эти пустоши как свои пять пальцев, мог пройти по ним с закрытыми глазами и не собирался завязнуть в сугробах. Ну-ка, Бен, выкопай пещеру, устрой себе убежище, иглу, шевелись, шевелись и жди спасения. Молись, чтобы тебя вызволили из этой переделки. Бен еще не был готов предстать перед Создателем. Он был слишком зол, чтобы молиться, и только его злость могла удерживать его на этом свете. Бурля от злости, он рыл себе снежную пещеру.