— Куда?
— Известно куда! У них свой пруд, своя рыба на ферме.
Это соответствовало логике вещей. Шитиков тотчас помчался на конный двор за лошадью.
Простоватая нянька и не предполагала, какую услугу оказала она Маврикию, направив Шитикова в Омутиху, в противоположную от Камы сторону, куда лесами пробирался Маврик в сопровождении верной Сонечки.
Не знали они, что всего лишь несколько минут помогли им не встретиться с Саламандрой, который весь день будет рыскать по омутихинским лесам и болотам в поисках Толлина.
Не любя осень как осень, как время года, Маврикий каждый раз убеждался, что цветущая весна беднее красками. Она, как невеста, только в белом. А осень, как женщина средних лет, в самом бесцеремонно-ярком. В малиновом. В рябиновом. В пунцово-осиновом. Или в солнечно-желто-березовом. И откуда у осени столько цветов. Все, кроме белого. Будто она боится накликать им ранний снег, который приносит конец всем цветам и оттенкам лесов и полей.
Все страшное позади. А что впереди? Может быть, лучше пока не думать об этом и радоваться, что с ними ничего не случилось, что столько людей теперь на свободе. Конечно, не плохо бы сказать тете Кате, что это он и она… Не для хвастовства. Ничуть. А для того, чтобы она гордилась Маврикием. Ведь спасать от смерти людей — общечеловеческий подвиг.
А Соня думала о другом. Она думала о том, что никогда не следует отрицать то, в чем ты не уверен или не очень уверен. Одни говорят, что люди чувствуют приближение своей смерти, считая, что если животные предчувствуют свой конец и уходят умирать, то почему высшее существо — человек — должен быть лишен этого качества. Другие, отметая все это начисто, считают предчувствие смерти чистой мистикой.
Сонечке казалось, что ее очень скоро не будет на свете. Предчувствие ли это или результат какого-то самовнушения, вызванного напряжением всех сил и потрясением последних дней, она не знала, но вела себя с Мавриком так, как будто, прощаясь с ним навсегда, хотела испить всю радость жизни, которая вот-вот должна оборваться.
IVМаврик заметил, что Соня сегодня, да и все эти дни, тоже как осень. Какая-то многоцветная и яркая. Не по одежде и лицу, а по тому, как она смотрит, как говорит, как ведет себя с ним. Она всегда была старше его, будучи моложе почти на год, а сегодня она совсем взрослая и властная. Прикажи она ему «плыви через холодную Каму» — и он поплывет.
— Мавруша, — шепчет она, глядя ему в глаза. — Ты мой первый и мой последний, — она не сказала «кто». Не нашлось слово. — Ты такой хороший, хороший до того, что тебе самому невозможно понять, какой ты…
— Соня, — взмолился Маврикий. — Зачем так?
— Но ты не гордись этим, — предупредила Соня.
Маврикий не захотел поддерживать этого разговора. И Соня умолкла. Они вышли к логу, спускающемуся к Каме между двух яров. Маврикий помнит этот лог с заброшенной избушкой бакенщика. И Соня бывала здесь с братьями.
— Тут и заночуем, — сказала она. — Смеркается. Куда же ты ночью по незнакомому закамскому лесу?
— Да, — поежился Маврикий.
— Тебе холодно, Мавруша?
— Да нет.
Они вошли в пустующую избушку бакенщика, поселившегося теперь двумя верстами выше.
— Давай готовить ночлег, пока не совсем стемнело.
А темнело очень быстро. Небо заволакивало тучами. Когда Соня натаскала сухой травы на тесные нары бобыля бакенщика, стало совсем темно и еще глуше.
Пугающая осенняя тишина. Только редкий всплеск рыбы да еле слышимый заунывный плач филина в закамской парме подтверждали, что на земле продолжается жизнь.
После больших страхов всегда приходит бесстрашие. Они, обсидевшись в темноте, радовались этому мрачному и холодному пристанищу, ставшему таким гостеприимным.
Разводить огонь, конечно, было нельзя, а не плохо бы затопить очажок, нагреть избушку. К утру она здорово выстынет.
— Ничего, Мавруша, ничего… Ночь, наверно, будет теплой. Облака же. Ложись, завтра встанем чуть свет.
И они легли на сухую траву, укрывшись Мавриковой шинелью, и не слышали, как пошел дождь, как прошла какая-то пьяная ватага по берегу. Они очутились далеко от этого берега и высоко над землей, за облаками, где солнце и где никогда не бывает ненастной погоды…
Утром, целуя его. Соня сказала вычитанные где-то ею слова:
— Война, как смерть, торопит жизнь.
А потом они вышли на берег. Светало.
Перебраться за Каму в обычное время не составляло никакого труда. Теперь же, когда шныряли конники разведки МРГ, рискованно было просить рыбака или бакенщика перевезти на тот берег. Но ищущий чаще всего обретает. Близ берега сверху вниз в легкой лодчонке возвращался, видимо после лова, парень.
— Будь другом, остановись, — окликнула его Соня.
— А кто вы? — спросил он, подплывая к берегу.
— А мы никто. Капканчики да ловушки у брата за Камой поставлены, — ответила Соня, показывая глазами на Маврикия. — Наверно, уж много попалось.
Это заинтересовало простоватого парня, и он спросил:
— А сколь заплатишь?
— Пачку «Кузьмы». — Сказав, Маврикий показал пачку папирос с портретом знаменитого казака Кузьмы Крючкова.
— Давай!
Маврикий прыгнул в лодку.
Парень приналег на весла. Когда лодка миновала средину, раздался выстрел, затем второй и третий. Соня отошла в береговые кусты. Стрельба прекратилась. Соня так и не узнала, что это была за стрельба. Хотели ли стрельбой остановить лодку или били зверя в лесу?
Увидев, что Маврикий благополучно сошел на берег, Соня махнула ему из кустов платком. Махнул и Маврикий. Кама в этом месте была не так широка, и Соня видела, как, простившись с парнем, он пошел в лес. В чужой, незнакомый лес.
Что-то ждет тебя, Маврик, в таинственном закамском лесу?
А что ждет тебя, Сонечка, на этом мятежном берегу?
ПЯТАЯ ГЛАВА
I— Плохо, Любочка, когда падают деньги, — делился с женой Герасим Петрович. — С падением денег падает и доверие к тем, кто их выпустил. Из армии бегут. Удерживать фронт дальше едва ли хватит силенок. Наверно, Вахтеров отступит за Каму.
— А ты?
— Придется и мне. Я же мобилизованный и не могу…
— А я как же, когда придут красные? — спросила раскрасневшаяся от волнения Любовь Матвеевна.
— А тебе-то что? Ты-то при чем? Да и красные-то ведь не какие-то, а знакомые люди.
— Но я же, Герася, жена белого офицера…
— Во-первых, не белого и не офицера, а чиновника военного времени, которого мобилизовали, — подчеркнул он, — понимаешь, мобилизовали как специалиста по финансам и заставили печатать деньги.
— Но других-то не заставили, Герася.
— Другие воры, а я зарекомендовал себя честным человеком. В этом мое несчастье. Но может быть, — стал говорить он, явно не веря своим словам, — как знать, подойдут сибирские войска, и тогда не о чем будет беспокоиться.
— Ты утешаешь меня?
— Да нет, Люба, я не утешаю. Сибирские войска рано или поздно придут, коли они идут. Не нужно было торопиться сумасбродному Вахтерову с переворотом. Переворот был бы своевременен через месяц, через два, когда белые будут ближе. Вахтеров думал только о себе, — рассуждал Непрелов, — а не о нас. Ему хотелось прогреметь на весь мир. А что получилось? Недавно сбежал Всесвятский. Это верный признак скорого крушения…
Герасим Петрович строил правильные догадки. Вахтеров оставил бы Мильву, но его задерживало возведение переправы через Каму. До ледостава было не столь далеко, но вдруг Павел Кулемин и его штаб не дадут улизнуть поредевшей МРГ.
Мильвенская газета «Свобода и народ» прославляла строителей переправы, так необходимой приближающейся на помощь Мильве сибирской армии, а вместе с нею и обозам с продовольствием, снаряжением и товарами.
Вахтеров, скрывая отступление, маскировал его переписью домов, изъявлявших согласие приютить на день или два доблестных сибиряков, продвигающихся через Вятку, Вологду в Петроград и через Казань, Нижний Новгород на Москву.
А тем временем завершалась переправа. У берегов сплачивались и закреплялись плоты. Далее ставились на якоря шаланды, промежутки между ними перекрывались хлыстами лиственниц и елей с накатом из досок и подтоварника.
Об отступлении стало известно за час. В полночь Мильву покинуло командование и учреждения, связанные с ним.
Герасим Петрович наскоро поцеловал спящую дочь и сказал жене:
— Любочка, не бойся. Ну кому ты нужна…
Сказал так и умчался на большом выносливом Карьке.
Первым, если не считать конной разведки, перешел Каму третий чехословацкий полк. Почему он был третьим, коли не было первого и второго, знал только Вахтеров, а почему отряд, не превышающий роты, назывался полком, — знали все. Многие малочисленные отряды и соединения назывались полками и бригадами. Иначе невозможно считать МРГ армией, коли в ней всего один, да и то неполный полк.
Вслед за чехами за Каму переправились обозы первого и второго разряда, военный госпиталь с прехорошенькими барышнями, ставшими сестрами милосердия. Под охраной почетных всадников двигался за Каму особый обоз Чураковых, Шишигиных, Мерцаевых, Шульгиных и прочих, кому было страшно встречаться с Красной Армией. В этом же обозе уходили за Каму семьи наиболее выдающихся бандитов МРГ.
В полночь части мятежников тихо и стремительно отступили. Братья Кулемины и Прохоров видели, как не очень обученные и очень запуганные и того больше обманутые мильвенцы, кто в ватниках, кто в обычных пальтишках, убегали к Каме, минуя город.
— Я не знаю, Иван Макарович, — сказал Павел Кулемин Прохорову, когда они в молодом соснячке, не спешиваясь, наблюдали за отступлением. — Не знаю, что мне мешает нагнать их и раскрошить… Неужели жалость?
— Жалость, — не раздумывая, сказал Иван Макарович. — И мне жаль их. Убить человека не так уж трудно. Особенно убегающего. Не так трудно взорвать переправу, до которой едва ли захочет добраться половина из них. И те, что перейдут Каму, едва ли долго будут ходить под вахтеровским гипнозом. Пусть я ошибаюсь, но уничтожать раскаивающихся и колеблющихся, каких теперь немало, мне кажется бесчестным.
Молчавший Артемий Кулемин сказал:
— С военной точки зрения мы, конечно, не правы. Но есть и другая точка… Пусть бегут. Жизнь накажет тех, кто не успел раскаяться.
— А я успел, — послышался совсем рядом знакомый всем голос.
Этот голос принадлежал спрятавшемуся в сосняке Якову Кумынину.
— Я тут не один. Нас трое. За них я тоже ручаюсь. Они тоже поняли, как и я. Кому сдать винтовки и патроны, Иван Макарович?
— Кому? — переспросил Прохоров. — А зачем же их сдавать?
— Мы же сдались, как мы можем не сдать оружие?
— Значит, Яков Евсеевич, вы не очень много поняли. А может быть, и ничего не поняли.
Прохоров тронул коня. За ним мелкой рысцой затрусил Артемий Кулемин. А задержавшийся в соснячке Павел сказал Кумынину:
— Идите в село и спросите коменданта Мухачева. Скажите ему, чтобы он вас зачислил в формируемый резервный батальон. А если это для вас не подходит, догоняйте своих…
Кумынин попытался продолжать разговор с Павлом Кулеминым, но тот, повернув коня, поскакал догонять брата и Прохорова.
До утра пролежал Кумынин с товарищами в сосняке, а утром сказал:
— Я лично винтовку сдавать не стану, если такое доверие…
Тем временем части под командованием Павла Кулемина походным маршем стекались на Старомильвенскую дорогу, надеясь в полдень войти в Мильву.
Конные квартирьеры, выехавшие с рассветом, писали мелом на воротах, какая часть и сколько красноармейцев расквартируется в данном доме.
А на Каме догорала переправа. Вооруженный сброд понурых разношерстных людей разбрелся по лесу в поисках убежища.
Холоден в эти дни закамский лес. Того и гляди выпадет снег. А в чем отступать дальше? В чем идти на встречу с сибирскими войсками?
Командиры подбадривали. Впереди деревни, а в деревнях и валенки и полушубки. Война. Ничего не поделаешь. Придется разувать, раздевать мужичков, брать коней, резать свиней, а потом, когда кончится война и установится настоящая власть, она за все уплатит до последней копеечки.
Берегитесь, тихие прикамские деревни! К вам жалуют голодные, раздетые и ожесточенные шайки разбойников, которые все еще называют себя борцами за революцию. У них красные повязки на рукавах. У них множество звонких слов и щедрых обещаний. Они будут выдавать векселя и обязательства и сулить вместо пуда зерна вернуть два, взамен угнанного коня вознаградить парой лошадей. Но их расписки, как и кредитные билеты «мильвенки», — бумага. Нарядно расцвеченная, солидно выглядящая обманная бумага. В брошенных деревнях и Мильве этот бумажный обман оставлен чуть ли не в каждом доме.
II— И как только мы могли им поверить? — спрашивала себя и других не одна Васильевна-Кумыниха.
Теперь все удивлялись, как могло случиться, что столько народу оказалось на поводу у шайки откровенных мерзавцев. Теперь многим было стыдно смотреть друг другу в глаза и уж совсем невозможно поднять опущенную голову и встретиться лицом к лицу с теми, кто хотел добра и не щадя своей жизни действительно боролся за счастье для всех тружеников и тех, кто так легкомысленно оказался в рядах врага.
Передовые части Красной Армии вошли в город. Их уже встретила детвора. Теперь встречали представители от уличных комитетов с красными флагами и полотнищами, со словами приветствия. А были и не совсем обычные надписи. Например, группа в десять человек стояла у дороги и держала в руках кусок обоев, на обратной стороне которого было написано: «Простите нас, братья и товарищи».
Артемий Кулемин, знавший почти всех из этого десятка, понимал, что не трусость, не боязнь быть наказанными заставила их выйти с этой надписью на куске обоев. Это было безусловно смелым и чистосердечным раскаянием. Артемию Гавриловичу очень хотелось повернуть свою лошадь к ним, затем взять из их рук плакат и, порвав его, сказать: «Что было, то было. Будем думать о завтрашнем дне». И он уже потянул правый повод, но тут же выровнял лошадь, и стоящие с куском обоев остались позади.
Пусть стоят и пусть думают над тем, что произошло. Комитет партии и Совдеп не будут наказывать тех, кто искренне заблуждался и кто не от большого ума, а от малой политической грамоты оказался в эсеровских сетях.
В рядах резервного батальона браво шел Кумынин и два его молотобойца. На рукаве Якова Евсеевича еще торчали концы ниток, которыми была пришита повязка МРГ с медведем.
Знавшие Якова Кумынина, позавчера видевшие его в караульной роте МРГ, не хотели верить своим глазам.
Трудно было поверить и в то, что навстречу красным выедет Турчанино-Турчаковский. Все знали, что его превосходительство удрало за Каму. Некоторые собственными глазами видели, как нагружались телеги с имуществом управляющего. А другие даже слышали, как он разговаривал по телефону с командующим, обещая выехать вместе с доктором Комаровым с наступлением темноты, чтобы не вызывать кривотолков у населения.
С наступлением темноты Комаров и Турчаковский действительно выехали, только в другом направлении. В охотничий домик к лесничеству заводских дач. Для Турчаковского слишком очевидна была гибельность бегства за Каму. Зачем ему, нигде не оставившему своих пальцев, не обронившему против себя никаких улик, бежать с каким-то штабс-капитанишкой и находиться в обозе беженцев вместе с Чураковыми, Мерцаевыми, Вишневецкими и мелюзгой, подобной им? Зачем, когда у него здесь квартира, двое верных слуг и оставшийся живым и невредимым скрывавшийся у него друг из РКП.
Турчаковский в полнейшей безопасности, как и доктор Комаров, передавший шифрованную записку Валерию Всеволодовичу Тихомирову. Как может доктор не выехать вслед за управляющим навстречу законной власти рабочих и крестьян, возвращающейся в город.
Другое дело, что Комаров и Турчаковский не будут кричать вместе со всеми, выражая восторги, подбегать, протягивать руки. Это выглядело бы слишком назойливым. Но стоять в толпе, приветствовать Красную Армию поднятой рукой, быть замеченным вполне достаточно и благопристойно.
Вышла навстречу войскам и Екатерина Матвеевна. Ей радостно и тягостно видеть такими счастливыми людей, обреченных на смерть и спасенных ее Маврушей, дороже которого для нее нет никого на земле.
— Нельзя, Екатерина Матвеевна, плакать в такой день, — говорит ей Елена Степановна Кулемина. — Уж лучше бы вам не выходить навстречу.
— А вдруг Мавруша тут? С ними? Вы же знаете, какой он быстрый и решительный во всем.
Однако надежды ее были напрасны. Она увидела Ильюшу и Санчика. Они, сияющие, с красными бантами и пулеметными лентами на груди, восседали в немудрых седлах на старых клячах. Не видя себя со стороны, они, конечно, думали о себе немножечко больше, чем следовало бы. Впрочем, тот и другой и весь молодежный отряд, ставший теперь конной разведкой, заслуженно торжествовали победу.
Если бы Мавруша был здесь, то она увидела бы его с Ильюшей и Санчиком.
Екатерина Матвеевна старалась, чтобы в ней замолчал злой голос, заговоривший с уходом племянника. А голос не только не желал умолкать, но говорил громче. Говорил так, что его, кажется, слышали стоящие рядом. Голос спрашивал, почему, в самом деле, ему, ни в чем не повинному мальчишке, жизнь придумала столько козней. Мучительная зима в Перми, когда ему было всего восемь лет. Длинные сумерки. Холод. Мыши. Одиночество. Потом избиение в церковноприходской школе. Тяжелые годы в семье отчима. Оскорбленная детская любовь к Лере. Злополучный фотографический аппарат, подаренный и отнятый. Ранение в Петрограде. Избиение отчимом. Встреча с подлым из подлых удавов Вахтеровым. Увлечение его «возвышенными» идеями и крушение их, оказавшихся жестоким обманом. И наконец, взрыв стены, освобождение заключенных из камеры и побег. Они все живы и счастливы, а он, может быть, найденный тем же Юркой Вишневецким или Мерцаевым, лежит теперь непохороненным в закамском лесу.