Домой он вернулся позже обычного. Мать была на месте, настолько схожая с картиной, созданной его воображением, что ему представилось, будто ее здесь нет. Она оказалась слишком ожидаемой — сидящей на софе, с синими подушками, коробочкой «Клинекса», книгой, наполовину заполненным водой стаканом.
— Тебе известно, сколько сейчас времени? — спросила она.
— Да.
— Почти четверть одиннадцатого.
— Я знаю.
— Где ты был?
— Просто гулял.
Он не мог ничего ей сказать. Не мог взять ее с собой.
— Нельзя гулять так поздно, — сказала она.
Он наблюдал за комнатой, за ее ярким беспорядком. В последнее время мать начала покупать стоваттные лампочки. На полу лежали пакеты из магазина. Рыболовный крючок волос лежал, приклеенный потом, на ее щеке.
— Ты слышал, что я сказала? — спросила она.
— Да.
— Тогда ответь.
— На какой вопрос?
Она вздохнула — раз, другой.
— Вопрос, — произнесла она. — Вопрос в том, что заставляет тебя думать, будто в твоем возрасте можно гулять, как сегодня, полночи.
— Полночь еще не наступила.
— Ты хоть знаешь, что это такое — сидеть здесь с трех часов дня, думая, что ты уже возвращаешься из школы? Семь часов прошло. Если бы мне не позвонила Кассандра, я не знала бы, где ты, целых семь часов, а не с шести вот до этого времени.
— Я ничего плохого не делал, — сказал он.
— Ты должен звонить мне. Сообщать, где ты. Ты хоть ел что-нибудь? Уроки сделал?
— Конечно.
— Джамаль…
— Что? — спросил он.
— Прошу тебя, не поступай так. Я не могу… Мне нужна твоя помощь. Нужно, чтобы вечером ты возвращался из школы. Чтобы сообщал мне, где ты, когда тебя нет дома.
— Угу.
Она достала из коробочки «Клинекс», но не вытерла глаза, не высморкалась. Просто разорвала салфетку. И осталась сидеть с ее половинками в руках.
— Я не знаю, как до тебя достучаться, — сказала она. — Но готова для этого на очень многое. Ты хоть намекни мне, ладно?
Он не мог ничего ей ответить. Оба они знали, чего хотели, но, когда с прежним было покончено, оба оказались в ловушке. Ей было не место на этой софе. А ему не было места нигде.
— Джамаль? — произнесла она. Глаза ее были больными, пластмассовыми. Влажными и не влажными. Он попытался сказать ей, что достучаться до него невозможно, но объяснить это смог только одним способом — уйдя в свою комнату. Он чувствовал, как мать дышит в гостиной. Лежал в кровати, в темноте. И думал о себе, лежа в темноте, думая о себе. Не думая о ней.
Назавтра он, вернувшись домой, обнаружил там своих дядю и тетю. Тетя привезла с собой Бена. Все они сидели с матерью в гостиной и пили воду — с таким видом, будто вкуснее ничего никогда не пробовали. Уж не его ли они поджидали?
— Привет, Джамаль, — сказал дядя Вилл. Дядя Вилл исполнял обычную его роль: скептическая полуулыбка, сдержанный кивок, совершенно серьезная, нервная, сопровождаемая потрескиванием разминаемых пальцев демонстрация внимания.
— Привет, — ответил Джамаль.
Тетя Сьюзен поцеловала его. Она всегда была права. И перемещалась в пространстве лишь по прямым линиям.
Бен пожал ему руку. Он был из тех мальчиков, что пожимают руки. Бена окружал ореол стыда, маленькие незримые лучики стыда. И ореол старательной вежливости.
Джамаль догадался: он удивил их, вернувшись домой вовремя. Они приехали, чтобы помочь в его отсутствие матери. А что им делать в его присутствии, не знали.
— Ты подрос, — сказала тетя Сьюзен.
Вот и нет. За последний год он и на полдюйма не подрос.
Зато Бен вырос почти на фут. Что-то незримое, испуганное сквозило в его мускулатуре и манерах, в чистой, широкой синеве его рубашки-поло. При всей массивности Бена в нем ощущалось нечто изголодавшееся.
— Как твои дела? — спросил дядя Вилл.
— Хорошо, — ответил Джамаль. И тут же прибавил: — Бен, ты не хочешь сходить в видеосалон?
Бен взглянул на свою мать. Тетя Сьюзен взглянула на мать Джамаля, а та взглянула на дядю Вилла.
— Ты же только что пришел, — сказала мать Джамаля.
— Я знаю.
— Ладно, — сказал Бен. Голос его, начинаясь в большой синей выпуклости груди, исходил затем изо рта.
— Полчаса, — сказала тетя Сьюзен. — Не больше.
А дядя Вилл сказал:
— Я был бы рад провести с тобой немного времени, Джамаль. Мы ведь почти не видимся.
— Угу.
Что он ненавидел в заботах других людей о нем, так это то, насколько видимым они его делали. А он хотел оставаться невидимым — и наблюдать.
— Ты на Вторую авеню собираешься? — спросила его мать.
— Мы вернемся через полчаса, — ответил он.
— Ладно. Пока.
Он вышел в дверь, Бен за ним. Джамаль быстро оглянулся на мать, тетю и дядю. И подумал об океане, о холодном зеленом нигде. И о своем большом двоюродном брате, нервном и незнакомом, как лошадь.
На улице он спросил у Бена:
— Тебе и вправду интересны видеоигры?
Бен дал вопросу повисеть в воздухе, потом упасть и взглянул на землю, туда, где он остался лежать.
— Наверное, — ответил Бен. — А тебе нет?
Бен думал, что ответы бывают правильные и неправильные. И хотел получить правильный.
— Можно и поиграть, — ответил Джамаль. — Мне-то все равно, я просто хотел убраться оттуда.
— А, — произнес Бен.
Они пошли по авеню Б на север, к парку. День был холодный, солнечный, отовсюду неслись звуки радио. Навстречу им шла женщина с надетой на голову коробкой, крича что-то о заговоре голландцев и евреев. Одета она была в пончо с изображением родео — бледные ковбои, арканящие бледно-синих быков.
— Похоже, она чокнутая, — сказал Бен.
— Похоже.
— А с тем чокнутым ты еще водишься?
— С каким?
— Ну, с тем, который женские платья носит.
— А, с Кассандрой. Она не чокнутая.
— У меня от него мурашки по коже бегут, — сказал Бен.
— О Кассандре следует говорить «она».
— Почему?
— Из вежливости, — ответил Джамаль.
Бен кивнул. Он верил в правила какого угодно рода.
Они шли по парку мимо палаток бездомных. На скамейке сидел рядом с собранными им кусками грязного поролона старик, сидел и облизывал обрывок фольги, ослепительно, точно драгоценность, сверкавший под солнцем. В бороде старика подрагивали прожилки спагетти.
— Кошмар, — сказал Бен.
— Чшш, — отозвался Джамаль. — Он может услышать тебя.
Какое-то расстояние они прошли молча. Джамаль ощущал себя человеком, ведущим по улицам своего квартала лошадь. Белую лошадь, прекрасную, но пугливую и отчаянно стремящуюся всем угодить.
— Давай не пойдем в видеосалон, — предложил он.
— Ладно.
— Просто спрячемся ненадолго.
— Что?
— Пошли.
Джамаль привел Бена к заброшенному дому на Одиннадцатой стрит, такому же безумному, как та женщина с коробкой на голове, такому же распадающемуся и пустому. Крыша его провалилась, на верхнем этаже выросло деревце, отчего дом казался коронованным ветвями. Доски, которыми были когда-то забиты окна, отвалились, зато в некоторых из них еще уцелели треугольники стекла.
— Ты собираешься войти туда? — спросил Бен.
— Да.
У парадного крыльца дома Бен нерешительно замялся. Всхрапывавший и рывший копытами бетон, издававший нервное ржание, он готов был рвануть отсюда с места в карьер. Но Джамалю мысль завести своего двоюродного брата в это рискованное с виду безмолвие нравилась. Ему казалось правильным затащить Бена в место, которое не было частью привычного мира. Это походило на то, чего он хотел для себя: стать невидимкой.
— Я тебе кое-что покажу внутри, — сказал Джамаль.
— Не уверен, что мне этого хочется, — ответил Бен.
— Да пойдем же.
Джамаль взбежал по растрескавшимся ступеням крыльца, оттянул в сторону доску, висевшую на одном гвозде и перекрывавшую дверной проем. Остановился, ожидая. И спустя мгновение Бен, терзаемый муками боязливой уступчивости, присоединился к нему.
— Думаешь, это не опасно?
— Не опасно. Я сюда часто прихожу.
Он ввел Бена в вестибюль, пахнувший штукатуркой, мочой и гнилью. На стене завивался в трубку последний, еще уцелевший клочок обоев — пухлые, ржавых тонов цветы. Надломленные ампулы на полу, влажные и безмолвные. Мглистый свет.
— Вон туда, — сказал Джамаль и пошел вверх по лестнице. Перила ее давно уже отломали и сожгли в кострах, половина ступенек исчезла, однако подниматься по ней было не так уж и трудно. В одной из глядевших во двор комнат второго этажа ворковал голубь.
— Ты уверен, что это не опасно? — спросил Бен.
— Да.
Скорее всего не опасно. Здесь можно было наткнутся на одного-двух торчков, но ведь они — люди безвредные. В большинстве своем. Мать и Кассандра убили бы его, если бы узнали, что он заглядывает сюда, однако ему требовалось именно такое место, уединенное, не составляющее часть общего порядка вещей.
Он шел с Беном по коридору второго этажа. Пустые дверные проемы вели здесь в комнаты, также пустые, если не считать брошенных в них бутылок и шприцев да отсыревших матрасов. В одной из них стояла пара женских ярко-розовых туфель на платформе — надменные и одинокие ключи к тайне, от попыток разрешения которой все уже давным-давно отказались.
— Жутковато здесь, — сказал Бен.
— Ты просто иди за мной.
Они миновали третий этаж и поднялись на верхний, лишенный крыши. На нем-то и росло пепельно-серое деревце, ухитрившееся пустить корни в тонком слое скопившейся под разломанными половицами штукатурки и занесенной сюда ветром земли. Голые и запыленные кирпичные стены еще держались, пустые оконницы их выходили на Одиннадцатую стрит. Джамаль отвел Бена в ту комнату, где росло дерево.
— Посмотри, — сказал он и подошел к окну.
Окно, которое смотрело на стоявший по другую сторону улицы храм, находилось на одном уровне с позолоченной статуей бородатого мужчины в мантии. Лицо у мужчины было важное и немного испуганное. В одной руке он держал крест, указывая на него пальцем другой, — казалось, впрочем, что указывает он на собственную голову. Когда Джамаль был поменьше, он верил, что мужчина отвечает этим жестом на жизненно важный вопрос о том, какая связь существует между крестом и его головой.
— Раньше я думал, что это Бог, — сказал Джамаль. — Но это не он. Всего лишь святой Франциск Ксаверий.
— Святой Франциск Ксаверий, — повторил Бен.
Они постояли немного, вглядываясь в церковь и в улицу. Воробей спорхнул на ветку тщедушного деревца, встряхнулся и улетел.
— Я иногда провожу здесь какое-то время, — сказал Джамаль. — Не такое долгое, как раньше. Маленьким я считал этот дом своим. А эту комнату — моей комнатой. Думал, что если сбегу от всех, то смогу здесь поселиться.
— Так сюда же дождь льет.
— Я знаю.
Бен обратил серьезное лицо к святому Франциску Ксаверию. По улице с ревом пронеслась орава байкеров.
— У тебя подружка есть? — спросил он.
— Нет. А у тебя?
— Есть одна девочка, которая мне нравится, — ответил Бен. — Ее зовут Энни. Энни Демпси.
— Угу.
— Она очень милая.
— Угу.
Бен снял с подоконника кусочек старого цемента, взвесил его на ладони. Джамаль вытащил из кармана монету. И запустил ею в статую святого Франциска Ксаверия. Монета, немного не долетев до святого, упала на улицу.
— Зачем ты это сделал? — спросил Бен.
— На удачу.
— А у меня ни одной монеты нет.
— Держи.
Джамаль протянул ему монету, Бен бросил ее. Монета ударила статую в грудь, в крепкие позолоченные складки мантии.
— Да! — сказал Бен.
Он выбросил вверх кулак — жест победителя. Испытал счастье, простое и полное, и всего лишь потому, что смог попасть монетой в статую. Джамаль ощутил жалость к нему и — по причине, которую не смог бы назвать, — что-то вроде любви. Жизнь Бена была такой определенной, такой благополучной.
— Ну вот, теперь тебе выпадет удача, — сказал Джамаль.
— Попробуй и ты еще раз.
— Нет. Я не верю в удачу.
— Зачем же тогда ты бросил монету?
— Скажи, твой форт еще цел? — спросил Джамаль.
— Что?
— Форт у твоего дома. На дереве.
— А, шалаш. Да, шалаш еще цел.
— Маленьким я думал, что когда-нибудь прокрадусь в него и буду в нем жить.
— Зачем?
— Мне нравился этот форт. Я думал, что поселюсь в нем, а по ночам буду воровать еду из кухни твоей мамы.
— Я иногда еще забираюсь в него. В шалаш.
— Меня ты к нему не подпускал, — сказал Джамаль.
— Да нет, не может быть.
— Точно-точно. Когда мы были маленькими, ты говорил, что это частный клуб. Вход только для членов.
— Не помню.
— Я помню.
— Мы были совсем детьми.
— Я по этому форту с ума сходил. Не знаю, что я там надеялся найти. Сокровище, наверное. Что-нибудь в этом роде.
— А там ничего нет, — сказал Бен.
— Я знаю. Теперь-то уж знаю.
— Слушай. Если ты когда-нибудь… если тебе захочется время от времени приезжать в Коннектикут, так давай.
— Ладно.
— Мы же с тобой братья, двоюродные.
— Да.
Слепое позолоченное лицо святого Франциска Ксаверия взирало на них сквозь пустое окно. Джамаль и Бен стояли бок о бок в обоюдном молчании, в сотворявшем нечто безмолвии, более тихом, чем обычная тишина. Бен поднял руку, заправил за ухо локон темных волос, и Джамаль вдруг понял, кто такой Бен. Как же он не замечал этого столько лет?
Оно присутствовало во всем, что говорил и делал Бен, однако Джамаль понял это только сейчас, увидев, как Бен поправил волосы, — осторожно и ласково, точно вкладывая в конверт письмо. Впоследствии Джамаль будет говорить себе, что это святой Франциск Ксаверий, его крест и голова, открыли ему глаза.
Бен был таким же, как Кассандра.
И Джамалю захотелось погладить его по большой голове, успокоить, а после вскочить ему на спину и проехаться по улицам города. Он успокоил бы Бена своим мастерством наездника. Объяснил бы, одним лишь нажатием бедер, что бояться нечего.
— Нам лучше вернуться, — сказал Бен.
— Угу.
Они не сдвинулись с места. Продолжали стоять в открытой на все стороны комнате, где никто не смог бы найти их. А напротив, за Одиннадцатой стрит, стоял в недоуменном молчании позолоченный человек.
Спустя какое-то время Бен сказал:
— Мне здесь нравится.
— Да.
Они не сдвинулись с места. Что-то происходило с ними, что-то безымянное. Джамаль и не пытался понять — что. Пусть происходит. Это было как-то связано с кровным родством, с отношениями лошади и наездника. И почти наверняка с вопросом статуи, с выросшим на половицах деревом. Они стояли в секретной комнате, и Джамалю хотелось утешить Бена. Раствориться в утешении, которое он даст мальчику, более удачливому, чем он. И когда Бен потянулся к нему, с опаской, Джамаль не отпрянул. Дал ему утешение. Они с Беном провели в этой комнате долгое время, и когда вернулись домой, все их страшно ругали.
1992
Деньги никогда легко не давались, а теперь, когда Рейган ушел да и Буш начал уже поглядывать на дверь, источник их пересох окончательно. Строительный бизнес обратился в кладбище. Сначала прогорели те, кто отродясь особой надежностью не отличался, но затем начали валиться и компании посерьезней. Молодые ребята, которые покупали дома Ника и Константина, казалось, просто-напросто исчезли, — все эти механики, продавцы, лаборанты, которые работали как черти и, заняв немного денег у своих родителей и немного у родителей жены, получали возможность вносить ежемесячную плату за расфуфыренный домишко о трех спальнях, стоящий на четверти акра земли где-нибудь в Нью-Джерси или на Лонг-Айленде. Они сгинули, и эти ребята, и их пышноволосые, шлюховатого вида женушки. Теперь они снимали квартиры или просто жили с родителями. Никто больше не чувствовал себя прочно стоящим на ногах — даже те, у кого имелась работа. И рисковать тоже никто не собирался.
Константин говорил Нику: если они хотят остаться в бизнесе, нужно покончить со всякими лишними прикрасами. С оградами из штакетника, мансардными окошками, витражами в парадных дверях. В их новой брошюре речь должна идти о факторе ценности, на нем Константин и собирался построить всю рекламу. Никаких текстиков с обещаниями роскоши, «которая вам по средствам», никаких заклинаний насчет семейного бюджета. Однако Ник был влюблен в свою мишуру, в барные стойки для завтраков, в эркерные окна. Неуступчивость его поначалу удивляла Константина, а потом стала попросту оскорблять. Он понял, что даже после двадцати лет партнерства Ник продолжал считать себя мозгом компании, а Константина — всего лишь ее мускулатурой.
— Кон, — поначалу говорил Ник, — стоит нам ободрать наши дома — и никто их покупать больше не станет. Я понимаю, положение тяжелое, но если мы по-прежнему будем строить дома, которые нравятся людям, то и люди по-прежнему будут их покупать. Поверь мне.
Он говорил это терпеливо, словно объяснял ребенку самые простые вещи.
— Если у кого-то еще остались деньги на покупку дома, — отвечал Константин, — он не станет тратить их на всякие довески. Это время прошло, нам нужно продавать то, что стоит дешевле дешевого. Единственный наш шанс — предлагать самые низкие, мать их, цены в регионе.
Несколько дней спустя терпение Ника лопнуло, разбившись о каменную стену неуступчивости Константина, и он, Ник, сказал:
— То, что ты предлагаешь строить, — это просто дворовые сортиры.
— Наши дома всегда были дворовыми сортирами, — ответил Константин. — А эти хотя бы позволят нам удержаться в бизнесе.
Тут уж Ник обиделся всерьез. На полсекунды у него даже глаза остекленели. Несчастный, тупой мудак. Что, по его мнению, они строили столько лет — памятники архитектуры, которые переживут столетия? Неужели он думал, что кому-то и впрямь были нужны его латунные украшения в колониальном стиле?