Мать разгладила его волосы, от нее исходило мягкое дуновение духов и джина, тихое гудение интереса к сыну. Бен представлял себе, как она каждое утро приступает к счету, который продолжается, начиная с единицы, весь день. Мать была спокойной, потому что точно знала номер каждой минуты.
— Как погуляли? — спросила она.
— Хорошо. Вода ушла, можно пройти вдоль причала, довольно далеко.
— Да, я слышу, чем от тебя пахнет, — сказала мать и взъерошила его волосы. — Солью.
Она вмещала в себя всю красоту, какая была в этой комнате. Вне матери оставалась только старая кухня — семужного цвета пластмассовый стол, сосновые шкафчики с большими темными разводами и сучками, словно оставленными кем-то, тушившим сигары об их дверцы. И еще оставалась вне матери тетя Зои, больная и безумная, с белой кожей, покрытой пятнами, как у гипсового святого, бросающая омаров в кипящую воду.
Вошел и остановился рядом с Беном Джамаль.
— Здравствуй, Джамаль, — сказала мать Бена.
Джамаль кивнул и улыбнулся, смущенно, как если бы они только что познакомились.
— Джамаль вегетарианец, — сообщила тетя Зои.
— Нам это известно, лапуля, — сказала мать Бена.
— Я тоже была вегетарианкой, — продолжала тетя Зои. — Целых пятнадцать лет. А потом в один прекрасный день зашла в «Макдоналдс» и съела бигмак. Тем все и кончилось.
— Знаю, — сказал Джамаль. Он стоял, присогнув ноги, словно готовясь к прыжку. Он был самим собой, не мужественным и не женственным. Был Джамалем, храбрым и беспечным, спокойным, с живыми глазами и спиралями густых черных волос.
— Я приготовлю салат, — сказала мать Бена. Она поцеловала сына в лоб, отошла к столу и разломила руками головку латука.
— Я погружалась в это все глубже и глубже, — рассказывала тетя Зои. — Дошла до того, что не могла выносить даже мысли о том, как из земли выдергивают морковку, как снимают с куста помидоры, как косят пшеницу. Мне казалось, что каждое растение обладает чем-то вроде сознания. Что помидорный куст страдает. Так что моя диета становилась все более скудной. Я не могла прихлопнуть комара или убить муху. А в итоге вошла, почти не думая, в «Макдоналдс» и потребовала бигмак. Меня от него стошнило. Но я пошла туда на следующий день и съела еще один. Это было началом моего падения.
— В бигмаке, по-моему, грамм семьдесят жиров, — сказал Бен.
— Ну, жиры, насколько я понимаю, — это часть жизни, — ответила тетя Зои. — Смерть и жиры, знаешь ли. И все прочее.
— Мы в последнее время едим все больше злаков, — сказала мать Бена. — Я пытаюсь уменьшить количество потребляемых нами жиров примерно вдвое.
Тетя Зои смотрела на кипящих омаров, лицо ее выражало аппетит и раскаяние.
— А еще я увлеклась кускусом, — продолжала мать Бена. — Готовить его легко, да и приправ к нему существует многое множество.
— Я понимаю, — сказала тетя Зои. — Понимаю, что правильное питание — вещь хорошая. Просто мне не хочется… не знаю… обзаводиться навязчивыми идеями, наверное, так.
— Ну, знаешь, не обязательно же делать из всего навязчивую идею, — сказала мать Бена.
Тетя Зои усмехнулась.
— Самое трудное на свете — достичь равновесия, — сказала она.
И взглянула на Джамаля — весело и беспомощно. Она была готова позволить ему обратиться в того, кто тревожится, всему ищет меру и говорит: ровно столько, и никак не больше. Одиннадцати лет материнства хватило ей за глаза. Теперь ребенком хотела быть она.
В лице Джамаля ничто не дрогнуло. Он покинул кухню, вышел через сетчатую дверь на веранду. Бен видел его в окно — разведшим в стороны длинные тонкие руки, глядящим в небо.
Мать Бена проследила за его взглядом, тоже увидела Джамаля, подмигнула сыну. Может быть, разглаживая его волосы, она почувствовала, к чему клонятся его мысли?
— Бен, лапуля, — сказала она. — Ты не займешься столом?
— Конечно, мам.
Он взял тарелки, столовое серебро, прошел в столовую. Здесь стоял длинный стол синего цвета, голые деревянные стены были расписаны летучими рыбами. Из гостиной доносился голос диктора, говоривший, что к океану идет стена огня. Накрывая на стол, Бен старался, чтобы ножи, вилки, ложки лежали строго параллельно друг другу.
Дядя Вилл приехал на следующее утро — с дружком. От одной этой мысли у Бена свело живот. Он наблюдал за ними сквозь окно наверху. И отколупывал ногтями чешуйки краски.
Приехали они в машине дружка, старом МС, которым Бен был бы не прочь порулить. Да только он в их машину не полез бы, ему не хотелось тереться задницей об их обшивку. Он наблюдал за тем, как они вылезают наружу, как его мать и тетя Зои встречают их посреди двора. Объятия, поцелуи. Дядя Вилл был высоким, с кроличьим лицом, — шибко умным, одетым в потрепанные джинсы и белую майку: ему не терпелось показать, что он владеет одним из тех фиглярских, неспортивных тел, которые лепятся посредством подъема тяжестей. Выдуманное тело, здоровенное, но ни на что не годное. Дядя Вилл выглядел как тренированный десятиборец, а сам скорее всего и десяти футов пробежать не смог бы. Дружок относился к профессорскому типу — прямоугольная голова, повадки душевнобольного, как будто музыка, от которой он отказался, так и продолжает звучать в его уме. На тощих ногах высокие спортивные ботинки со шнуровкой, а носков нет.
Мать Бена и тетя Зои любили дядю Вилла с упорством загипнотизированных женщин. Сестры, женщины. У них нет выбора. Мужчины принимают решения, а женщинам остается лишь говорить «да» или «нет» любви, которая в них живет. Мужчины отвечают за свои привязанности. Женщин они волокут по жизни. Только самое сильное разочарование способно оборвать их любовь, и после этого они уже не решаются полюбить снова. Закрываются внутренние клапаны. Меняется химия тела. А они этого не хотят.
— …Думали, ты не приедешь, — услышал Бен сквозь стекло голос матери.
— Не смог вынести мысль о том, что упущу столько интересного, — ответил дядя Вилл. Он говорил на личном его языке, языке острослова. Каждое слово имело значение, отличное от общепринятого.
Бен смотрел, как они поднимаются на веранду. Дядя Вилл нес два чемодана, мать Бена и тетя Зои шли по сторонам от него. Дружку предоставили тащиться за ними, прислушиваясь к его беззвучной, никому не ведомой музыке.
Потом Бен услышал, как они входят в парадную дверь. Услышал, как дед пытается лавировать между вежливостью и негодованием.
— Здравствуй, Билли, — сказал дед. Голос его доносился сверху, с лестницы, терпеливый и мощный, как сам этот дом, крепость, простоявшая над заливом почти сто лет.
— Здравствуй, пап. Ты ведь помнишь Гарри.
У дяди Вилла голос был кокетливый, пронзительный, самодовольный. Голос флейты. Бен слез с подоконника, сбежал вниз. Ему не хотелось и дальше оставаться в доме. Не хотелось слышать все это.
Впрочем, проскочить мимо них ему все равно не удалось бы.
Они уже были в гостиной, все, кроме Джамаля, обладавшего даром всегда оказываться где-то в другом месте. Когда Бен начал спускаться по лестнице, дядя Вилл заметил его и соорудил на лице остроумную пародию на удивление.
— Бен? — произнес он.
Бен негромко сказал «здравствуйте», спустился на первый этаж.
— Боже милостивый, как ты вытянулся, фута на три, по-моему.
Бен пожал плечами. Его рост был его ростом, его правом — не какой-то там выдумкой. И в предметы для умничанья не годился.
— В этом возрасте, чтобы уследить за ним, приходится измерять его рост раз в неделю, это самое малое, — сказала мать.
Не помогай ему. И ничего ему не отдавай.
Дядя Вилл подошел, протянул Бену мягкую ладонь. Бен позволил ему изобразить пародию на мужское рукопожатие.
— Ну как дела? — спросил дядя Вилл. — Что поделываешь?
— Ничего.
— Хорошо выглядишь.
А вот этого не трогай. Оставь меня в покое, даже не смотри на меня.
— Познакомься, Бен, — сказал дядя Вилл. — Это Гарри.
Бен не знал, куда девать глаза. Он взглянул вниз и вбок, на солнечный свет, протянувшийся по истертому ковру. Потом на деда. Лицо деда окутывали, будто вершину горы, тучи.
Дружок тоже пожал ему руку. Ладонь у него была крепче, чем ожидал Бен, и суше. И пахло от него не цветочками, скорее мелом.
— Здравствуй, Бен, — сказал дружок.
Ради собственного спокойствия — ну и потому, что за ним наблюдал дед, Бен в лицо дружку смотреть не стал. Позволил пожать свою руку и отнял ее.
— Пойду погуляю, — сказал он матери.
— А не хочешь немного побыть с нами? — спросила она.
— Нет, — ответил он ей. И ушел, зная, что дед будет уважать его за невежливость.
Снаружи белый августовский воздух пронизывался густым истомленным светом. День стоял мертвенно тихий, словно задержанное дыхание, под парусом в такой не походишь, — впрочем, до приезда Конни оставалось еще несколько часов, к тому времени, глядишь, и ветер поднимется. Бен шел к заливу по короткой дорожке, посыпанной истолченными в порошок раковинами, которые белели в отбеленном воздухе, как кость. Вода залива отливала зеленью. У округлых камней безжизненно стояла пена.
Джамаля он нашел лежавшим прижав лицо к доскам на причале. Сегодня на нем были свободные лиловые трусы. Бен постоял с мгновение, вглядываясь в него. Он не думал о красоте. И вышел на причал.
— Что поделываешь? — спросил он.
— Там внизу здоровенная рыба, — ответил Джамаль.
— Где?
Бен лег рядом с Джамалем, вгляделся в щель между досками.
— Подожди, скоро она шевельнется, — сказал Джамаль.
Бен видел лишь зеленую воду с неровным, похожим на колеблемую ветром веревочную лестницу отражением причала. И ощущал близость тела Джамаля, невинный нажим его локтя на свой, голого колена Джамаля на бедро. Он высматривал рыбу. И ни о чем другом не думал.
— Она там, внизу, — сказал Джамаль. — Очень большая.
— Не вижу никакой рыбы, — сказал Бен.
— Вот она. Пошла.
Бен увидел ее, скользившую в воде рыбину с широкой, как его ладонь, плоской, шипастой спиной. А потом увидел глаз. Один выпученный желтый глаз, большой, как покерная фишка. Рыба поднималась к поверхности. Бен быстро сел. У него колотилось сердце.
— Черт, — сказал он.
— В чем дело? — спросил Джамаль.
— Она же огромная, — ответил Бен.
— Да, не маленькая. Фута два или три в длину.
— Больше, — сказал Бен.
— Да нет.
— Огромная.
— Она тебя напугала? — спросил Джамаль.
Сердце все еще колотилось. Он боролся с желанием удрать на берег, забежать по дороге повыше.
— Это всего лишь рыба, — сказал Джамаль. — Она ничего тебе не сделает. Всего лишь рыба.
1993
Теперь Зои жила внутри болезни. Она могла разговаривать как прежде, как прежде шутить. Но она уходила куда-то. И чувствовала, что меняется, даже когда готовила обед, когда в окнах загорались звезды и из телевизора неслась знакомая музыка. Она наблюдала за этим из места, в котором никогда не бывала.
Вилл, сияя, взлетел на веранду. Гарри сидел с газетой в металлическом кресле, сделанном в форме раковины.
— Ну правильно, — сказал Гарри. — Пробежка в десять миль. В августе, во время нашего отпуска.
— Мне нравится, — ответил Вилл. Грудь его вздымалась. Голову накрывала тряпичная шапочка. Он был весел, пах потом и нес с собой маленького, едва различимого ангела надежды. Соски его Зои помнила еще со времен детства.
— А мы с Зои наслаждались, наблюдая за тобой, — сообщил Гарри. Он положил руку на спинку кресла Зои, пристроил ступни — без носков, в одних высоких грязно-белых спортивных ботинках — на перила веранды.
— Привет, Зо, — сказал Вилл. Он уже стоял за спинами Зои и Гарри. Наклонился и чмокнул Гарри в макушку.
— Ты заливаешь потом мою газету, — сказал Гарри.
— И собираюсь не только ее залить. Как ты себя чувствуешь, Зо?
— Хорошо, — сказала она. — Здесь так красиво.
— Aгa.
Кругом были пчелы, выжженное синее небо, яркая, неспокойная вода залива. И казалось, ничего с ними не может случиться, потому что существует все это и пчелы кормятся в прибрежных кустах роз.
— Как вы насчет искупаться? — спросил Вилл.
— Я бы не прочь, — ответил Гарри.
— А ты, Зо?
— Мм?
— Искупаться не хочешь?
— А. Не знаю. Может, я для начала посижу на пляже, посмотрю, как купаетесь вы?
— Все, что захочешь, — ответил Вилл.
Зои взяла в ладонь прядь своих волос. Ей было трудно сказать, покидает она время или уходит в него все глубже. И за волосы она держалась так, точно они помогали ей удерживать равновесие.
— Я с удовольствием посидела бы на пляже, — сказала она. — И посмотрела, как вы, мальчики, плаваете.
— Мы уже не мальчики, — сказал Гарри. — Разве что в наших мечтах.
— Ну, так уж я о вас думаю, — ответила она Гарри. — И так мысленно называю. Мальчики.
— Я против названия «мальчики» ничего не имею, — сообщил Вилл.
— Да уж, разумеется, — сказал Гарри.
— Не цепляйся ко мне, ладно?
— Конечно-конечно. Старейший из ныне живущих мальчиков.
Началась притворная потасовка. Вилл делал выпады и отражал удары размашистыми, как у боксирующего кенгуру, движениями. Гарри отбивал его кулаки.
— Не связывайтесь со мной, — говорил он кулакам. — Я нынче не в настроении.
— Я еще и не начал с тобой связываться, — отвечал Вилл.
Жужжала, повиснув над досками пола, пчела. Зои наблюдала за ее пышным, висящим в воздухе грузным тельцем, за отбрасываемой ею прозрачной тенью. Наблюдала за согласными движениями брата и его любовника. Имела ли их привязанность друг к другу какое-то отношение к полету пчелы? Нет, просто она привыкла искать во всем связи.
Вилл что-то сказал ей, она лишь улыбнулась. В последнее время слова заботили ее меньше всего.
— Курс на Землю, Зои, — произнес Гарри.
— Я здесь, — ответила она им обоим. — Не беспокойтесь, я здесь, с вами.
Бен и Джамаль поднялись по ведущим на веранду ступеням, постояли немного на верхней. Пчела наконец приняла решение. Произвела вираж и устремилась на восток, пролетев над головами Джамаля и Бена. А Зои увидела — или знала это и раньше? — что Бен и Джамаль — это тоже пара. В своем роде. Вилл и Гарри были парой иного толка. И у пчелы имелись собственные желания. Зои держалась за прядь волос.
— Привет, ребята, — сказал Вилл. — Как дела?
— Мы видели рыбу, — ответил Джамаль.
— Правда?
Бен молча стоял в его одеревенелой добродетельности, во всей любви, которой он желал и не желал.
— Очень большую, — сказал Джамаль. — Под причалом.
— А поплавать пойти не хотите, а, братцы? — спросил Вилл.
— Годится, — ответил Джамаль.
Бен промолчал. Ушел в дом и хлопнул за собой сетчатой дверью. Из нее успело вырваться на веранду дуновение застоялого воздуха, полное запахов дома. Вилл взглянул на Гарри. Забавный парнишка, верно?
Джамаль подошел к Зои, встал, ожидая ее слов или молчания, ожидая следующей минуты ее жизни.
— Так что, рванули на пляж? — сказал Гарри.
— Мам? — произнес Джамаль.
— Идите втроем, — сказала Зои. — Я передумала, мне и здесь хорошо.
— Ты уверена?
— Целиком и полностью.
Однако Джамаль не сдвинулся с места, и Зои мягко шлепнула его по спине.
— Иди, — сказала она.
— Ты хочешь, чтобы я пошел поплавать?
— Да, я хочу, чтобы ты пошел поплавать.
— Ладно.
— Ладно.
Она осталась сидеть в кресле, Вилл, Гарри и Джамаль ушли в дом, переодеться для купания. Крошечные передвижки происходили в воздухе, в нем перемежались интервалы чуть большего и чуть меньшего свечения. Что-то накапливалось, что-то золотистое, синее, старое. Когда Джамаль, и Вилл, и Гарри вышли из дома, их сопровождал Бен, с его гладкими мышцами, в мешковатых оранжевых трусах. Вилл поцеловал Зои, остальные с ней попрощались, даром что меньше чем через час им предстояло вернуться. В последнее время с ней всегда прощались. Она смотрела им, уходящим к заливу, вслед. Ее сын, племянник, брат и любовник брата удалялись все вместе, и Зои поняла: равновесие достигнуто. Оно здесь, в этом мгновении, — самое сердце лета. Месяцами силы созревания и распада восходили все вместе к этому мигу, к колоссальному покою, к дремотной глубине золота и синевы, не содержащей ни перемен, ни противоречий.
Потом она увидела, как проходит и это. Увидела, как появился первый ниспадающий свет, услышала первый бесконечно тихий щелчок осени. Осознала, что все это время держалась за прядь своих волос. И когда ее сын, брат и любовник брата скрылись из глаз, выпустила прядь из ладони.
— Тебе тут тепло? — спросил голос. На миг ей подумалось, что это голос самого воздуха — глубокий, с намеком на гобой и литавру. Пчела могла бы плыть в таком голосе, подобно электрической искорке, пронизывающей музыку.
— Да, — ответила она.
Подошел и встал рядом с нею отец. Это был его голос. И его сладковатый, затхлый запах.
— У тебя все в порядке? — спросил он. — Просто сидишь здесь одна?
— Они все только что были здесь, — сказала она. — А теперь пошли купаться.
— Кто?
— Вилл, Гарри, Джамаль и Бен.
Он подошел к перилам. Хмуро вгляделся в день, который уже начал неторопливо остывать, идти на убыль. Завтра — первый день осени, хотя по календарю до него еще три недели. Завтра свет будет более жирным, более склонным к синеве.
— В два у Бена с Джамалем урок, — сказал отец. Любовь и ненависть перемежались в нем, система приливов и отливов. Волосы его начинали редеть. Кожа покрылась старческими пятнышками.
— Все нормально, — сказала ему Зои.
— А?
— Они успеют вернуться вовремя.
— Ну да.
Он неохотно оторвался от перил. Склонился к Зои, приблизил свое лицо к ее.
— Тебе хорошо здесь? — спросил он. — Не зябнешь?
— Нет. Все прекрасно.
Он кивнул, втянул сквозь зубы воздух, четвертную ноту воздуха, и Зои подумала, что отец, может быть, пробует этот день с его увядающими обещаниями на вкус.