Включать свет Кассандра не стала. Сидела в темноте, курила, слушала музыку. Когда снизу позвонила Мэри, Кассандра нажала на кнопку домофона, впустила ее в дом и зажгла лампу, которая стояла на столике, опиравшемся когтистой лапой о пол. И темнота обрела медовое свечение, в котором плавали черные пятна. Кассандра отперла дверь и стала ждать. Она услышала шаги Мэри, различила запах ее духов. Сегодня ими были «Джой», три тридцать унция.
— Здравствуйте, — сказала Мэри.
— Здравствуйте, милочка, — ответила Кассандра. — Входите, снимайте плащ. Как Зои?
— По-моему, немного лучше. Ей дали что-то, она заснула.
— Нам следует забрать ее оттуда, как только будет можно, — сказала Кассандра. — Больницы опасны.
— Ну, похоже, за ней там очень хорошо ухаживают.
— Не обманывайте себя, они ужасны.
— Ладно, — сказала Мэри. — Сейчас у нас большого выбора нет, верно?
— Нет. Сейчас нет.
— Вы что-нибудь ели сегодня? — спросила Мэри.
— Угу.
— И что же?
— Супчика похлебала, — ответила Кассандра.
— И все?
— А я больше ничего и не хотела. Не давите на меня, дорогуша.
— Хотите, я вам почитаю? — спросила Мэри.
— Минутку, я собиралась отдать вам одну вещь.
Кассандра подошла к туалетному столику, порылась в нем, нащупала низку жемчуга.
— Вот, — сказала она, протянув руку с жемчугом туда, где, как она полагала, стояла Мэри.
— Ой, я не могу их взять.
— Прошу вас, возьмите. Я их почти никогда не ношу, а это, чтобы вы знали, одна из самых крупных моих краж. В «Тиффани» или в «Картье» я никогда не шуровала, там все уж больно внимательны, но поверьте, чтобы утащить такие бусы даже из «Бердфорда», требуется изобретательность, и не малая. По большей части мне приглядывалась всякая ерунда, но это ожерелье — одна из немногих вещиц, в которых я могу себе вас представить.
— Нет, ну правда, — сказала Мэри.
— Побалуйте меня. Примите от старой трансвеститки горстку жемчужин. По крайней мере примерьте их.
— Ладно. Хорошо.
Мэри взяла бусы. Кассандра, услышав щелчок замочка, спросила:
— Как они смотрятся?
— Они прекрасны.
— Вы вполне можете взять эти бусы сейчас, я же все равно вам их оставлю. И если честно, милочка, когда придет мое время, тут может начаться настоящая свалка желающих поживиться. А я знаю типчиков, способных стянуть все из квартиры быстрее, чем вы простынку с кровати стягиваете.
— Беру, — сказала Мэри. И замолчала.
— Вы как? — спросила Кассандра.
— Прекрасно.
— Ну и хорошо.
— Знаете, я никогда вам этого не говорила… — начала Мэри.
— Сделайте милость, не сентиментальничайте, ладно? Я нынче не в настроении для таких штук.
— Да я не сентиментальничаю. Просто хотела сказать вам, что тоже брала чужое.
— Это как же?
— Воровала в магазинах. Я тоже этим занималась.
— Ну ты подумай, — сказала Кассандра.
— Не знаю, почему я это делала. Дорогих вещей я никогда не брала.
— Тут нет ничего загадочного. Вам просто хотелось заиметь какую-то вещицу, это с каждым бывает. Мы живем в огромном мире, набитом барахлом, и хотим получить кое-что из него.
— Да, но я могла преспокойно купить все это.
— Ну, значит, вам требовались острые ощущения. А в вас крылась криминальная жилка. Подумать только, в другой версии наших жизней мы могли бы сидеть в одной камере.
— Да, меня один раз арестовали, — сказала Мэри.
— Меня арестовывали, дайте-ка прикинуть… раз пять или шесть, по-моему. Хотя все эти фантазии насчет тюрьмы… по-настоящему хорошие никогда не сбываются.
— Я об этом ни одному человеку не рассказывала. Муж знал, а дети — нет.
— Ну, теперь вы исповедовались. Это что-нибудь изменило?
— Да вроде бы нет.
— Исповедь вообще сильно переоценивают, так я считаю.
— Я принесла книгу, которую вы хотели, — сказала Мэри.
— Вы ее сперли, милочка?
— Нет. Я ее купила. Я уже многие годы ничего не крала. Просто перестала, и все. По правде сказать, я не знаю, почему начала воровать, и не знаю, почему перестала.
— Мы — существа загадочные.
— Да. Похоже, что так. Меня, к примеру, долгое время мучили приступы удушья, я даже валиум принимала, а потом, постепенно, они словно ушли куда-то. Ну, по большей части. Случаются, конечно, но так редко, что теперь я обхожусь без пилюль.
— Я всегда говорила: невроз можно либо вылечить, либо просто взять измором.
— Может, и так.
Кассандра спросила:
— Как вы себя все-таки чувствуете?
— Я? Замечательно. Вот как вы себя чувствуете?
— Тоже замечательно, милочка.
Мэри взяла Кассандру за руку:
— Все будет хорошо.
— Ой, ради бога.
— Нет, я о том, что с Джамалем все будет хорошо. Я помогу заботиться о нем.
— И прекрасно.
— Он такой милый мальчик.
— Он дикарь, — сказала Кассандра. — Но у него огромное сердце. Только, прошу вас, не пытайтесь его укротить, не пытайтесь слишком часто. Ничего у вас не выйдет, только лишние неприятности наживете.
— Я буду очень стараться.
— А это и все, что мы можем, ведь так?
Мэри прикоснулась к жемчугам на своей шее:
— Они прелестны.
— Мм? А, жемчуга. Да.
— Может быть, присядете? Вы, наверное, устали.
— Есть немного.
Мэри подвела Кассандру к тонконогому, обтянутому бледно-синим бархатом диванчику.
— А вот эту штуковину я увела из дамской уборной «Бонуит-Теллера».
— Диван? Как вам это удалось?
— Это было не просто, милочка, поверьте. Могу поспорить, вы ничего и вполовину такого же большого отродясь не украли.
— Нет, — согласилась Мэри. — Не украла. Кассандра устроилась на диване, подложила под голову подушку.
— Вам ничего не нужно? — спросила Мэри. — Воды? Чаю?
— Нет. Ничего. Начинайте.
Мэри открыла книгу:
— «У меня была ферма в Африке, в предгорьях Нгонго».[11]
1994
Тетя Зои решила позволить своему телу умереть и тем не менее жить. Так она сказала, сидя завернутой в одеяло на террасе дедушки Бена. От тети Зои исходило холодное белое свечение, блестящий, мертвенный нецвет. Стоял октябрь, а она не снимала темных очков и мелко подрагивала под одеялом даже в теплый, безоблачный день.
Зои слушала деревья. Их беспокоило все, что они помнили. На языке их Зои не говорила, но знала — это свидетели. Как сказал отец? Это мои тисы. Как будто они принадлежали ему.
Тетя Зои засмеялась без всякой причины. Мать Бена сидела рядом с ней в парусиновом кресле — иллюстрацией различия между здоровьем и смертью. Мать Бена поблескивала. Сидела в своей красной блузке, тонкая и прямая, как стебель подсолнуха. И прическа ее жила чопорной жизнью, выбрасывала крошечные искры, пузырьки газа, в легкий, как намытое золото, воздух.
Мать Бена сказала:
— Зои, лапушка, ты посмотри, какой прекрасный нынче денек.
— Да, — ответила тетя Зои. Мать Бена положила ладонь на возвышение накрытого одеялом колена тети Зои. Она нервничала, она и любила тетю Зои, и устала от нее. Ей нужна была большая метла со стальными прутками, которая мела бы чище, чем мела когда бы то ни было любая другая.
Сьюзен, вот кто пострадал сильнее всех. Самая безупречная, владевшая самым верным и жаждущим сердцем. И ей достались все несчастья судьбы, а мы с Биллом сумели от них ускользнуть. Мы жили в мире; она отдалась служению долгу. Разве в каждой сказке о человеке, который осыпает колдунью, или зверя, или рыбу слишком многими просьбами, не присутствует дочь, дело которой — умереть?
— Сьюзен, — произнесла тетя Зои. — Сьюзен.
— Чшш, — отозвалась мать Бена. — Ты просто отдыхай, не надо волноваться.
Тетя Зои вглядывалась сквозь темные очки в пустой воздух. И кивала, словно соглашаясь с письменами, которые видела в нем. Мать Бена все гладила и гладила ее по колену, словно разглаживая его морщины. Бен стоял на другом конце террасы. Его удивляла жуткая длительность смерти, ее обыкновенность. Он представлял себе драматический порыв, сгусток события, который втянул бы всех и вся в мгновение утраты, страшное, огромное и полное удовлетворения. И никогда не представлял этого неловкого молчания, не представлял, как часы перетекают всей их кровью в другие часы под говорок включенного телевизора.
Бена били конвульсии, безумная страсть. Она была его тайной и его спасением. Его роком. Зои заговорила другим ее голосом. Сказала Бену: выживи, — но ведь дети ничьих советов не слушают.
Она поворачивала безумную голову, медленно, собираясь взглянуть на него. И он взмолился о том, чтобы тетя Зои смотрела в другую сторону.
На террасу вышли, храня безмолвие, дед Бена и дядя Вилл. Безумие тети Зои отменило все споры, заморозило их, и теперь дедушка и дядя Вилл могли выходить из дома вместе, как любые другие отец и сын. Дядя Вилл и одет был как сын, как человек безопасный. В джинсы и клетчатую фланелевую рубашку.
— Сьюзен, — произнесла тетя Зои. — Сьюзен.
— Чшш, — отозвалась мать Бена. — Ты просто отдыхай, не надо волноваться.
Тетя Зои вглядывалась сквозь темные очки в пустой воздух. И кивала, словно соглашаясь с письменами, которые видела в нем. Мать Бена все гладила и гладила ее по колену, словно разглаживая его морщины. Бен стоял на другом конце террасы. Его удивляла жуткая длительность смерти, ее обыкновенность. Он представлял себе драматический порыв, сгусток события, который втянул бы всех и вся в мгновение утраты, страшное, огромное и полное удовлетворения. И никогда не представлял этого неловкого молчания, не представлял, как часы перетекают всей их кровью в другие часы под говорок включенного телевизора.
Бена били конвульсии, безумная страсть. Она была его тайной и его спасением. Его роком. Зои заговорила другим ее голосом. Сказала Бену: выживи, — но ведь дети ничьих советов не слушают.
Она поворачивала безумную голову, медленно, собираясь взглянуть на него. И он взмолился о том, чтобы тетя Зои смотрела в другую сторону.
На террасу вышли, храня безмолвие, дед Бена и дядя Вилл. Безумие тети Зои отменило все споры, заморозило их, и теперь дедушка и дядя Вилл могли выходить из дома вместе, как любые другие отец и сын. Дядя Вилл и одет был как сын, как человек безопасный. В джинсы и клетчатую фланелевую рубашку.
— Привет, девочки, — сказал дед.
Бен мог представить его отцом. Добрым, щедрым, веселым. Вечерами он возвращался домой с подарками. Останавливался с полными руками в двери и восклицал: «Привет, девочки!»
Тетя Зои продолжала смотреть в воздух. Продолжала кивать.
Переполненность. Слишком много давних желаний, слишком много поставленных целей. Зои вслушивалась в деревья, которые ее отец полагал принадлежащими ему. Они разговаривали на языке, слишком старом, чтобы его знать. Зои видела себя одетой в пижаму, пытающейся улыбнуться мгновению слепящего белого света. Видела отца и Сьюзен, одетых в терпеливость белизны. В каждой сказке присутствует дочь, дело которой — умереть.
— Идея не из лучших, — сказала тетя Зои. — Поверьте мне.
Дядя Вилл опустился рядом с ней на корточки. Бен смотрел на них с дальнего края террасы, из-за чего-то вечнозеленого в горшке. Дядя Вилл шептал какие-то слова тете Зои, продолжавшей смотреть на то, что она видела.
— Здесь такое приятное солнце, — сказала мать Бена. — Думаю, для нее это хорошо — на солнышке посидеть.
— Прошу тебя, не говори о Зои в третьем лице, — сказал дядя Вилл. — Она же здесь. Ведь так, девочка?
Тетя Зои продолжала кивать. И сказала:
— Никогда нигде, только здесь.
— Верно, малыш, — сказал дядя Вилл. — Устала?
— Да. И нет.
— Хорошо бы немного отдохнуть, так?
— Да, — сказала она. — И опять-таки нет. Ты меня понимаешь?
— Угу. Если честно, думаю, что понимаю. Трудно оставаться и трудно идти, верно?
— В общем, верно, — сказала она. — И опять-таки неверно.
Вилл выживал — в себе, под кожей. Что-то в нем продолжало жить, ядрышко чистого света, горевшего внутри всех заблуждений и глупых привычек. Зои коснулась его груди, не телом своим, нет. Он погладил ее по волосам. Его настоящими руками.
Дед Бена подошел и встал за креслом тети Зои. Положил на спинку кресла ладони, взглянул на ее макушку. Он стоял над ней так, точно она была огнем.
— Я собираюсь прокатиться с мальчиками на лодке, — сказал он в сторону тети Зои, над ее головой. — Сегодня отличный день для прогулки под парусом.
— А не слишком ветрено? — спросила мать Бена.
Дед повернулся к Бену. Загорелый, беловолосый, центр всего на свете. Бен думал о том, что сейчас видит дед: половицы террасы, его, Бена, широкий склон с дюнной травой, рассекающей океан переменчивой линией. Бен старался быть частью этого, частью террасы, океана, неба — всего, что доставляло удовольствие деду.
— Что скажешь, Бен? — окликнул его дед. — Не слишком ветрено для тебя?
— Нет, — ответил Бен и увидел свое отражение в лице деда, увидел, как изменила это лицо его храбрость.
— Тогда пошли, — сказал дед.
— Да. Пошли.
— А где Джамаль? — спросил дядя Вилл.
— Верно, — сказал дед Бена. — Где Джамаль?
— Сейчас я его найду, — пообещал Бен.
Он перепрыгнул через ограду террасы, порадовавшись возможности показать всем свою ловкость. Он знал, где должен быть Джамаль. Приезжая к их деду, Джамаль каждый раз ускользал в рощицу, стоявшую в самом дальнем углу принадлежащей дому земли, на маленький островок сосен, выросших чахлыми и перекрученными из-за налетавших с океана ветров. Сюда он и Бен уходили в прошлом году, чтобы, пригнувшись за кустами, разделить свою торопливую тайну, пока ветви сосен раскачивались над их головами, а родители пили на террасе пиво. То, что Джамаль, когда его ошеломляло совершенство дедушкиного дома, отправлялся на поиски уединения именно сюда, льстило Бену. Переходя дюнную траву и зная, что за ним наблюдают с террасы, он ощущал, как душу его затопляют гордость и очистительное, сладкое раскаяние. Он скажет Джамалю, что им пора остановиться. Пора проникнуться чувством ответственности, начать думать о других. Сказать это будет трудно, но приятно. Его слова станут чем-то вроде очищенной разновидности смерти. Бен утвердит свою чистоту. Джамаль поймет, думал он. А после он, Джамаль и дед уйдут в плавание. И может быть, он научит Джамаля тому, чему не смогла научить прошлым летом Конни. И они станут, как братья, вдвоем орудовать румпелем. Бен спускался по ведшему к рощице склону, и на него накатывало счастье, радость, которой он не испытывал уже год, если не больше. Океан лежал перед ним — слепящий, кое-где подернутый пеной. А за спиной Бена вставал затененный дом с его нравственной чистотой, с глазами родителей.
Когда он подошел к рощице и увидел, что в ней пусто, его приподнятое настроение как рукой сняло. Он был так уверен, что найдет здесь Джамаля, мечтательно и одиноко сидящего на земле прислонившись спиной к одному из чешуйчатых коричневых стволов и взвешивая на ладони сосновую шишку. Все его мысли свелись к одной: как он будет стоять над Джамалем и говорить, ласково, но твердо, глядя в его поднятое кверху одинокое лицо. И на Бена вдруг навалилось надрывающее душу чувство одиночества, опустошенности, словно, добравшись до места, которое должен был, предположительно, занимать Джамаль, он невольно вторгся в область чувств, на которые Джамаль имел большие, чем у него, права. И Бен представил себе, как найдет Джамаля, притащит его под эти деревья, бросит на землю и скажет ему — что? Потребует объяснений, вот что. Да, каких-либо объяснений.
Он прошел к дальнему, выходящему на океан краю рощицы. Гневным взглядом окинул простор воды и подумал, не побежать ли ему к дому, не сказать ли всем, что Джамаль опять куда-то запропастился, так что им с дедом придется выйти в океан вдвоем. И тут же увидел Джамаля внизу, на пляже. Джамаль стоял у самой кромки воды, волны омывали его лодыжки, а он подбирал камушки и швырял их в океан. Подбирал и швырял, подбирал и швырял, методично — так, точно его подрядили очистить пляж от камней. Бен побежал к нему. Он не окликнул Джамаля, не позвал по имени. Не хотел отдавать его имя воздуху.
Джамаль не услышал его приближения, и Бену пришлось взять себя в руки, чтобы не вцепиться в свободную желтую рубашку Джамаля и не развернуть его рывком к себе. Он остановился в нескольких шагах от Джамаля и громко выпалил:
— Эй!
Джамаль обернулся, и все опять изменилось. Бен увидел лицо Джамаля — испуганное, каким только он, Бен, его и знал. Увидел глаза.
— Что? — спросил Джамаль.
И новое чувство поднялось в душе Бена с такой стремительностью, что, столкнувшись со злостью, взорвало ее. Гнев и нежность переполнили Бена — столь сильные, что он испугался за свою жизнь.
— Смотри, что я нашел, — сказал Джамаль.
Он нагнулся, подобрал с песка крыло чайки, жгуче белое, растянувшееся почти на два фута — от тугих, зубчатых концевых перьев до желтоватого кружка аккуратно, точно топором отсеченной кости. Крыло было выцветшим, затвердевшим, очистившимся от любой плоти. Только кость и перья.
— Жуть, — сказал Бен.
— В своем роде, — согласился Джамаль. — И в своем род красота, нет?
Он стоял с крылом в руках.
— Ты не хочешь под парусом походить? — спросил Бен.
— Не знаю.
— У тебя найдется другое занятие?
— Никакого.
— Правильно.
— Тут вообще нечем заняться.
— Вот и займемся лодкой.
Джамаль держал крыло обеим руками и смотрел на него, наморщив лоб, как если б оно было сокровищем и, в смысле более темном, обузой.
— Ладно, — сказал он. — Согласен.
Они начали подниматься по берегу. Бен спросил:
— Ты же не потащишь его в дом?