Навещать Валентина Иосифовича я не стала, а прямиком направилась в административное крыло. В бухгалтерии, куда меня переадресовала приветливая девочка с ресепшена, меня ждало приятное удивление: некто, пожелавший остаться неизвестным, на полгода вперед оплатил пребывание моего бедного тела в гостеприимных стенах клиники. Я догадывалась, кто он, этот некто, и планировала нанести ему визит.
Вадим, мой самый хороший и самый перспективный любовник, жил неподалеку, пешком полчаса от силы, а на троллейбусе и того быстрее, но я решила прогуляться. Погода как раз располагала к пешим прогулкам: солнце, кажется, вспомнило наконец, что на дворе весна, и выглянуло из-за туч. С крыш немилосердно капало, снег таял прямо на глазах – в общем, все так, как я люблю.
Я никогда не считала себя сентиментальной, моему здравомыслию и трезвому взгляду на жизнь позавидовал бы кто угодно, но на сей раз меня проняло. По большому гамбургскому счету, Вадим мне ничего не должен, отношения с ним у меня сложились необременительные и взаимовыгодные, любви не было, но мы хорошо понимали друг друга и умели находить компромиссы. В подобных условиях другой мужчина не стал бы обременять себя никакими обязательствами и проплачивать содержание бесперспективной любовницы в дорогущей клинике, а Вадим стал. Это было настолько неожиданно и странно, что я, подчиняясь внезапно возникшему порыву, решила его навестить.
Нет, я не планировала явиться к Вадиму в своем нынешнем непрезентабельном облике, но ведь можно просто постоять у дома, взглянуть одним глазком на человека, не бросившего меня в беде.
Близилось время обеденного перерыва. Вадим всегда обедал дома. Значит, скоро приедет.
Вадим отличался пунктуальностью, в его жизни все было подчинено незыблемым правилам, и меня это устраивало – люблю обязательных людей. Знакомый серебристый джип въехал во двор ровно в час дня, аккуратно втиснулся между старой девяткой и вполне презентабельным «Фольксвагеном», коротко рыкнул и замер. Через мгновение дверца со стороны водителя распахнулась. Вадим шагнул в побитый оттепелью снег, торопливо обошел автомобиль и помог выбраться девушке.
Она была красивой – моя замена. Красивой, молодой и, наверное, умной. Вадим не любил глупых женщин. Он часто мне об этом говорил, и я расценивала его слова как комплимент. Раз он со мной, значит, я умная.
Девушка хохотала озорно и беззаботно, так, как я никогда не смеялась, потому что считала, что умным женщинам это не к лицу. И Вадим смеялся вместе с ней, искренне, словно мальчишка. У него даже лицо изменилось – помолодело. И костюм не был застегнут на все пуговицы, а галстук и вовсе отсутствовал. Одной рукой Вадим прижимал к животу букет красных роз, второй обнимал за талию свою хохотушку.
Меня он никогда не обнимал, и на людях со мной не появлялся, и пиджак носил наглухо застегнутым, а вместо бесполезных роз дарил французские духи. Тогда я даже не думала, что розы лучше, а сейчас вот подумала…
Вадим вел девушку к подъезду, и во взгляде его читались гордость и счастье, и видно было, что плевать ему на то, что кто-то увидит его даму сердца. Наоборот, пусть видят и завидуют!
Они прошли в метре от меня. Знакомый запах его одеколона, незнакомый – ее духов. Счастье, общее на двоих. Красные розы, в равной мере красивые и вульгарные. Эхо моей прошлой нормальной жизни…
Дверь за влюбленной парой уже давно захлопнулась, а я все стояла, не решаясь уйти, смотрела на тающий снег, прислушивалась к звону капели. Вот так-то…
Я шла по улице, не обращая внимания на холодный ветер и зарядивший вдруг мелкий дождик, на автопилоте обходя лужи и прохожих. Впервые я не знала, как жить дальше. Всегда знала, даже в самые тяжелые времена, когда мама спилась окончательно и привела в дом четвертого по счету отчима, а сейчас вдруг раскисла. Мне не хотелось барахтаться и выцарапывать у несправедливой жизни все, что мне полагается, мне даже в тепло не хотелось, хотя ноги уже давно промокли, а пальцы рук онемели от холода. Тело само выбирало маршрут, само прокладывало фарватер, а я оставалась сторонним наблюдателем.
Номер трамвая оказался мне знаком, если сесть в него и проехать девять остановок, то будет трамвайное депо, а там, если срезать путь и пройти дворами, – дом моего детства. Я не знала, зачем мне нужен дом, который, по большому счету, никогда не был мне родным, но в трамвай со знакомым номером все равно села.
Очутившись в тепле, я вдруг поняла, как сильно замерзла. Я дышала на онемевшие пальцы и чувствовала, что еще чуть-чуть – и разревусь. Глупо! Из-за какого-то бывшего любовника, из-за того, что он утешился так быстро и нашел себе новую даму сердца, и дарит ей пошлые розы, а обо мне даже не вспоминает. Можно подумать, для меня его предательство настолько уж важно! Можно подумать, я не смогу с этим справиться! Смогу и справлюсь, потому что знаю – надеяться больше не на кого.
В трамвайное депо я приехала единственной пассажиркой, остальные сошли остановкой раньше.
На улице уже стемнело. Что ни говори, а март – это тебе не май, почти та же самая зима, только амнистированная. Зря я сюда приехала. Ох, зря. Глупый и неоправданный здравым смыслом поступок. Ветер швырнул в лицо горсть дождя пополам с колючим снегом, заставил задохнуться и зажмуриться. Ну, раз уж приехала, надо идти.
В темноте, скупо подсвечиваемой льющимся из окон электрическим светом, было не разобрать, сильно ли изменился район. Сколько я тут не была? Года два как минимум. Да, точно, два года и три месяца. Последний раз я приезжала в родные пенаты после звонка соседки. У маменьки случился приступ белой горячки, и я в порыве невесть откуда взявшегося человеколюбия попыталась пристроить родительницу в частную наркологическую клинику. От моих забот маменька тогда отмахнулась, а в доказательство дочерней любви потребовала купить ей бутылку водки, или лучше сразу ящик, коль уж я, зараза, в люди выбилась и про мать родную забыла. Водку я, разумеется, покупать не стала, привезла кое-что из еды и твердо решила больше не приезжать.
Может, я и плохая дочь, даже наверняка плохая, только нет больше моих сил все это терпеть. С детских лет терпела: и маменькины пьяные выкрутасы, и загребуще-похотливые лапы ее собутыльников, и побои. Терпела, пока не научилась сначала прятаться, а потом и отпор давать. С тех пор дочерних чувств во мне практически не осталось, а те, которые остались, даже нейтральными нельзя было назвать. Мир, в котором выросла, я ненавидела лютой ненавистью. Ненавидела, а сейчас вот за каким-то чертом в него вернулась.
– А кто у нас тут такой неторопливый? – Из слякотно-холодной темноты выплыли двое: один повыше, второй пониже, оба в черных куртках, коротко стриженные, с зажженными вонючими сигаретами. – А это у нас цыпочка. Залетная какая-то, не из местных.
То, что эти козлы как раз из местных, я поняла сразу. Такой уж у нас район специфический: местные тут сплошь гопота, и залетным цыпочкам здесь по темноте гулять опасно. На подобные вот непредвиденные случаи я всегда ношу с собой газовый баллончик – привычка, оставшаяся еще с боевой юности. Рука сама собой потянулась к сумочке… Черт! Сумочка-то не моя… И тело не мое, тренированное, к форс-мажорным обстоятельствам привычное. Тело слабое, от болезни еще не оправившееся. Значит, остается одно – бежать.
И я побежала, нелепо размахивая сумкой, оскальзываясь на каждом шагу, чертыхаясь и задыхаясь.
– Куда, коза?! – Гопники мне попались настырные, не желающие ни дня прожить без скотских своих развлечений. Они мчались за мной, улюлюкали и грозили вот-вот поймать.
А силы заканчивались просто катастрофически, и в висках стучало громко, и сердце, казалось, того гляди выпрыгнет из груди, и под ноги я совсем не смотрела. Потому и споткнулась, с размаху плюхнулась в ледяную лужу и закричала, большей частью от обиды, чем от страха.
– Добегалась! – Гопники замерли у края лужи, наверное, решая, стою ли я того, чтобы из-за меня мочить ноги.
Наверное, я казалась вполне привлекательной жертвой, или гопникам было совсем уж скучно этим промозглым вечером, но один из них все-таки сделал шаг в мою сторону. Придется, похоже, отбиваться. Но сначала надо попробовать поорать. На то, что кто-то придет мне на помощь, надежды мало, но ведь попытка – не пытка.
Я открыла было рот, чтобы закричать сакраментальное «помогите», когда в мизансцене произошли некоторые перемены: к двоим моим гопникам присоединился третий. Ну, не то чтобы присоединился, просто шел мимо и решил посмотреть, а что это такое интересное валяется посреди лужи?! Он остановился в метре от гопников, в темноте я не могла видеть его лица, но по огоньку зажженной сигареты поняла, что мужик росту не низкого. А еще любопытства немалого, коль не побоялся притормозить рядом с такой опасной компанией. Или не случайный прохожий, а дружок закадычный этих двух отморозков.
Увы, в самых худших подозрениях я не ошиблась: мужик оказался из своих, из местных. Значит, отбиваться придется от троих сразу. Было б еще чем. Рука пошарила в ледяной воде, наткнулась не то на камень, не то на осколок кирпича. Булыжник – оружие пролетариата. И мое, раз уж ничего другого не нашлось…
– А что это у вас тут? – Голос третьего показался мне смутно знакомым, наверное, с перепугу. Прохожий, нисколько не опасаясь гопников, подошел к самому краю лужи и присел на корточки. Огонек от сигареты завис в полуметре над землей. – А что у вас девушка в луже отмокает? Чай, не лето, замерзнуть можно, в луже-то.
– Так это, Вован, коза неместная. – Один из гопников присел рядом с не видимым мне Вованом. – А ты чего к нам? Соскучился?
– Соскучился, к родителям заезжал. – Сигаретный огонек очертил в темноте дугу, упал в лужу и зашипел.
А что это я, в самом деле, здесь расселась?! Не хватало мне ко всем прочим бедам еще и воспаление легких подцепить. Я поудобнее ухватила булыжник и встала на ноги.
– А мы тут это… – гопник сипло заржал, – козу неместную гоняем.
– И зачем, пусть бы шла себе?
Ишь, добрый какой выискался. Пусть бы шла себе! Нет бы даме помочь. Да ладно, сам не рвется в бой с хрупкой женщиной, и на том спасибо.
– Так не местная же! – возмутился второй гопник. – А раз не местная, так и не фиг тут лазить без мужика.
– Да, без мужика нынче никак, особенно тут…
Стоп, а ведь я знакома с этим третьим! Сразу бы узнала его, если бы не стресс.
– А я с мужиком! – Тут главное, чтобы голос не подвел, не сорвался на испуганный писк.
– И где твой мужик? – Не знаю, который из гопников это спросил, неважно. Важно, что в конце моего персонального тоннеля зажегся наконец свет.
– Вот он. – Я сделала шаг навстречу «своему мужику» и вцепилась в рукав его куртки. – Привет, Козырь!
– Привет! – Молодец, который на поверку оказался другом детства Вовкой Козыревым, не стал расспрашивать, кто я такая и по какому праву на нем висну. – А что это ты тут делаешь, посреди лужи?
– Гуляю. – Вот сейчас мне захотелось разреветься, так сильно захотелось, что аж в глазах защипало, и прижаться к Вовке, и зарыться носом в его шарф. Мой друг всегда носил шарфы, он был мерзляком, каких свет не видывал.
– Так что, Вован, это твоя коза, что ли? – в голосе гопника слышалось разочарование.
– Ну, вроде как моя. – Наверное, я слишком сильно к нему прижалась, потому что он отстранился, легонько так, но решительно. Может, чтобы я ему куртку не заляпала, а может, просто неприятно, когда чужая мокрая коза на шею вешается.
– Его, – заверила я гопников.
– Ну так это… шли бы вы отсюдова, пока мы не передумали. Сегодня день тяжелый – понедельник. Нам бы морду кому набить или вот… козу неместную погонять, а вы свои, вам морды бить как-то неправильно.
– Мы уходим. – Вовка потянул меня за рукав, подальше от лужи и разочарованной гопоты. – Пока, пацаны!
Пацаны буркнули что-то неразборчивое, и две тени – одна повыше, вторая пониже – растворились в темноте.
* * *
– Ну, рассказывай, коза, из каких мест ты такая прискакала и откуда знаешь, как меня зовут! – Вовка подтащил меня к единственному на весь район фонарю и встряхнул за плечи.
А он изменился. Сколько я его не видела? Наверное, больше года. Последний раз мы встретились совершенно случайно на какой-то презентации в одном модном клубе. Я была с Вадимом, да и Вовка, помнится, тоже не скучал. Он показался мне тогда таким забавным: привычно взъерошенный, с волосами этими своими рыжими, с ухмылочкой привычно-ироничной, в привычных вытертых джинсах. В одной руке он держал бокал чего-то горячительного, а второй обнимал за тонкую талию белокурую нимфетку. Они славно смотрелись, Вовка и эта нимфетка. Я за них тогда даже порадовалась. Порадовалась и немного взгрустнула, потому что Вовка был единственным лучом света в темном царстве моего прошлого. И этот луч теперь озарял не мою дорожку. Не то чтобы я думала о нем каждый божий день, но вспоминала довольно часто и звонила ему не реже раза в месяц, и поздравляла со всеми праздниками, потому что луч света и единственный настоящий друг.
И вот сейчас настоящий друг держит меня за шкирку, обзывает козой и хочет знать, откуда я взялась. А у самого взгляд холодный-холодный и шарфа на шее нет. Не было раньше у Вовки Козырева такого взгляда, а без шарфа мой друг в холодную погоду и носа из дома не показывал. Что же с Вовкой случилось?
– Эй! – Он встряхнул меня так сильно, что очки слетели на землю. Слетели и, похоже, треснули, и лицо его сразу стало нечетким, почти прежним. Без очков, пожалуй, лучше, есть иллюзия того, что ничего не изменилось. – Ну, что ты молчишь? Язык от страха проглотила? Да не бойся, все самое страшное с тобой уже случилось. Вон промокла до нитки.
– Да. – Я подняла очки, сунула их в карман пальто и зябко поежилась – холодно, черт возьми. – Спасибо, что вмешался.
– Ерунда. – Продолжая одной рукой удерживать меня за шиворот, второй Вовка зажег сигарету. Странно, он же не курил никогда. – Ну, куда тебя теперь такую мокрую?
– К себе. – Сердце испуганно замерло, но слово – не воробей, и я решилась: – Козырев, возьми меня к себе. Хотя бы на этот вечер.
Он же добрый, в детстве он всех блудных котов в дом тащил, и голубей с перебитыми крыльями, и меня, когда от очередного маменькиного дружка пряталась. Неужто сейчас бросит бедную девушку в беде?
– А зачем ты мне? – Лица коснулось щекотное облачко дыма, и мне самой вдруг захотелось закурить. – И откуда ты меня знаешь?
Он спрашивал и всматривался в меня с бесцеремонной пристальностью, поворачивал и так и этак, наверное, пытался вспомнить, кто же я такая. Он вертел меня, а я не сопротивлялась, я для себя решила кое-что очень важное. Если Вовка меня нынешнюю в беде не бросит, если возьмет под свое крыло, я ему во всем признаюсь. Должен же у меня и в этой новой жизни быть хоть кто-то по-настоящему близкий и надежный, такой, как Вовка…
– Я тебе расскажу, – пообещала я и чихнула. – Потом…
– Расскажешь? – Вовка сделал глубокую затяжку и отшвырнул недокуренную сигарету. – Ну, поехали, Шахерезада.
– Почему Шахерезада?
– Потому что будешь мне на ночь глядя сказки рассказывать. Ты же у меня ночевать собираешься, я правильно понимаю?
Я молча кивнула.
– Ну, тогда вперед, коза неместная! – Наверное, он веселился, он вообще был очень веселым парнем, мой друг детства Вовка Козырев, но что-то в голосе его мне не понравилось, что-то было в нем непривычное. – Тебя как зовут-то, Шахерезада?
– Ева, – ответила я раньше, чем успела подумать.
– Ева… – Он не спрашивал, он точно пробовал мое имя на вкус. – Красивое имя.
– Да, Ева-королева…
– Что?
– Ничего. Ева хорошо рифмуется со словом «королева», один мой друг меня так называл.
Может, и не нужно было всех этих загадочностей. Может, правильнее было сказать правду прямо в лоб, но я решила, что гуманнее Вовку сначала подготовить. Потому что правда у меня получается очень уж к здравому смыслу недружественная. Зачем же травмировать хорошего человека. Я ему все расскажу, только чуть позже.
– Я тоже так называл… – Он зажег очередную сигарету. Зачем было прежнюю выбрасывать? – Одного человека.
– А он? – Хреновый из меня психолог, не те вопросы задаю.
– А он ушел. – Вовка дернул меня за рукав. – Пойдем-ка, Шахерезада, а то ты скоро совсем околеешь.
Машина у него была хорошая, не из дешевых. И пахло в ней вкусно: не вонючим освежителем, а дорогим парфюмом. Прежде чем усесться на пассажирское сиденье, я сняла пальто, чтобы не выпачкать салон и не испортить другу детства настроение. Мальчики – они все одинаковые, машины – это их фетиши, а с чужими фетишами надо поделикатнее. Любопытно, что у Вовки за работа, на которой можно на такое вот авто заработать? Ничего-то я про друга детства не знаю, даже обидно.
Он уселся за руль, включил зажигание и климат-контроль, посмотрел на меня задумчиво. Наверное, уже пожалел, что дал слабину и связался с незнакомой девицей.
– А камешек с собой повезем? – спросил с коронной своей усмешкой.
– Камешек? – Так и есть: вот он, булыжник – оружие пролетариата. – Нет, камешек не повезем.
– Тогда выбрасывай, – велел он. – И пристегнись.
Я послушно выбросила булыжник, пристегнулась, сложила руки на коленях. Вовка поразглядывал меня еще секунду-другую, а потом тронул машину с места.
Мы ехали в тишине, он не стал включать даже приемник. Так не похоже на Козырева, сколько его помню, он любил, чтобы шумно и весело, и звук вокруг. И не курил, и не хмурился, и шарф носил чуть ли не до самого лета. А сейчас я его не узнавала. Вовка был из породы мужиков, которые едва ли не до старости выглядят пацанами. Именно выглядят, а не рядятся в молодежные шмотки, закрашивают седину и делают пластику. Вовкина молодость была какой-то совершенно естественной, органичной и весьма удачно сочеталась с его замечательной способностью со всеми находить общий язык. Я не помнила, чтобы Козырев молчал хоть несколько минут подряд, и сидел спокойно, и не пытался делать сразу несколько дел, но этот нынешний Козырев изменился до неузнаваемости. Нет, не внешне, внешне он оставался все тем же пацаном из соседнего двора, другом детства, но внутренне… Что-то было с ним не так, что-то в нем работало теперь неправильно. Или, наоборот, слишком правильно – я никак не могла разобраться. Раньше бы я спросила об этом в лоб, а сейчас почему-то стеснялась. Да и кто я такая, чтобы задавать ему глупые вопросы? Так, коза неместная…