Да и Вовка бы раньше не молчал, вытряс бы из меня душу вместе с информацией, уболтал, успокоил, рассмешил. А он молчит, только курит сигарету за сигаретой. Да что ж он курит-то так часто?! Это ж вредно.
Ох, не о том я думаю. Мне бы подумать, как ему все про себя рассказать, чтобы поверил и не прогнал, и согласился помогать, да вот как-то не думалось. Может, из-за холода. Промокло не только пальто, но и джинсы, а в сапогах хлюпало, и пальцы ног занемели. Надо будет сразу в ванную попроситься, чтобы отогреться. Или сто грамм? Да, лучше сто грамм, с ванными комнатами у меня сейчас как-то не складывается. Со мной там случаются всякие неприятные неожиданности.
Часы на приборной панели показывали девятый час вечера. Однако загулялась я. Стоило бы Рае позвонить, предупредить, что домой ночевать не приеду, да вот только Раиного телефона у меня нет. У меня вообще телефона нет…
Вовка жил в хорошем районе, в хорошем доме, где даже имелась консьержка, древняя бабулька с цепким взглядом. С бабулькой я вежливо поздоровалась, но ответной любезности не удостоилась, похоже, она распространялась исключительно на жильцов, потому что Вовке консьержка даже улыбнулась.
Квартира была хоть и двухкомнатной, но весьма просторной, наверное, улучшенной планировки. С моей двушкой на окраине она не шла ни в какое сравнение.
– Раздевайся, – Вовка снял куртку, потом принялся расшнуровывать ботинки. Он всегда любил ботинки на шнуровке, такие высокие, толстошкурые, на грубой подошве, идеально подходящие к его вытертым джинсам, рыжим волосам и мальчишескому лицу.
Я сбросила сапоги, повесила пальто на крючок, растерянно посмотрела на свои насквозь промокшие носки.
– Носки тоже снимай. – Ногой Вовка подтолкнул ко мне домашние тапки. Они явно были хозяйскими, для случайных гостей не предназначались, и мне стало как-то неловко. – Снимай-снимай. Ты же не будешь с мокрыми ногами ходить, правда? – Он не собирался быть гостеприимным, не планировал меня очаровать, он просто констатировал очевидное: в мокрых носках неуютно. Впрочем, как и в мокрых джинсах.
Носки я сняла, повертела секунду в руках и сунула в сапоги. О том, что завтра все это, непросушенное, мне придется надеть, я не думала. Я вообще старалась не думать о завтрашнем дне, мне бы сегодняшний как-нибудь пережить.
Вовка не стал задерживаться в прихожей, сразу протопал на кухню и уже оттуда крикнул:
– Есть хочешь?
– Ага. – Я сунула ноги в тапки, пошевелила занемевшими пальцами. – И выпить тоже хочу.
– А что сначала: поесть или выпить? – Он совсем не удивился моей наглости. Еще одна странность. Тот Вовка, которого я знала, не преминул бы сказать что-нибудь язвительное и прочесть лекцию о вреде пития в компании незнакомцев, а этот всего-навсего уточнил последовательность.
– Выпить, потом поесть и снова выпить, – решилась я. – И сигаретку выкурить, если можно.
– Сигареты в кармане куртки, – донеслось из кухни.
Ничего себе, незнакомая девица будет шарить по его карманам, а ему хоть бы хны. Поразительная беспечность!
А я пошарила, не удержалась. Сама не знаю, что хотела найти в Вовкиных карманах, но поисками сигарет не ограничилась. Зря старалась, нашла немного: бумажник с несколькими тысячными купюрами и двумя кредитками, носовой платок, мобильник и какую-то квитанцию. Тоже странно, раньше у Вовки в карманах что только не хранилось: от мотка проволоки до упаковки презервативов. Он был по-бестолковому запасливым, мой друг детства Вовка. И легкомысленным. Он мог месяцами таскать с собой любовную записку от Люськи Беловой, и не потому, что так уж дорожил Люськиным признанием, а просто потому, что забывал ее выложить. А теперь в Вовкиных карманах какой-то по-казенному скучный порядок: бумажник, квитанция, носовой платок…
Чужое присутствие я скорее почувствовала, чем услышала, торопливо нашарила пачку сигарет, развернулась.
– Что так долго? – Вовка стоял в дверях прихожей и хмурился.
– Вот нашла! – я взмахнула пачкой.
Он ничего не ответил, лишь молча кивнул. Может, не заметил моих манипуляций? Хорошо бы, а то как-то неудобно. Человек ко мне со всей душой, а я его карманы обыскиваю.
* * *
Мы сидели на кухне и курили. Передо мной стоял наполовину пустой бокал с мартини, перед Вовкой – без единой капли рюмка из-под водки. Как-то я не ожидала, что он станет пить вместе со мной, а он взял и составил мне компанию. Вдвоем пить было веселее, мне даже хотелось сказать какой-нибудь тост, но в самый последний момент я передумала: два хороших человека запросто могут обойтись без банальных тостов и даже без разговоров…
Однако без разговоров не обошлось. Они начались, когда моя бутылка с мартини опустела на треть, а Вовкина бутылка водки наполовину.
– Ну. – Он сидел, подперев щеку кулаком, смотрел на меня своими медово-рыжими кошачьими глазами и выкладывал на столе узор из карамелек – нашей с ним закуски.
– Что – ну? – Я сунула одну конфетку за щеку, и выложенный Вовкой карамельный узор распался.
– Рассказывай, кто ты такая, откуда взялась и что тебе от меня нужно.
Сложные какие вопросы! По правде сказать, ни на один из них я не могу ответить с полной искренностью, но ведь придется, я же ведь все для себя решила, еще там, под полудохлым фонарем, когда Вовка рассматривал меня и гадал, как со мной поступить.
– Сейчас. – Я залпом допила мартини, свернула золотистый конфетный фантик в аккуратную трубочку и намотала ее на безымянный палец – получилось такое бумажное колечко, какие я мастерила в детстве. Тогда у меня не было украшений, приходилось делать их самой: перстни из цветной проволоки, бусы из арбузных семечек, колечки из конфетных оберток…
– Что это? – Он смотрел на бумажное колечко и покусывал нижнюю губу – еще одна, теперь уже Вовкина, детская привычка, признак крайнего волнения.
– Это? – Я вытянула перед собой руку. – Колечко, не помнишь?
Он помнил, я видела это по расширившимся зрачкам, по потемневшей вдруг радужке медово-рыжих глаз, по яркому румянцу на скулах. Воспоминание у нас с ним было общим, потому что именно перед Вовкой я хвасталась своими бумажными украшениями.
– У Евы-королевы должны быть бусы и колечко, – пропела я тонким голоском.
Он дернулся как от удара, перехватил мое запястье, сжал с такой силой, что я вскрикнула от боли.
– Кто ты?! – Огненная паутина под его пальцами запульсировала, задергалась. – Кто ты, черт тебя побери?!
– Ева. – Я не стала убирать руку, почувствовала, что он меня не отпустит, пока не получит ответы на свои вопросы.
– Какая Ева?
– Та самая, для которой ты сплел колье из проволоки. – Я не хотела пугать Вовку и в то же время не знала, как заставить его поверить. – Помнишь, дядя Юра из тридцать пятой квартиры выбросил телевизор, а ты разобрал его и нашел проволоку? Она была красивая, почти как золотая, и ты сплел цепочку и сказал, что это настоящее колье. Колье для Евы-королевы.
– Для Евы-королевы? – Пальцы на моем запястье сжались так сильно, что захотелось взвыть, но я не стала, лишь зашипела от обжигающей боли. – А ты в курсе, что Ева-королева уже второй месяц в коме?! В курсе, что ты так же на нее похожа, как я на инопланетянина?!
– Вовка. – Чтобы было не так больно, я встала и чуть потянула руку на себя. – Вовочка, ты меня сначала выслушай. Пожалуйста…
– А на хрена мне тебя слушать? – Его пальцы неожиданно разжались, и, потеряв опору, я пошатнулась. – Ты думаешь, я не помню, как выглядела Ева? Думаешь, я могу ее с кем-нибудь спутать? Тем более с тобой?! Да ты себя в зеркале давно видела?!
Давненько, потому что с некоторых пор смотреться в зеркала я просто-напросто боюсь, но как сказать об этом Вовке?!
– Подожди. – Я снова уселась за стол, плеснула себе и Вовке мартини. – Подожди, я тебе сейчас попробую все объяснить.
– Фигня! – Он опрокинул в себя мартини, схватил со стола карамельку, сунул ее за щеку. – Все фигня! А ты проходимка.
– Ты называл меня Ева-королева, а еще Евочка-припевочка. – Я сделала большой глоток и закашлялась. – Про королеву мне нравилось, а из-за припевочки я постоянно с тобой ругалась.
– Это все знали… про то, как я тебя… ее называл.
– Знали. – С этим не поспоришь. – А то, что в пятом классе я украла в сушилке штору тети Ани, чтобы сшить из нее себе новогоднее платье, тоже все знали?
Про штору не знал никто, потому что платье я так и не сшила. Из-за Вовки, между прочим. Я рассказала ему о своей затее по большому секрету, принесла рисунок будущего бального платья, такого прекрасного, что все в классе ахнули бы, а он отобрал штору и сказал, что красть – это плохо. Мы с ним тогда неделю не разговаривали, потом, конечно, помирились…
– А к новогоднему утреннику ты принес мне костюм феи, с крыльями из натянутой на проволоку покрашенной марли, и я была самая красивая и даже выиграла приз за оригинальность. Где ты взял тогда костюм, Вовка?
– Ты называл меня Ева-королева, а еще Евочка-припевочка. – Я сделала большой глоток и закашлялась. – Про королеву мне нравилось, а из-за припевочки я постоянно с тобой ругалась.
– Это все знали… про то, как я тебя… ее называл.
– Знали. – С этим не поспоришь. – А то, что в пятом классе я украла в сушилке штору тети Ани, чтобы сшить из нее себе новогоднее платье, тоже все знали?
Про штору не знал никто, потому что платье я так и не сшила. Из-за Вовки, между прочим. Я рассказала ему о своей затее по большому секрету, принесла рисунок будущего бального платья, такого прекрасного, что все в классе ахнули бы, а он отобрал штору и сказал, что красть – это плохо. Мы с ним тогда неделю не разговаривали, потом, конечно, помирились…
– А к новогоднему утреннику ты принес мне костюм феи, с крыльями из натянутой на проволоку покрашенной марли, и я была самая красивая и даже выиграла приз за оригинальность. Где ты взял тогда костюм, Вовка?
– У мамки на работе… – Он мотнул головой, прогоняя наваждение, разгоняя мои хрупкие надежды. – Это можно было узнать, это не тайна.
Да, не тайна, у нас с ним была одна-единственная, по-настоящему серьезная и взрослая тайна. Вот только вспоминать о ней я не хотела…
– А на день рождения, помнишь, на мой день рождения ты потащил меня на карусели. Чертово колесо уже не работало, но ты что-то там подкрутил, и оно поехало, и мы два часа на нем катались.
– А потом, – он подался вперед, поймал меня за водолазку, подтянул к себе, грубо, нетерпеливо. – Что было потом?
– Нас застукал сторож, и тебя поставили на учет в детскую комнату милиции, а я там уже и так на учете стояла за то, что разбила в школьном туалете окно и украла у Веньки Куприянова приставку. Только я не крала, он сам мне ее подарил, а потом передумал и сказал, что это я украла. А ты же знаешь, какая у Веньки маман, она же в гороно и при связях, а я голодранка и пьянь подзаборная, потому что яблочко от яблоньки…
– Заткнись! – Он не дал мне договорить, потянул меня к себе с такой силой, что затрещала ткань водолазки, впился взглядом в мое лицо. – Не знаю, зачем ты мне это сейчас говоришь, но что бы ты ни сказала, все ложь, потому что ты – не она! Неужели ты такая тупая, что не можешь понять очевидного?!
Я понимала, но то ли от выпитого мартини, то ли от окружающей меня последние дни безысходности мне во что бы то ни стало хотелось, чтобы Вовка мне поверил, чтобы проанализировал мои слова и осознал: не могла я все это где-то услышать, а уж тем более выдумать. А если и могла, то лишь в общих чертах, а не в таких подробностях. Но он не собирался слушать, он смотрел на меня с ненавистью, в рыжих глазах полыхало шальное пламя.
– Не понимаю, – Вовкин голос упал до шепота, – зачем тебе все это? Что тебе нужно?
– Помощь, Вовка. Мне нужна помощь. – Я зажмурилась, чтобы не видеть этого шального пламени. – Когда не к кому больше идти, идешь к самому близкому. Я пришла к тебе, а ты не веришь. Просто позволь мне рассказать…
Он не позволил, выдернул меня из-за стола, волоком вытащил в прихожую, распахнул дверь.
– Пошла вон, – сказал Вовка очень тихо, но четко.
Что-то со мной случилось после этих слов, что-то непонятное поднялось мутной волной со дна души, захлестнуло, утопило и страхи, и сомнения. У меня больше не было друга детства Вовки Козырева, потому что друг детства Вовка Козырев сказал: пошла вон, и даже не захотел выслушать, не попытался понять. И плевать мне на взрослую тайну, одну на двоих, мне теперь на все плевать…
– Я пойду… – Сапоги мокрые, и босым ногам в них почему-то больно. – Сейчас, одну секундочку. – И пальто все никак не хочет налезать, и псиной от него воняет. – Тебе ж не нужны доказательства, значит, я просто так тебе скажу, по старой памяти… – А свет какой-то тусклый, и в голове шумит, наверное, от злости.
– Убирайся…
– Уже, но все равно скажу. – И пол под ногами шатается, а затылку холодно. – У тебя родинка на заднице. Справа. Нет, слева. И губу ты во время секса прикусываешь, а глаза закрываешь. И вообще, мне тогда совсем не понравилось, и я соврала, что ты супермен, чтобы тебя не обижать, потому что ты хотел, чтобы я так сказала. Мне больно тогда было и страшно, а ты, Козырь, так ничего и не понял, потому что козел…
Я сделала шаг. Пол качнулся, свет мигнул и померк, а затылку вдруг стало больно, так больно, что я, кажется, закричала.
Я падала, тряпичной куклой оседала на пол, наверное, я умирала…
Последнее, что я помнила, это Вовкины руки и голос:
– Ева…
Ерунда! Не меня зовет. Ту, другую, которую помнит. Обидно и больно. И хочется умереть…
– Ева!…
Уже не больно. Только слабость. И во рту металлический привкус, и паутина на запястье пульсирует в такт сердцу. А лежать мягко, тепло, и даже приятно. А глаза открывать не хочется. Не буду, потому что боюсь…
– Эй… – Лица касается что-то горячее, чуть шершавое. Это что-то пахнет сигаретным дымом и гладит меня по щеке. – Эй, ты как?
Вовка?… В моей жизни нет больше Вовки Козырева, он меня прогнал. В моей жизни есть боль, чужая судьба и паутина, в которой я запуталась окончательно.
– Ну-ка, открой глаза, посмотри на меня.
Не хочу, но подчиняюсь – открываю и тут же щурюсь от электрического света. Надо мной маленьким солнышком торшер и рыжая Вовкина морда. Вовка смотрит внимательно, не смотрит даже, а всматривается, изучает.
– Сейчас я уйду. – Во рту не только металлический привкус, но еще и сушь небывалая, и глотать больно.
Пытаюсь сесть, но руки, те, что секунду назад ощупывали мое лицо, не пускают, ложатся на плечи, прижимают к дивану.
– Подожди. – В медово-рыжих глаза неверие пополам с надеждой. – А что было потом, после того, как ты сказала, что я супермен?
«Ты» сказала, а не «она» сказала… Неужели пытается поверить?…
– Потом я разревелась.
Хорошо это помню, точно вчера все случилось. А ведь не вчера. Нам тогда было по семнадцать. Нет, Вовке уже восемнадцать. Первый взрослый день рождения, его день рождения. Квартира в полном нашем распоряжении на целую ночь, предки уехали куда-то за город. Гости тоже разошлись. Только я осталась. Не потому что хотела, а потому что маменька бы меня домой не пустила, а ночевать в подъезде холодно. И Вовка сказал: «Оставайся, Евочка-припевочка, я тебя не съем».
Он не обманул, почти. Только странно все получилось, может, потому что мы пьяные были? Нет, не пьяные, Вовка всегда мало пил, а на меня алкоголь вообще почти не действует. Просто так вышло: его глаза эти кошачьи, губы горячие, руки неловкие и какая-то неожиданная для нас обоих порывистость. В общем, я не смогла устоять. Помню, подумала тогда, что лучше уж с Вовкой в чистой постели, чем с каким-нибудь уродом в заплеванной подворотне. Помню, чем закончилась эта наша порывистость: враньем о супермене и моими слезами. Он тогда испугался, попытался меня обнять, а мне не до объятий было. Случайный секс вышиб почву из-под ног, все понятное и правильное превратил не пойми во что. Был Вовка Козырев лучшим другом, а теперь он кто?… И я кто? И как нам с ним после этого?… Я ревела, зарывшись лицом в хрустящие, накрахмаленные простыни, а он гладил меня по спине, а потом сказал:
– Ева-королева, – твердо так сказал, решительно, я даже реветь перестала.
– Ты сказал, что королевы не плачут. – Я опять попыталась сесть. – Никогда не плачут.
…А потом наше детство как-то сразу закончилось. Мы, конечно, и встречались, и болтали иногда, и даже шутили, а ночь ту дурацкую вроде как забыли. Только прежней незамутненности между нами уже не было, а что вместо нее появилось, я и сама не понимала, поэтому выбросила все из головы. Лето пришло быстро, а вместе с ним выпускные, а потом и вступительные экзамены. Вовка готовился в МГУ, я в педагогический. Он поступил, а я пролетела и целый год работала на рынке, торговала абхазскими мандаринами и сухофруктами. Днем торговала, а по вечерам готовилась к поступлению, только уже не в педагогический. Рудик, мой рыночный работодатель и вообще неплохой мужик, сказал, что педагогика – это не профессия, и если я хочу жить по-человечески, то нужно идти в торговлю. И я пошла, выучилась на товароведа. Кое-что мне из полученных навыков пригодилось, только не сразу, а чуть позже, когда начала собственный бизнес. И даже не институтские навыки, а уроки того самого Рудика, торговать и торговаться он умел великолепно и меня научил. С Вовкой мы с тех пор виделись от случая к случаю, все реже и реже, но радовались каждой встрече, как в детстве, мне так казалось.
– Я не понимаю. – Он крепко зажмурился и потряс головой. – Если ты – это она, то почему ты такая?
Какая? Неказистая и беспомощная? Кто бы мне рассказал, почему, я бы с ним своим будущим наследством поделилась.
– Ты меня выслушаешь? – Головная боль почти прошла, но оставила после себя слабость и мерзкое металлическое послевкусие.
– Выслушаю. – Он открыл глаза. – Не обещаю, что поверю, но выслушаю.