– Подари! – Я едва удержалась, чтобы не взъерошить его волосы. Что это на меня нашло?…
– Хочешь в комнате мамы поселиться? – Сева кивнул на запертую дверь.
– Чьей мамы? – не поняла я.
– Твоей. Тут раньше твоя мама жила. До того, как сбежала…
– …Сева! – Мы так увлеклись беседой, что не заметили, как вернулась Рая.
– Мам, ну а что я такого сказал? – удивился парень. – Все ведь знают, что мама Евы сбежала с каким-то аферистом.
– Сева! – Рая покраснела и посмотрела на меня с виноватой улыбкой. – Прости, Евочка, не хотела, чтобы ты вот так все узнала.
– Никаких проблем. – Я легкомысленно махнула рукой. С родителями мне никогда не везло, я уже привыкла. – Так ты из-за этого не хотела показывать мне комнату?
– Не только. Твой отец запретил ее открывать.
– Мой отец умер, – напомнила я. – Так что давай посмотрит, что там у нас.
Стоило лишь переступить порог комнаты, чтобы понять – вот это то, что надо! Меня не смутил даже отчетливый запах нежилого помещения и катышки пыли по углам. Комната была замечательная, точно под меня сделанная: белоснежная, с вкраплениями синего и серебряного, воздушная и светлая из-за огромного эркерного окна. Кровать под белым шелковым покрывалом широкая, кресло с синими атласными подушечками удобное, туалетный столик изящный, ковер на полу пушистый. Мало того, в комнате был камин, самый настоящий, дай бог, чтобы работающий. За белоснежной дверью скрывалась сине-серебристая ванная комната. Большая ванна покорила меня сразу, но главное – здесь не было зеркала. К зеркалам я с некоторых пор относилась с опаской.
Пока я рассматривала комнату, Рая следовала за мной молчаливой тенью. Сева же, застыв у окна, уставился куда-то вдаль.
– Мне это подходит, – сообщила я и пристроила плюшевого медведя в кресле. – Рая, распорядись, пожалуйста, чтобы комнату привели в порядок. Через час я планирую сюда вселиться.
– Хороший выбор, – сказал Сева, не оборачиваясь. – Отсюда должен быть великолепный вид на восход.
– Проверим, – пообещала я и посмотрела на поникшую экономку. – Рая, ну что опять не так?
– Евочка, ты пока ничего не помнишь, но, поверь мне, ты всегда очень трепетно относилась к решениям своего отца. А к запретам в особенности.
– Трепетно? – Я удивленно приподняла брови. – Может, не трепетно, а безропотно? Не волнуйся за меня, моя психика вне опасности. Во всяком случае, покои моей блудной маменьки не вызовут у меня депрессии. А скажи-ка мне, – я решила, что пора уводить разговор в более безопасное русло, – есть в этом доме что-нибудь съедобное? Что-то я проголодалась.
Известие о том, что хозяйка хочет есть, вернуло Рае хорошее расположение духа.
– Конечно, Евочка! Я же специально для тебя приготовила парную телятинку в винном соусе. А еще торт в кондитерской заказала, такой, как ты любишь. Его уже должны были привезти.
После пирожных Якова Романовича известие о тортике меня не воодушевило, а вот телятинка… Как же давно я не ела нормальной человеческой пищи!
* * *
О том, что платья у меня достойного нет, вспоминаю только к вечеру. Раньше мне не нужно было. К чему рядиться в этой-то глуши, для кого? А сейчас вот что делать? Мадам с Лизи завтра снова блистать станут шелками да побрякушками, а я как же? Никуда не поеду, не в чем…
Дверь отворяется с тихим скрипом, на пороге Стэфа, в руках у нее что-то золотисто-атласное, шелестящее.
– Вот, Сонюшка. – На кровать ложится платье, красивое, аж глазам больно. – Это матушки твоей. – Стэфа грустно улыбается, разглаживает золотые складочки. – Оно не по моде немного и не по фигуре тебе, но у нас же ночь впереди.
Ночь мы проводим за шитьем. Тут присборить, там обрезать, эту ленту атласную в розочку собрать да к лифу приколоть. Не права я была, есть и у меня фея-крестная. Ну и пусть она на настоящую фею не очень похожа, зато руки у нее золотые и душа тоже.
Поспать удается только утром, вернее, подремать чуток. Платье мое готово, но еще прическу нужно сделать. Стэфа моет мне волосы отваром из трав, говорит – для блеску и шелковистости. Послушно терплю. Раньше бы не терпела, разругалась бы со Стэфой, убежала растрепой. Но сегодня я хочу казаться особенной, чтобы он увидел меня и забыл про ту замарашку в гувернантском платье, и про Лизи с ее фиалковым шармом.
Стэфа колдует над моей прической очень долго, до поры не велит глядеться в зеркало, а мне не терпится.
– Все, Сонюшка, смотри!
В зеркале не я. То есть я, но какая-то другая. Золотистое платье льнет к телу, шелестит опавшей листвой, атласные розы на лифе и в волосах точно живые. А волосы блестящие, и прическа такая красивая, прямо царская.
– Нравится? – Стэфа вертит меня и так и этак, разглаживает складочки, поправляет розы.
– Нравится.
Хоть бы ему понравилось. Это ж ради него все, ради Андрея Сергеевича.
А вот туфелек у меня подходящих нет.
– Под платьем не видно, Сонюшка. – Стэфа понимает меня без слов, и я благодарна ей за это понимание…
– Глазам не верю. – Мадам оглядывает меня с ног до головы, внимательно, оценивающе. – Софья, откуда платье?
– Это Аннушкино. – Впервые за многие дни папенька смотрит на меня с улыбкой. – Какая ты у меня уже взрослая стала, Сонюшка.
– Премилое платьице. – Лизи обходит меня по кругу, осторожно касается розочек. – Мама, вы мне в следующий раз такое же закажите. Хорошо?
Мадам кивает, а я думаю, что наряд Лизи тоже очень красив. На сей раз платье на ней темно-синее, с накрахмаленным до хрусту кружевом и с такой же кружевной лентой синяя шляпка. У меня шляпки нет, зато розы в волосах и прическа необычная, лучше, чем у мадам и Лизи, вместе взятых. А разбитые ботинки вместо туфелек никто не увидит…
* * *
Чтобы отведать телятинки в винном соусе, мне пришлось спуститься вслед за Раей на кухню. Кухня меня не впечатлила: нашпигованное бытовой техникой помещение – только и всего. Я к кухням вообще равнодушна, потому что моя любовь к вкусной еде прямо пропорциональна моей ненависти к готовке.
Плюхнувшись за стол и вытянув перед собой гудящие ноги, я с удовольствием наблюдала, как ловко управляется со всем этим кухонным хозяйством Рая. А когда моего носа достиг дразнящий аромат запеченного мяса, я, вторя подвывающему желудку, застонала от нетерпения.
Мясо оказалось изумительным, как раз таким, каким и должна быть телятина в винном соусе. С одинаковой стремительностью оно таяло во рту и на тарелке. Я как раз подумывала плюнуть на фигуру и попросить добавки, когда в кухню ворвалась Амалия.
– Вот ты где! – заорала она с порога. – Ты что творишь, убогая?!
– И тебе добрый вечер. – Я положила в рот последний кусок мяса и зажмурилась от удовольствия.
– Кто тебе позволил самоуправничать? – Амалия пнула носком туфли мой стул. Ох, не люблю я, когда меня убогой называют. Вот как-то с детства у меня аллергия на это скотское словечко. Сколько волос я из-за него повыдергивала, сколько морд порасцарапывала – сразу и не упомнишь.
– Амалия, успокойтесь! – бросилась на мою защиту верная Рая.
– Успокойтесь?! – Амалия тряхнула кудрями. – А с какой стати мне успокаиваться?! – Она еще раз пнула мой стул. – Эй ты, тля недорезанная, кто тебе сказал, что ты имеешь право увольнять моего водителя?
Тля недорезанная – это серьезно, раньше меня так никогда не обзывали. Я промокнула губы салфеткой, аккуратно отодвинула тарелку, чтобы, не дай бог, не разбилась и сказала вежливо:
– Рая, спасибо, все было очень вкусно.
– На здоровье, Евочка, – в голосе Раи не слышалось оптимизма. – Может, ты к себе в комнату поднимешься?
– Поднимусь, – пообещала я, – вот как только там приберутся, сразу и поднимусь.
– Эй, я с тобой разговариваю! – Акриловые когти больно впились в мой подбородок. – Какого хрена ты уволила Олега?
Человеколюбие и я – это несовместимые понятия. Я, конечно, стараюсь изо всех сил, но иногда срываюсь. Вот и сейчас… сорвалась.
Хорошо, что у моей мамашки такие длинные кудри. Наматывать их на кулак очень удобно. И хорошо, что обувь она предпочитает такую непрактичную, обычной подсечки оказалось достаточно, чтобы свалить Амалию на пол. А по ходу дернуть за волосы посильнее и врезать по уху половчее. В уличных боях без правил мне в свое время не находилось равных. Не забылись, оказывается, навыки…
Я сидела верхом на визжащей Амалии, методично, один за другим, обламывала ее поганые когти и пыталась навести мосты:
– Во-первых, – первый коготь упал на пол, – не смей называть меня убогой, тлей и прочими нехорошими словами. Во-вторых, – второй коготь последовал за первым, – в своем доме я буду сама решать, кого и когда увольнять. И в-третьих, если ты еще раз повысишь голос на меня или Раю, я сломаю тебе не маникюр, а руки. Ты меня поняла, мамочка?
Она поняла – когда захочу, я могу быть очень убедительной, – испуганно затрясла головой, запричитала что-то невразумительное. Я встала с пола, одернула подол платья, подмигнула застывшей в изумлении Рае и уселась обратно за стол.
Амалия ретировалась быстро, стоило только мне оставить в покое ее волосы, тоже, кстати, наращенные. Может, уползла зализывать раны, но скорее всего строить планы мести. Да, определенно одним врагом у меня в этом доме прибавилось. Ну да мне не привыкать к битвам за место под солнцем.
– Евочка, – Рая присела на соседний стул, посмотрела на меня испуганно, – что с тобой происходит, девочка?
– Рая, – я накрыла своей рукой ее ладонь, – давай раз и навсегда договоримся – прежней Евы нет. Ну, если тебе так будет удобнее, считай меня своей новой хозяйкой. И не смотри на меня так. Я уже большая девочка, понимаю, что творю.
– Понимаешь ли? – спросила она с сомнением.
– Понимаю, не волнуйся.
– Амалия этого так не оставит.
– Ни секунды не сомневаюсь.
– Она может быть очень опасной. Евочка, ты не помнишь, но однажды она столкнула тебя с лестницы, а твоему отцу сказала, что ты сама упала. У тебя тогда была трещина ребра, и целую неделю ты по ночам плакала.
Да, определенно не везет мне с родней…
– Ева, ну что ты улыбаешься? Я говорю тебе очень серьезные вещи. С Амалией нужно быть предельно осторожной, – Рая понизила голос до шепота, – она такая… как змея.
– Буду осторожной, – успокоила ее я. – Ты же видела, я научилась отбиваться, – я улыбнулась как можно беззаботнее.
По правде сказать, козни домочадцев волновали меня намного меньше, чем перспективы снова встретиться с призраком своей предшественницы.
– В комнате, наверное, уже навели порядок. Давай я провожу тебя наверх, – предложила Рая.
– Боишься, что заблужусь?
– Ты теперешняя вряд ли заблудишься. – Она невесело улыбнулась. – Просто хочу убедиться, что прислуга все сделала правильно.
Моя новая комната сияла и пахла чистотой. На кровати вместо прежнего белого покрывала лежало ультрамариновое.
– Велела постирать, – объяснила Рая. – Завтра его вернут.
– Это тоже нормальное. – Я погладила прохладный атлас. – Так даже веселее, мне кажется…
Договорить я не смогла, потому что взгляд мой остановился на картине… Немного наивная, немного абстрактная, немного незавершенная, она излучала ровный золотистый свет, такой же, как и человек, ее написавший. От света этого, несмотря на поздний вечер, в комнате было по-летнему тепло и уютно и хотелось смотреть на картину не отрываясь. Да что там смотреть! Хотелось попасть в нее, вот прямо сейчас, не раздумывая.
– Что-то не так, Евочка? – осторожно спросила Рая. – Тебе не нравится? – Взгляд у нее был затравленный, и только на самом дне выцветших глаз светился огонек надежды.
– Мне нравится. – Я подошла к картине вплотную и коснулась пальцами ее шершавой поверхности.
Вблизи Севино «Лето» производило еще более сильное впечатление. Казалось, что под пальцами не холст, а другой мир. Не знаю, как это объяснить, раньше я такого никогда не чувствовала. Раньше я вообще была равнодушна к искусству.
– У него все работы такие? – спросила я шепотом.
– Все, – послышалось за моей спиной. – Они живые, правда, Евочка?
– Живые, – я согласно кивнула, – только немного странные.
– Это особое видение. Понимаешь, Сева воспринимает мир иначе, чем мы.
– Да. Его мир намного красивее нашего. – Я отступила на шаг от картины, сощурила один глаз. Мягкий свет сфокусировался в одной точке, и точка эта засверкала нестерпимо ярко, как полуденное солнце.
– Красивее, – эхом повторила Рая.
– И раньше он никогда не выставлялся? – спросила я, смахивая набежавшую от этого солнечного сияния слезу.
– Нет, но, мне кажется, выставка – его самое заветное желание, и если ты, Евочка…
– Я помогу, – я не дала ей договорить. – Ты знаешь, к кому нужно обратиться по поводу ее организации? – Я посмотрела на экономку.
Она стояла за моей спиной, прижав к груди ладони, и не сводила взгляда с картины своего сына. Странное дело, во взгляде ее не было ни гордости, ни восхищения – только непонятная мне боль. Может, не верит, что я дам денег?
– Рая, не сомневайся, ты же слышала, Щирый расщедрился на двадцать тысяч. Я дам тебе двадцать, а если не хватит, мы что-нибудь придумаем.
– Евочка… – Она вдруг пошатнулась и, наверное, даже упала бы, если б я не схватила ее за плечи. Это у нее из-за переизбытка чувств, что ли? – Евочка, ты не представляешь… – И голос дрожит, значит, от переизбытка чувств. Только этого мне не хватало, первый раз в жизни собралась сделать доброе дело – и такая бурная реакция. Вот сейчас возьму и передумаю.
– Я все представляю, – сказала я как можно суше и официальнее. – И знаешь, Рая, как я себе это представляю?
В ответ она лишь молча мотнула головой.
– Думаю, если все работы Севы такие, – я кивнула на картину, – то за них можно выручить очень неплохие деньги. Понимаешь?
Она не понимала, она смотрела на меня, и губы ее дрожали. Ну что же это такое?!
– Рая, мы продадим Севины картины. – В том, что продадим, я не сомневалась ни секунды, надо будет только поговорить со знающим человеком, выяснить, сколько они реально могут стоить. Еще не хватало продешевить. – Вы вернете мне долг и десять процентов с прибыли. – Да, думаю, десять процентов – это по-честному, принимая во внимание тот факт, что я собираюсь вложить собственные средства в данное предприятие.
– Ты думаешь, мы сможем что-нибудь продать? – Рая пропустила мимо ушей финансовую часть вопроса.
– Я уверена. Продадим и даже заработаем на гениальности твоего Севы. Кстати, у него их много – таких вот картин?
– Таких? – переспросила Рая рассеянно. – Таких, наверное, двадцать или двадцать пять. Может, и больше, я точно не помню.
– Двадцать пять на первый раз вполне достаточно. Давай обсудим это завтра, а? – Я зевнула. – День был такой тяжелый.
– Конечно, Евочка. – Рая попятилась к двери и уже с порога спросила: – Может, тебе нужно что-нибудь?
– Ничего. Только отдых и тишина. Спокойной ночи, Рая.
* * *
Я не кривила душой, когда говорила, что мне нужен отдых. Почему-то нынче чувствовала я себя не так бодро, как раньше. Вот ведь парадокс: тело новое, молодое, а я ощущаю себя в нем древней старухой. Сил нет никаких, и спать все время хочется. А может, тело тут ни при чем? Может, дело в коме? Почти месяц провести в бездействии, барахтаться между небом и землей в сером тумане – это ж сколько сил нужно!
Перед тем как свалиться в постель, я решила принять ванну. Не опостылевший в больнице душ, а самую настоящую ванну: горячую, с шапкой ароматной пены.
В ванную комнату я заходила практически без душевного трепета: раз зеркала нет, то и бояться мне нечего. И вообще, наверное, этот призрак только в больнице может жить, ну, поблизости от своей оболочки? То, что оболочка в каком-то смысле у нас с призраком общая, я старалась не думать. Ведь ничего страшного не случится, если сегодня вечером я отдамся исключительно земным радостям, а о странностях и сложностях начну размышлять завтра.
На вешалке в ванной висел ярко-синий, под цвет покрывала, банный халат. Раньше его здесь не было, значит, Рая постаралась. Она вообще очень предусмотрительная, моя экономка. Что бы я без нее делала!
Вода была горячей-горячей, а пена пахла лавандой, как я и люблю. Я лежала с закрытыми глазами в благоухающей ванне и думала, что жизнь налаживается, когда моего затылка коснулись ледяные пальцы…
От прикосновения этого так сильно заломило в висках, что захотелось заорать в голос. Я бы и заорала, но сил не хватило. Их хватило лишь на то, чтобы открыть глаза.
В ванной не было зеркала, но оказалось – моему персональному кошмару не нужны дополнительные средства коммуникации. Злополучный призрак кутался в саван из горячего пара и… приближался.
Вода в ванне тут же остыла и, кажется, подернулась тонкой пленкой льда, а я не могла даже пошевелиться. Еще чуть-чуть – и сама заледенею.
Призрак остановился в полуметре: переливчатое нечто, бестелесное, но все равно реальное. Такое реальное, что паутина ожога на моем запястье задергалась от боли, налившись огнем.
Я зажмурилась – стыдно и бесславно, но по-другому никак, потому что страшно до чертиков. С закрытыми глазами тоже страшно, но есть хотя бы иллюзия защищенности. Щеки коснулось чужое холодное дыхание, паутина на запястье взорвалась болью, я закричала и открыла глаза.
В комнате никого, и вода в ванной горячая, такая, как я люблю, и ледяная корка истаяла. Может, примерещилось? Может, я заснула и увидела кошмар?
Если и заснула, то до сих пор сплю, потому что на запотевшем кафеле замечаю отчетливо и аккуратно выведенные слова: «Помоги мне…»
Помоги… Честное слово, я бы сделала это! Проще помочь, чем каждую секунду ожидать вот таких визитеров. Знать бы только, что именно от меня требуется.