— Еще увидите, что это за рыба! — Зубач встал и пошатываясь направился к умывальнику.
Напряжение спало, камера возвращалась к обыденной жизни.
— А что, Володя, не перекусить ли нам? — как ни в чем не бывало спросил Яков Семенович.
* * *После ужина, когда хата с унылой обреченностью готовилась ко сну, неожиданно хлопнула "кормушка", и в открывшемся небольшом прямоугольнике появилась круглая плутовская физиономия рыжего сержанта, который обычно приносил малявы и грев с воли.
— Васильев, Вольф, без вещей на выход! — нарочито огрубленным голосом скомандовал он.
— Куда это? — встрепенулся от тревожного предчувствия Волк.
— Щас те отчитаюсь по полной программе! — оскалился коридорный. — Живо шевелись ногами!
Микула молча направился к двери. И эта готовность смотрящего беспрекословно подчиняться продажному шнурку, которого он не раз гонял за водкой, насторожила Волка еще больше.
В коридоре было светлей, чем в камере, да и воздух здесь гораздо свежей. Микула, привычно заложив руки за спину, шел первым, за ним в такой же позе шагал Вольф. Рыжий, машинально позвякивая ключами, держался в двух метрах сзади, время от времени выдавая короткие команды:
— Налево! Прямо! К стене!
Дорогу то и дело преграждали решетчатые двери, и арестанты, уткнувшись носами в окрашенные тусклой краской, обшарпанные панели ждали, пока сержант отопрет лязгающие замки.
— На лестницу! Вверх! Направо!
Что-то было не так. Вызывать заключенных из камер поздним вечером имели право только начальник и его зам по оперработе. Между тем рыжий сержант вел не в административный корпус, а в противоположную сторону, где находился особорежимный блок. Причем Микула явно знал маршрут, потому что несколько раз начинал менять направление за секунду до команды.
— Куда ведешь-то, начальник? — как можно безразличней спросил Вольф, не рассчитывая получить ответ.
— В "Индию", — глумливо отозвался сержант. — Тама трубу прорвало, убраться треба.
— Ты чего, умом подвинулся? Для таких дел шныри есть! — возмутился Вольф. Микула почему-то молчал.
— Да туфта все это! — раздался тонкий голос кота. — Дуплить будут или разборка, а может, в карцер бросят…
У Волка вспотела спина. Пока не поздно, надо глушить рыжего предателя и Микулу. Два удара, и они вытянутся на бетонном полу. Можно забрать у дубака ключи и пройти к центральному посту. А что дальше? Останется только один выход: раскрываться и выходить из операции. Генерал Вострецов снимет за это шкуру, сдерет погоны и выбросит из Системы, как паршивого нашкодившего щенка… И это еще не самый худший вариант. Ведь не факт, что вообще удастся выбраться из этих тусклых, пропитанных вонью коридоров. Зэк, напавший на сотрудника тюрьмы и несущий чушь про спецзадание КГБ, вполне может быть забит до смерти дежурной сменой. Или до полусмерти, но слух об идиотских требованиях вызвать начальника и сообщить нечто лейтенанту Медведеву обязательно дойдет до арестантов, и они ему охотно поверят. И снимут шкуру не в переносном, а в самом прямом, ужасающе кровавом и натуралистичном смысле.
— К стене! — в очередной раз скомандовал сержант и на этот раз принялся отпирать замок камеры. Вольф вдруг вспомнил, что "Индией" называют места обитания авторитетных блатных и отрицалова. Значит, его привели на концевой разбор, высший тюремный суд, который и определит окончательно его судьбу.
Планом операции это не предусматривалось. О возможных неожиданностях Александр Иванович Петрунов, обаятельно улыбаясь, сказал: "Если что отбрешешься в рамках легенды". И подбодрил: дескать, Медведев всегда на страже, прикроет! Тогда все виделось по-другому — не в тыл врага ведь прыгать, не в Африке переворот устраивать, тут все рядом, под контролем… Ан вот как обернулось — ни Петрунова, ни Медведева, ни контроля, а ему надо "отбрехиваться", и от убедительности этой "брехни" зависит жизнь, оборвать которую можно с равной легкостью не только автоматной очередью в Борсхане, но и заточенной ложкой или гвоздем в вонючей "Индии"…
Противно заскрипели несмазанные петли, открывая проем в очередной круг тюремного ада. — Заходьте обое! — приказал сержант.
В этом круге было так же душно и зловонно, как и в остальных, только почему-то светлее. Вольф машинально поднял глаза и определил, в чем дело: обычно утопленные в потолке лампочки закрывались железными листами с дырочками, чтобы зэки не могли подключиться к электричеству. Ржавые дуршлаги почти не пропускали света, и в камерах вечно царил влажный густой сумрак, словно в чудовищных аквариумах, набитых вялыми, полумертвыми рыбами. Здесь никаких железок не было, и свет обычной шестидесятиваттки казался почти вольным солнцем.
Хлопнула за спиной дверь, с особым смыслом лязгнул замок. Вольф опустил голову и осмотрелся. Он уже достаточно помыкался по застенкам, но в "Индии" все было по-другому. Достаточно просторно, шконки одноярусные, на них в свободных позах развалились хмурые, видавшие виды арестанты. Сразу видно, что здесь нет шерсти, петухов и шнырей — только авторитеты, хозяева тюремного мира. Не больше десяти человек. А точнее — девять. Никто не суетится, не занимается обычными для камеры делами — жизнь вроде остановилась. Все внимательно рассматривают вошедших. Чувствуется, что их ждали.
За столом, наклонившись вперед и упираясь ладонями в широко расставленные колени, сидел голый по пояс, густо истатуированный человек неопределенного возраста с морщинистым волевым лицом. У него была вытянутая, как дыня, наголо обритая голова. Микула, не задерживаясь на пороге, быстро подошел к столу и поздоровался с ним за руку, потом, повинуясь разрешающему жесту, сел на скамейку рядом. Он был здесь своим, и ждали явно не его. Внимание "Индии" сконцентрировалось на Расписном.
— Привет всем честным бродягам! — поздоровался Вольф. И неторопливо подошел к столу.
— Пинтосу отдельный привет и уважение, — Вольф протянул бритому руку.
Тот замешкался, но на рукопожатие ответил. Это был хороший знак — значит, Расписной не отторгнут от других людей и судьба его окончательно не предрешена.
— На мне разве написано, что я Пинтос? — спросил смотрящий тюрьмы, гипнотизируя Вольфа тяжелым, безжалостным взглядом.
— Конечно. Да еще крупными буквами!
Не дожидаясь приглашения, Вольф оседлал лавку напротив и сноровисто сдвинулся вдоль стола, облокотившись на стену. Так удобней сидеть, к тому же всех видно и никто не подойдет сзади.
— Того, кто привык рулить, сразу видно, — пояснил он.
— Шустрый парень, — с неопределенной интонацией произнес Пинтос. — А что ты на потолке увидел?
— Лампочки без защиты, вот что. Можно бросить провод и током заделать мента. А потом забрать ключи и сделать ноги.
— Шустрый и все знаешь. А зачем ты здесь — знаешь?
— Конечно. — Расписной потянулся и пожал плечами. — Решили порядок в доме наводить. Вот во мне нужда и открылась.
— Чего?! При чем ты к порядку в крытой[66]?!
— Да при том! В Бутырке я с Каликом по закону разобрался, люди одобрили. И здесь Микулу не раз поправлял. Не иначе вы меня решили вместо него смотрящим поставить.
— Ты чо гонишь?! — Возмущенный Микула вскочил на ноги. — Когда ты меня поправлял? Ты чо, галушки накушался[67]? Я вор!
Расписной ухмыльнулся и подмигнул окружающим. Нахальство и дерзость здесь в цене. Арестанты были явно сбиты с толку. А он подробнее оценил обстановку, исправляя ошибки первого впечатления. Авторитетов было не больше шести. Трое явные торпеды, ожидающие сигнала. У всех троих руки за спиной.
— Вор… — Расписной презрительно скривился. — Да я б тебя за гальем не послал, не то что садку давить[68]! У нас в Тиходонске такие воры только мотылей моют[69]!
— Что?!
Простить такие слова — значит потерять лицо. Микула, выставив кулаки, бросился на обидчика. Не вставая, Расписной поднял навстречу ногу и резко разогнул коленный сустав. Удар пришелся в грудь. Микула опрокинулся на спину, гулко стукнувшись затылком, и остался лежать, раскинув крестом руки.
— Я ж говорил — какой из него смотрящий! — Расписной со смехом указал пальцем на поверженного противника. Какими бы ни были первоначальные планы "Индии", ему явно удалось перехватить инициативу и набрать очки. Но назвать это победой еще было нельзя.
— Махаться в хате западло! — мрачно сказал Пинтос. Он явно был выбит из колеи.
— С зачинщика первый спрос, — парировал Расписной.
— Ладно… Только хватит пургу гнать, тебя не за тем позвали. Непоняток много выплывает, разбор требуется!
Три человека встали со шконок и полукругом окружили стол. В руках у них были ножи. Настоящие ножи! Вольф глазам своим не поверил. В особорежимной тюрьме, где обыски проводятся по нескольку раз в день, нож в руках зэка все равно что пушка или танк у преступников на воле.
Три человека встали со шконок и полукругом окружили стол. В руках у них были ножи. Настоящие ножи! Вольф глазам своим не поверил. В особорежимной тюрьме, где обыски проводятся по нескольку раз в день, нож в руках зэка все равно что пушка или танк у преступников на воле.
— Слышь, Пинтос, сейчас в хате будет три трупа, — тихим, но от того не менее ужасным голосом сказал Расписной. — Пусть спрячут перья и вернутся на место!
Наступила мертвая тишина. Наглядная расправа с Микулой и не оставляющая сомнений в ее исполнении угроза сделали свое дело. Пинтос нехотя махнул рукой, ножи исчезли, торпеды вернулись на свои места. У них был вид побитых собак, но это ничего не значило — с тем большим остервенением каждый вцепится Расписному в глотку при первом удобном случае.
— Духаристый, значит, — констатировал смотрящий. — Ну, да это мы слышали. В своей Туркмении ты нашумел… Только там ты вертухаев мочил, а тут своего брата заделать норовишь. Да приемчиками хитрыми ментовскими руки крутишь… Объясни честным арестантам, как это получается?
Расписной усмехнулся:
— Что, тебе такую гнилую предъяву Микула подсунул? Нашли кого Смотрящим ставить. Вот и лежит — спекся весь!
— Не о нем щас базар, — без выражения ответил Пинтос. — О тебе. Давай за себя отчитайся.
— Ты на стопорки[70] с какой БОЛЬШОЙ ходил? — наклонился вперед Расписной, глядя смотрящему прямо в глаза.
— А хули ты опер? — прищурился в ответ Пинтос.
— Скажи, с какой? Сейчас ты сам за меня отчитаешься!
— С разными. И "наган" был, и "макар"…
— Вот видишь! — торжествующе улыбнулся Расписной. — С "макарами" все менты гуляют. Когда они нас вяжут, то "макаром" в рожу тычут да по башке колотят! Но тебе с "макаром" на дело идти не западло? А почему мне западло ментовским приемом клешню какому-нибудь бесу своротить?
Он осмотрелся. Несколько арестантов едва заметно улыбались.
— Слыхали мы, что у тебя метла чисто метет, — после некоторой паузы произнес Пинтос. — Слыхали. Только слова, даже гладкие, заместо дел не канают. А у тебя кругом — одни слова. Никто из честных бродяг тебя не знает. Дел твоих, обратно, не знают. Про приколы твои в "белом лебеде" слыхали — глухо так, издаля… И опять слова, слухи этапные. Может, было, может, нет, может, ты, а может, кто другой…
— Знают меня все, кто надо, — спокойно возразил Расписной. — Спросите корешей, с которыми я по малолетке бегал, — Зуба, Кента, Скворца, Филька спросите. Косому Кериму малевку тусаните, Сивому… В Средней Азии меня многие знают. А если бы тебя, Пинтос, в пески загнали, то, может, точняк такие бы непонятки и вылезли. Кто там про тебя слыхал?
Смотрящий помолчал, со скрипом почесал потную шею:
— Это верно. Пески далеко… Этапы долго идут. Но не через месяц, так через три тюрьма все узнает.
Пинтос испытующе смотрел на Расписного и, наверное, уловил отразившееся у него на лице облегчение. Губы смотрящего искривились в злорадной улыбке.
— Только нам столько ждать не надо. Мы сейчас все узнаем. Коляша!
В дальнем углу хаты обозначилось какое-то шевеление, и к столу бесшумно двинулась тощая согбенная фигура. Расписной мог поклясться, что среди пересчитанных обитателей камеры этого человечка не было. Либо он вылез из-под шконки, либо материализовался ниоткуда. А может, в силу убогости, серости и незаметности растворялся в убогом тюремном мирке, сливаясь с серым шконочным одеялом, как хамелеон сливается с любым предметом, на котором находится.
— Метла метет чисто, — повторил Пинтос. — Только Коляша тридцатник размотал и был кольщиком[71] на всех зонах. Он сейчас твои картинки почитает. Как там у тебя концы с концами сходятся!
— Регалки не врут, — дребезжащим голосом произнес Коляша. — Туфтовые сразу видать…
На вид ему было не меньше ста лет. Дрожащая голова, сутулая спина, опущенные плечи, неуверенная походка, длинная пожелтевшая исподняя рубаха и такие же кальсоны с болтающимися тесемками. Добавить белые, до плеч, волосы, бороду по пояс да вложить в руки свечку — вылитый отшельник, отбывающий добровольную многолетнюю схиму и прикоснувшийся к тайнам бытия.
Но ни бороды, ни длинных волос у Коляши не было: сморщенное личико смертельно больной обезьянки, вытянутый череп, туго обтянутый желтой, с пигментными пятнами кожей, неожиданно внимательный взгляд слезящихся глаз. И какая-то особая опытность многолетнего арестанта, вся жизнь которого прошла в зверином зарешеченном мире.
— Давай поглядим, голубок, — уверенным тоном врача приказал Коляша. — Кто тебе картинки-то набивал?
Он приблизил лицо к самой коже Расписного, как будто нюхая татуировки. На миг у Вольфа мелькнула дикая мысль, что Коляша может заговорить с кем-либо из наколотых тюремных персонажей — с котом, русалкой или орлом и расспросить: как и при каких обстоятельствах они появились на его теле.
— Разные люди. Вот этот перстенек я сам наколол. А этот — кент мой, Филек.
— Э-э-э, голубок… Храм ты сам себе не набьешь. Для такого дела в каждой зоне кольщики имеются. Я всех знаю. Кто как тушь разводит, как колет, чем, да как рисунок ложит…
Голос у Коляши уже не дребезжал. Да и весь облик его изменился — он будто окреп и даже стал выше ростом. Наверное, его выводы отправили под ножи и заточки не одного зэка, и оттого старый арестант чувствовал значимость момента и свою силу.
— У нас на малолетке кололи все, кому не лень, — возразил Расписной. — Да и потом, на взросляке, много спецов было. К тому ж они там меняются всю дорогу. Один откинулся, другой зарулил. А храм действительно старый кольщик заделал. Хохол, погоняло Степняк…
Степняк был единственным реальным кольщиком, включенным в легенду. Про него подробно рассказал Потапыч.
— Лысый, спина у него ломаная. Как погода меняется — криком кричит… Из Харькова сам.
— Есть, есть такой… — Коляша продолжал нюхать татуировки. — А чем он колет? Чем красит? На чем краску разводит? Есть у него трафаретки да какие?
— Мне бритвой наколол, "Спутником". Корефану одному муху на болт посадил тремя иголками. Краску из сажи делает — с сахаром и пеплом перемешивает, на ссаках разводит. Только я себе настоящую тушь достал. В основном от руки колет, но если картинка большая, то вначале на доске рисунок заделает, набьет иголок по контуру — и штампанет, краской намажет, а потом уже остальное докалывает…
Вольф понятия не имел, как в действительности колет неизвестный ему Степняк, поэтому просто выложил все известные ему приемы зэковского татуирования. Судя по реакции камеры, попадал он "в цвет". Только Коляша недовольно морщился, будто нюхал парашу.
— У тебя и впрямь "Спутником" наколото, — пробурчал старый кольщик. Только Степняк иголками работает, да не тремя, а двумя! Картинку он на газете рисует, а потом сквозь нее колет, вот так-то, голубок!
— Как он работает — за то речи нет, — пожав плечами, сказал Вольф. — Я обсказываю, как он мне колол. Можем у других бродяг спросить, небось не я один такой.
На шконках зашевелились.
— Мне Степняк знак качества на коряге колол, как раз тремя иголками, сказал один из арестантов. — И без всякой газеты.
— Во, слыхали? — Вольф улыбнулся и поднял палец.
— Ты погодь радоваться… Чего у тебя на перстеньке три лучика-то перечеркнуты? — занудливо спросил Коляша.
— Да того, что я срок сломал. Сделал ноги из зоны, три года не досидел.
— Э-э-э, голубок… Так давным-давно считали… Еще при Сталине. А потом сломанный срок отмечать перестали. Вот ведь какая закавыка!
Это было похоже на правду. Потапыч жил прошлым, все времена перемешались в его голове, и такую ошибку он вполне мог допустить.
— Подумаешь, закавыка! — хмыкнул Вольф. — Я когда на волю вырвался, никого не спрашивал — взял от радости и перечеркнул три года. Так что, теперь ты их к моему сроку добавишь? Давай у общества спросим!
Он обвел рукой вокруг, незаметно осматриваясь. Обстановка была спокойной, хотя он знал: один жест Пинтоса, и все вмиг изменится.
— Я тебе не прокурор, чтобы срок добавлять. А общество и так все видит и свое слово скажет. Пока ты ответ держи, — сказал Коляша и ткнул пальцем прямо в храм на могучей груди Вольфа. — Говоришь, Степняк тебе сразу все три купола наколол?
Ничего такого Расписной не говорил, в вопросе явно крылся подвох.
— Про купола у нас с тобой базара не было. Но колол сразу. Третья ходка три купола. Коляша причмокнул губами и кивнул:
— Это и ежу понятно. Трехкупольный храм — регалка авторитетная. Только бывает, храм и по частям набивают. Кажный купол по новой ходке дорисовывают.
— И что с того?
- Да то, что не в цвет у тебя выходит! — Корявый палец ткнул в звезду вокруг правого соска. — Вот здесь куполок-то у тебя перекрывается! Значит, звезду уже опосля набивали! А так не бывает потому как храм главней звезды!