Подполковник остался в огромной, как футбольное поле, приемной — ему и сюда-то был путь заказан: не его уровень, если бы не желание начальников иметь под рукой козла отпущения, для немедленной компенсации пережитых унижений, он бы вообще не попал в это здание.
Рябинченко и Вострецов на негнущихся ногах прошли в отделанный дубовыми панелями кабинет Генсека. Грибачев расположился во главе длинного стола для совещаний, по правую руку неестественно ровно восседал похожий на мумию секретарь по идеологии Сумов, по левую мостились на краешках стульев заведующий международным отделом ЦК Малин и министр иностранных дел Громов. Все были в строгих костюмах и затянутых под горло галстуках, как будто за окном не ярилось испепеляющее все живое солнце. Впрочем, в кабинете бесшумно работал кондиционер и температура не поднималась выше восемнадцати градусов.
Генеральный секретарь просматривал вырезки из американских газет с пришпиленными к ним текстами переводов и все больше мрачнел. Просмотрев, он отдавал одну Сумову, а следующую Малину и Громову. Малин скорбно кривился, у Громова на лице и так застыло постоянное выражение зубной боли, а мумии дальше мрачнеть просто некуда. Так что веселой назвать эту компанию никто бы не смог.
— Товарищ Генеральный секретарь, генерал армии Рябинченко по вашему приказанию прибыл! — старательно, как солдат-первогодок, доложил председатель.
Грибачев на миг поднял голову:
— Вы читаете американские газеты?
Рябинченко языков не знал, потому, даже если бы захотел, не мог читать ни американских, ни английских, ни китайских, ни каких-либо еще газет. Поэтому он на мгновение задумался, но тонким чутьем аппаратчика понял, что сейчас находчивость важней, чем правда.
— Так точно, товарищ Генеральный секретарь! Но не в сплошную аналитический отдел готовит обзоры… Могли что-то и упустить…
Грибачев строго сверкнул стеклами очков.
— А вы в курсе дела, что бывший атташе американского посольства, некто Сокольски, ведет линию на подрыв доверия к нашей стране? Он дискредитирует новую политику СССР в глазах всего международного сообщества! Под угрозой находится моя встреча с президентом США, пакет важных соглашений и договоров, которые долго и старательно готовили товарищи Малин и Громов, могут оказаться в мусорной корзине!
Министр и заведующий отделом осуждающе уставились на председателя и одновременно кивнули, подтверждая правильность слов Генсека. Мумия Сумова не шелохнулась, но вид главного идеолога страны выражал крайнюю степень недовольства.
— Так точно, товарищ Генеральный секретарь, мы принимаем меры! Рябинченко поспешно выставил перед собой папку, словно щит, спасающий от трех испепеляющих взглядов. — Вот здесь все документы по специальной операции, которую мы проводим против этого провокатора Сокольского! Генерал Вострецов непосредственно руководит ею… Мы можем доложить… И ответить на вопросы…
Рябинченко сделал жест, как бы выдвигая Вострецова на первый план. Тот обреченно склонил голову, разглядывая узорчатый, зеркально блестящий паркет.
— Вы с генералом мне это уже докладывали, — поморщился Грибачев. — И приводили бойца, настоящего героя, который согласился испортить себе кожу ради выполнения задания Родины. Это образцовый парень, такими надо гордиться! Но ведь он исполнитель. И добьется успеха только тогда, когда им умело руководят. А вы руководители. И где же результаты вашей работы?
— Результаты будут в ближайшее время, товарищ Генеральный секретарь! — с максимальной убежденностью, на которую был способен, отчеканил Рябинченко.
— Так точно, в ближайшее время! — эхом повторил Вострецов.
— Э-э-э…
Скрипучий звук, напоминающий скрежет заржавевших дверных петель, издала мумия Сумова. Грибачев снял очки, лицо его выразило внимание и заинтересованность.
— Да, да, Михаил Андреевич, вы хотите что-то сказать?
Секретарь по идеологии не изменил выражения лица и не повернул голову.
— Партия доверила вам защиту народа от происков внутренних и внешних врагов. — Бесцветный скрипучий голос был настолько тихим, что разобрать слова удавалось с трудом. — Если вы не справляетесь с этой задачей, партия откажет вам в доверии. Это все, идите.
То ли от замогильного голоса, то ли от реальности угрозы по спине Рябинченко пробежали мурашки.
— Идите! — кивнул Грибачев, вновь надевая очки.
Рябинченко повернулся через правое плечо, а генерал Вострецов пятился до самой двери.
Когда они оказались в приемной, к председателю вернулась обычная властность и уверенность в себе.
— Три недели! — не глядя на Вострецова, процедил он. — Не будет результата — положишь партбилет и пойдешь на улицу! Свободен!
Когда за Рябинченко закрылась дверь, Вострецов повернулся к ожидающему указаний Петрунову.
— Две недели сроку! — рявкнул генерал. — Провалишь операцию — пеняй на себя!
— Есть! — ответил подполковник.
* * *— Слышь, Яков Семенович, а откуда ты Перепела-то знаешь? — поинтересовался Расписной.
Шнитман ненадолго задумался, потом махнул рукой:
— А-а-а! Какие тут государственные тайны! Тем более что тебе, Володенька, я полностью доверяюсь…
В тускло освещенной камере заканчивался очередной день. Зубач дулся с Драным в карты, Хорек, Груша и Скелет с интересом наблюдали за ними. Игра шла на отжимания, Драный раз за разом проигрывал и обреченно упирался в пол дрожащими руками.
— Раз! Два! Три! — азартно орали несколько глоток. — Давай, давай, только не перни! Нет, ты грудью Доставай! Не филонь, зараза!
Груша, пыхтя, сосредоточенно шлифовал о пол сантиметровый кусок зубной щетки. Накануне Челюсть разрекламировал "спутники"[64] и пообещал безболезненно вставить их каждому желающему. Желающим оказался Груша, теперь он тщательно готовил заготовку для будущего предмета мужской гордости.
— Вот так пойдет? — Груша протянул своему наставнику похожий на фасолину кусок пластмассы.
— Если у тебя конец как локоть — пойдет… А то поменьше сделай, чтоб кожу не натягивала. Лучше "виноградную гроздь" замастырим — штуки две всадим или три, как у меня. За тобой бабы табуном бегать будут!
— Не, три много, — засомневался Груша. О том, что в ближайшие пять лет он вообще не увидит ни одной бабы, будущий герой-любовник, очевидно, не думал.
— Так вот, Володя, — продолжил Шнитман. — У нас от блатных вечно проблемы были. Знаешь, как злые люди говорят: торгаши деньгами напиханы! То квартиру у кого обворуют, то магазин… Куда пожаловаться? В милицию нельзя — внимание к себе зачем привлекать? Сразу вопросы: на какие деньги все это золото, хрустали, магнитофоны… А я подумал, подумал: у воров-то тоже начальство есть! А Сеня от меня через улицу жил, я про него слыхивал, он про меня. Ну и пошел к нему… Маслица взял, колбаски хорошей, конфет, пару бутылочек коньяку… Поговорили по-людски и договорились так: я ему продукты подкидываю, деньжат, а он и меня, и мои магазины охраняет…
— Как так? — притворно удивился Вольф. — Западло это. Вор воровать должен, а не с рук кормиться!
— Может, и западло, — кивнул Яков Семенович. — Только с тех пор проблем у нас не стало. Больше того: еду в Ялту на отдых, деньги при себе везу немалые, а в коридоре два корешка Сениных курят да за порядком приглядывают. А рожи у них, я тебе скажу, еще те! Пьяные, хулиганы, шантрапа всякая — мимо моего купе пулей пролетали! И деньги в сохранности, и за себя я спокоен. Ну, за это, конечно, отдельно доплачивал…
Шнитман печально улыбнулся.
— Знаешь, Володя, у меня много солидных знакомых было — и из торга, и из жилконторы, даже из ОБХСС, начальник телефонной станции в гости ходил… Но когда я подружился с Сеней, мне стало гораздо спокойней жить! Потому что он мог то, чего не могли другие… Для него запретов не было!
— Прям-таки! — усмехнулся Вольф. — И ментов он не боялся?
— Боялся, — согласился Шнитман. — Как не бояться, если их сила! Вскоре присел Сеня на четыре года. Дурак бы про него забыл, а я — нет. Мамашку нашел и стал каждый месяц ей по сотне переводить! И дружба промеж нами окончательно укрепилась! Ведь На воле Сеня или в тюрьме — неважно, он отовсюду помочь может…
— Гля, ты чего! — возмущенно завопил Драный. — Я себе жилы рвал, а он фуфло гонит!
Внимание обитателей хаты переключилось та картежников.
С притворной сосредоточенностью Зубач отжимался от стены и четко считал:
— Двадцать один, двадцать два, двадцать три… Все!
Он отряхнул руки и обернулся к Драному:
— Ты чего орешь, гнида? Чем недоволен?!
— Дык как чем? От пола надо отжиматься! От пола!
— А ну глохни! — Зубач угрожающе вытаращил наглые глаза. — Мы договаривались — от пола или от стены? Договаривались? Говори!
— Договаривались — на отжимания! А отжимаются от пола! Как я — вон, гляди, до сих пор руки дрожат!
— Раз не договаривались — волну не гони! — наступал Зубач. — Кто хочет от пола отжимается, кто хочет — от потолка, кто хочет — от стены! Ты от пола захотел, я от стены. Так чего ты волну гонишь?! Чего хипишишься? Знаешь, что за гнилой наезд бывает?
— Верно, — вмешался Катала. — Раз не договаривались, значит, каждый отжимается как хочет!
— Слыхал? Или на правилку хочешь? — Зубач толкнул Драного в грудь. Тот спрятал руки за спину и попятился.
— Ладно, заглох. — Он понуро пошел к своему месту.
— Слышь, Драный, давай я и тебе "шарик" под шкуру запущу! — крикнул ему вслед Челюсть. — Почти за ништяк! Две пачки чая, и все дела!
— Мне вставляй. — Груша держал на ладони гладко отшлифованную пластмассовую фасолину. — Только чтоб все ништяк… Надо моечку острую найти…
— Острую нельзя — плохо зарастать будет. У меня есть чем… Давай принимай наркоз!
Груша извлек спрятанный в матраце неполный флакончик "Шипра". Накануне он специально выменял его у калмыка за почти новые ботинки. Взболтав ядовито-зеленую жидкость, он вытряхнул ее в алюминиевую кружку. Перебивая привычную вонь, по камере распространился резкий запах одеколона.
— Я б тоже вмазал! — мечтательно сказал Скелет.
Закрыв глаза, Груша медленно выцедил содержимое кружки. Было заметно, что удовольствия он не получает. По подбородку потекли быстрые маслянистые капли.
— Бр-р-р! — Грушу передернуло, он громко отрыгнул.
— Оставь немного для дезинфекции. — Челюсть, как готовящийся к операции хирург, разложил на краешке стола "шарик", половину супинатора, толстую книгу афоризмов, лоскут от носового платка, две таблетки стрептоцида и две ложки.
Протерев "шарик" и заостренный конец супинатора остатками одеколона, он в пудру растолок ложками таблетки.
— Ну как, словил кайф?
— Вроде…
Одеколон действует быстро, вызванное им отравление напоминает наркотическое опьянение. Вид у Груши был такой, будто он выпил бутылку водки.
— Давай, выкладывай свою корягу…
Груша спустил штаны и примостился к столу, уложив на край свою мужскую принадлежность. Словно в ожидании боли, она была сморщенной и почему-то коричневого цвета.
— А ну-ка давай сюда…
Челюсть оттянул крайнюю плоть, прижал ее супинатором и ударил сверху книгой. Брызнула кровь, Груша застонал. Не отвлекаясь, цыган стал засовывать в рану обработанный кусок пластмассы. Груша застонал громче.
— Да все уже, все…
Челюсть засыпал рану стрептоцидом и ловко обмотал раненый орган лоскутом тонкой ткани.
— Вначале распухнет, потом пройдет. А за неделю совсем заживет.
— И не очень-то больно, — приободрился Груша.
— Видишь! Я же говорил: давай "гроздь" всажу.
— Нет, мне и одной хватит.
Челюсть повернулся к Верблюду:
— Давай тогда тебе!
— Нет уж. Пусть вначале палец и плечо заживут…
— А по-моему, лучше сразу и болт порезать, — засмеялся цыган. — Вот и станешь настоящим Резаным!
Вокруг собрались сокамерники, они улыбались. Челюсти нравилось быть в центре внимания.
— Мне "гроздь" в ростовской "десятке" вживили, — начал он. — Тогда мода такая пошла, все загоняли… Колька Саратовский — здоровый бычина, три шарика от подшипника всадил, стальные, по сантиметру каждый… У него и так болтяра в стакан не лез, а тут вообще: торчат, как шипы от кастета, по лбу дашь — любой с копыт слетит! А к нему как раз баба приехала на длительную свиданку, он ее так продрал, что она аж за вахту выскочила! Орет, матерится, кулаком грозит…
Цыган зашелся в хохоте, выкатив глаза с переплетенными красными прожилками.
— После этого всех в медчасть погнали да вырезать заставили! Только я не стал. Пайка мне от министра положена, ее никто не отберет — дожил я на них с прибором! На свиданки ко мне бабы не ездили, ну бросят в шизняк — всего-то делов! И точно: попрессовали, попрессовали — и отвязались. Так я с ней и хожу…
— Ну и чего? — недоброжелательно протянул Микула. Ему явно не нравилось, что цыган вызвал интерес у всей хаты. — Жить стало слаще? Или тебе доплачивают за эту твою "гроздь"? Или, может, сроки половинят?
— Половинить-то не половинят, — рассказчик перешел на приглушенный доверительный тон, — только раз они мне и в этом деле помогли! — Цыган многозначительно подмигнул, и круг заинтригованных слушателей стал плотнее.
— Было дело в Саратове — сожительница ментам заяву кинула: будто я ее дочь развращаю! Те рады, меня сразу — раз, и на раскрутку… Я говорю: вы что, она же целка! А те — ноль внимания: Любка, змея, придумала, будто я Таньке глину месил! Так что дуплят меня с утра до вечера, пакет на голову надевают, по ушам хлопают… Колись, сука, и все дела!
Челюсть вошел в азарт: говорил на разные голоса, гримасничал и размахивал руками.
— Тогда я говорю: давайте сюда медицинского эксперта! Пусть экспертизу делает! Если бы я двенадцатилетней девчонке в дупло засунул, она бы лопнула! И вынимаю им свой болт! У тех раз — и челюсти отвисли!
— И что? — со странной полуулыбкой спросил Зубач. Ему явно не было смешно, и он принужденно кривил губу, обнажая желтые щербатые зубы. — Сделали экспертизу?
— Да сделали! — нехотя сказал цыган и остервенело почесал волосатую грудь. — Пришел лепила очкастый, померил линейкой и написал: три инородных тела размером восемь на пять миллиметров. Я ему: как так, они поболе будут! А он свое — у тебя там еще кожа, ее я не считаю! Я психанул, говорю — дай мне бритвочку, я их сейчас на спор вырежу, и померим, в натуре, без всякой кожи…
— Вырезал? Померил? — продолжал скалиться Зубач.
Вопросы он задавал не просто так: такие вопросы и таким тоном просто так не задают. Ему что-то не нравилось — то ли в цыгане, то ли в его рассказе. И он цеплялся к рассказчику, или, выражаясь языком хаты, тянул на него.
— Не дали, гады: нарочно меньший размер посчитали…
Челюсть продолжал чесаться. Конец рассказа получался скомканным.
— Заели меня эти вши совсем…
— Ну а потом чего, потом-то? — не отставал Зубач. — Чего ж ты на самом-то главном сминжевался?
— За Таньку закрыли дело. Кражи да грабеж повесили, воткнули пятерик, вот и пошел разматывать.
— Фуфлом от твоего базара тянет! — перестав улыбаться, сказал Зубач. Широкий в плечах, он имел большой опыт всевозможных разборок и сейчас явно собирался им воспользоваться.
— Чо ты гонишь?! — Челюсть шагнул вперед и оказался с Зубачом лицом к лицу.
Внушительностью телосложения он уступал Зубачу, но познавший суть физических противоборств Вольф отметил, что у цыгана широкие запястья и крепкая спина — верные признаки хорошего бойца. Многое еще зависело от куража, злости и специальных умений.
В камере наступила звенящая тишина, стало слышно, как журчит вода в толчке.
— Зуб даю, ты и вправду дитю глину месил! А потом, чтоб с поганой статьи соскочить, чужие висяки на себя взял!
Контролируя руки противника, Зубач поднял сжатые кулаки. Но резкого удара головой он не ожидал. Бугристый лоб цыгана с силой врезался ему в лицо, расплющив нос. Хлынула кровь, Зубач потерял ориентировку, шагнул назад и закачался. Ладони он прижал к запрокинутому лицу. Всем стало ясно, что он проиграл, но Челюсть не собирался останавливаться на полпути и мгновенно ударил ногой в пах, в живот, потом сцепленными кулаками, как молотом, саданул по спине. Когда обессиленное тело рухнуло на пол, Челюсть принялся нещадно месить его ботинками сорок пятого размера.
— Хорош, кончай мясню в хате! — вмешался Микула. — Нам жмурики не нужны!
Цыган еще несколько раз пнул поверженного противника и отошел.
— Сучня! Откуда он взялся? Почему метлу не привязывает? Меня везде знают, а он кто такой? — возмущался Челюсть, и выходило у него довольно искренне. Ладно, на зоне разберемся. Я против беспредела. Пусть все будет путем, по закону. За базар отвечать надо.
— Точняк, — поддержал цыгана Вольф. — Кто на честного бродягу чернуху гонит, тому язык отрезают!
— И отрежем! — пообещал Челюсть. — Сука буду — соберу сходняк, пусть люди решают! Честного блатного парафинить, это тебе не Драного облажать!
Зубач поднялся на колени, на ощупь стянул с ближайшей шконки серую простыню и, скомкав, прижал к залитому кровью лицу.
— Разберемся, брателла, разберемся! — глухо раздался из-под ткани его голос. — Я знаю, куда маляву загнать!
— Вяжи гнилой базар! — оборвал его Микула. — Сам напоролся, сам и виноват. Смотрящего поддержал Катала:
— Он в цвет базарит, Зубач. Я бы за тебя мазу тянул, но не могу. Сейчас ты не прав. Такие слова за рваный руль бросать нельзя. Мы же не бакланы у бановского шалмана[65]. Мы правильные босяки в своем дому. Здесь все по справедливости быть должно.