— Кликуха есть?
— Дык… Когда-то давно Драным звали…
— Петух? — Полтора глаза презрительно рассматривали незадачливого пассажира.
— Чего? — Драный посмотрел блатному в лицо, и тут до него дошло, к чему катит дело. — Боже-упаси! Я всегда честным мужиком был! Ни с козлами, ни с гребнями не водился!
— А чего тогда ты к честным людям не идешь, а с проткнутым пидором лижешься?
— Дык я-то не знал! Я думал, он тут масть держит!
В камере раздался новый взрыв хохота.
— Кто масть держит? Верка? Ты глянь на него!
Пидор дразнился высунутым языком и делал непристойные жесты.
— Я-то ничо не сделал… — обреченно сказал Драный.
— Как ничо? Кто ему докладывался, вещи показывал, обнимался да целовался? Это ничо?
— Дык он ведь сам… И вся хата молчала… Я ведь хате верю…
— Он сам, хата молчала! — передразнил Меченый. — Все тебе виноваты, только ты целка! Это ты молчал, потому и зашкварился! Значит, ты теперь кто?
Драный опустил голову. Руки его мелко дрожали.
— Значит, ты теперь пидор непроткнутый! — безжалостно подвел итог Меченый. — А проткнуть — дело нехитрое. Верка тебе и воткнет в гудок, а ты опять будешь ни в чем не виноватый!
— Да я его… Я его! — задыхаясь от ненависти, Драный обернулся к Верке.
— Ну давай! — подбодрил Меченый. — Давай!
Драный бросился на обидчика. Зэки мгновенно отхлынули в стороны, освобождая пространство для схватки. Два тела сцепились и покатились по полу. Мелькали кулаки, барабанной дробью сыпались удары. Верка был помоложе и покрепче, зато Драным руководили ярость и отчаяние. Он расцарапал пидору физиономию, вывихнул палец и укусил за плечо так, что почти выгрыз полукруглый кусок мяса. Из раны обильно потекла кровь. Верка, в свою очередь, подбил ему глаз, разбил нос и в лепешку расквасил губы.
— Сука, петух сраный, убью!
— Сам петух! Я тебя схаваю без соли!
Оба противника были плохими бойцами и не могли голыми руками выполнить свои угрозы. Если бы у кого-то оказалось бритвенное лезвие, заточенный супинатор или кусочек стекла, не говоря уже о полноценной финке… Но ничего такого у них не было, и Драный пустил в ход естественное оружие — зубы и ногти. Он кусал врага, царапал его, норовил добраться до глаз и в конце концов подмял Верку под себя и принялся бить головой о пол. Через несколько минут схватка завершилась: окровавленный пидор остался неподвижно лежать на бетоне, а Драный с трудом поднялся на ноги и, шатаясь, подошел к крану.
Пока он смывал кровь и пот с разгоряченного тела, к Меченому подсел Зубач. Они пошушукались между собой, потом подозвали измученного дракой новичка.
— Хоть и не по своей вине, но зашкварился ты капитально, — мрачно объявил Меченый. — По всем нашим законам тебя надо либо в гребни определять, либо, по крайности, в чушкари…
Разбитое лицо Драного вначале посерело, потом на нем мелькнула тень надежды. В отличие от гребня чушкарь может восстановить свое доброе имя.
— Но махался ты смело и навешал ему от души, сразу видно, что духарик[49]! Поэтому…
Наступила звонкая тишина, стало слышно, как журчит в толчке струйка воды. Драный вытянул шею и напряженно впился взглядом в изуродованную харю Меченого. Наверняка она будет сниться ему до конца жизни. Меченый выдержал паузу, неспешно огляделся по сторонам.
— Поэтому мы тебя прощаем. Живи мужиком!
В камере вновь повис привычный монотонный гул. Потеряв интерес к происходящему, арестанты стали расходиться по своим местам.
Только истекающий кровью Верка валялся на полу в прежней позе да застыл столбом возвращенный к жизни Драный.
— Спасибо вам сердечное за доброту, — выговорил наконец он и поклонился.
— Спасибо, чтоб тебя скосило! Спасибо куму скажешь, когда он тебя салом угостит! — зло отрезал Зубач. — А в общак положишь пятьсот рупий да хорошего кайфа!
— Дык откуда?! Я ж показал все, что есть!
— Ты чо, не догоняешь? — Меченый угрожающе прищурил здоровый глаз.
— Дык догоняю… Спасибо, что в петушиный куток не загнали… То есть, извиняйте, благодарствую… Но если впрямь нету? Жена с тремя детьми концов не сведет, дачек от нее и не жду… Так чо мне теперь делать? Я не против общества, но кожу-то с себя не стянешь…
Меченый и Зубач переглянулись.
— Ладно, будешь в обязаловке. Что скажем, то и сделаешь! Понял?
— Чего ж не понять…
Драный опустил голову.
— Забирай свои крохи, да лезь вон туда, на третью шконку, — сказал Меченый.
Кряхтя и вздыхая, мужик выполнил приказ. Морда наклонился к сидящему рядом Расписному.
— Совсем охерели, беспредел творят! Разве в правильной хате так делают? Надо им предъяву кинуть, а то и нам отвечать придется! Ты в подписке?
Волк секунду подумал:
— Да.
Верка повернулся, попытался встать и застонал.
— Машка, перевяжи эту падаль да убери с глаз долой! — крикнул Меченый.
Изуродованную физиономию искривила зловещая улыбка.
— Клевая мясня[50] вышла, кайф в жилу! Точняк?
Но веселился с ним только Зубач. Остальные разошлись, а подошедший вплотную Морда был мрачен и явно не собирался шутить. Он смотрел прямо в здоровый глаз Меченого.
— Слышь, пацаны, а с чего это вы нулевика принимаете? Или смотрящего в хате нет?
Расписной тоже подошел и стал рядом с Мордой.
— Калик спит, брателла, — невозмутимо пояснил Меченый. — Он сказал мне разбираться. Тут все правильно.
— А что пидора на мужика напустили? Это тоже правильно?
— Так для смеха! Опять же обществу польза: мужик завис в обязаловке, что надо будет — то и сделает!
— А ты знаешь, что за такой смех бывает? Меченый перестал улыбаться и настороженно оглянулся.
— Об чем базар, Морда? — раздался сзади недовольный голос. — Любую предъяву Смотрящему делают, значит, мне ответ держать. Ты-то чего волну гонишь?
Калик появился внезапно, будто ненадолго выходил погулять и вернулся, проверяя — сохранился ли порядок за время его отсутствия. Похоже, результаты проверки ему не понравились. Обойдя Морду и Расписного, он смерил их оценивающим взглядом и нахмурился. Губы у смотрящего совсем исчезли. Только узкая щель рассекала каменное лицо между массивной челюстью и мясистым, в красных прожилках, носом. Колюче поблескивали маленькие злые глаза, даже огромные, похожие на плохо слепленные вареники уши топорщились грозно и непримиримо.
Но на Морду угрожающий вид смотрящего впечатления не произвел.
— За беспредел в хате со всей блатпятерки спросят! А могут и целую хату сминусовать[51]!
— И к чему ты базар ведешь? — надменно спросил Калик.
— К разбору по закону! Вот сейчас соберем всех и разберемся по справедливости!
По камере прошло шевеление. Острый разговор и слово "справедливость" слышали все, кто хотел услышать. И сейчас десятки арестантов принялись спускаться со шконок, выходить из завешенных углов, подниматься с лавок. Через несколько минут масса горячей, потной, татуированной плоти сомкнется вокруг, и предсказать исход разбора заранее будет нелегко.
— А кто ты такой, чтобы толковище устраивать?! — загнанным в угол волком взревел Калик и ощерился. Казалось, что из углов большого рта сейчас выглянут клыки.
Его выкрик стал сигналом для торпед.
— Мочи гадов! — крикнул Меченый и прыгнул. В вытянутой руке он держал длинный гвоздь — "сотку", остро заточенный конец целился Морде в глаз. Но удар Расписного перехватил его на лету: кулак врезался в левый бок, ребра хрустнули, бесчувственное тело тяжело обрушилось на стол, а гвоздь зазвенел о бетон возле параши.
Зубач тоже бросился вперед, но не так резво, и Морда без труда сшиб его с ног.
Быстрая и эффективная расправа с торпедами оказалась хорошим уроком для остальных. Напрягшийся было Катала расслабился, Савка и Шкет резко затормозились и отступили. Расписной поискал взглядом Хорька, но того видно не было. Только из дальнего Угла доносилось надоедливое: вжик-вжик-вжик! Бельмондо готовился выполнить поручение смотрящего, а переключаться он явно не умел.
— Ну что, Калик? — спросил Морда, победно осматриваясь по сторонам. Давай разберемся по нашим законам, как ты за хатой смотрел…
— Давай разберемся! — спокойно кивнул тот, достал пачку "Беломора", закурил, несколько папирос отдал стоящим рядом арестантам, те тоже радостно задымили.
— Говори, Морда, я тебя слушаю. И честные бродяги ждут!
Калик невозмутимо выпустил струю сизого дыма в лицо обвинителю. От вспышки волнения не осталось и следа. Казалось, что минуту назад на его месте был другой человек.
— Что ты мне предъявить хочешь?
Эта непоколебимая уверенность начисто перечеркнула тот минутный успех, который Морда уже посчитал своей победой. Но он не собирался давать задний ход.
— В путевой хате нулевого смотрящий встречает, разбирается, место определяет. А чтобы пидор над честным мужиком изгалялся — такого отродясь не бывает! Меченый тоже мужика гнул, в обязаловку поставил! Говорит, ты ему разрешил…
— Савка, штырь! — не глядя бросил Калик. И повернулся к арестантам: — Кого тут без меня обидели?
— Дык вот он я… — нехотя отозвался Драный.
— Так все и было, как Морда сказал?
— Дык точно так…
Савка отыскал и принес смотрящему заточенный гвоздь.
— Кто пидору волю дал? Кто тебя в обязаловку ставил?
— Дык вот энтот. — Драный указал на лежащего без чувств Меченого. Чувствовал нулевик себя неуютно и явно не знал, чем для него обернется все происходящее.
Не выпуская папиросы изо рта, Калик нагнулся к Меченому, вставил гвоздь ему в ухо и резко ударил ладонью по шляпке. "Сотка" легко провалилась в ушную раковину. Раздался утробный стон, могучее тело выгнулось в агонии, из хрипящего рта вылилась струйка крови. Через несколько секунд все было кончено.
Калик выдернул окровавленный гвоздь и протянул Драному:
— А пидора сам кончи.
Тот попятился, отчаянно мотая головой. Он хотел что-то сказать, но горло перехватил спазм.
— Да не… Не! — наконец выдавил из себя Драный.
Калик кивнул:
— Твое право. И знай — ты никому ничего не должен. Понял?
Теперь Драный так же отчаянно кивал.
— Ты прав, Морда, это беспредел!
Калик отдал гвоздь Савке, и тот немедленно бросил его в парашу.
— Я заснул и не знал, что творит эта сука! За беспредел и спросили с него, как с гада! — Смотрящий пнул ногой мертвое тело и обвел взглядом стоящих вокруг арестантов. Все отводили глаза. И даже Морда не знал, что сказать. — Еще предъявы к смотрящему есть?
— Нет! Все ништяк! Порядок в хате! Это Меченый, сука, тут баламутил!
Громче всех кричали одаренные папиросами и заново рожденный Драный. Арестанты получили наглядный урок суровой и быстрой справедливости.
— Харэ. — Калик затянулся последний раз и сунул окурок Савке. — Тогда скиньте эту падаль башкой вниз с третьей шконки. Будто он сам себе шею свернул. И зовите ментов…
Убедившись, что его приказ начали выполнять, смотрящий неторопливо пошел к своему месту.
* * *Эта ночь оказалась еще хуже предыдущей. К обычной камерной вони добавились запахи крови и смерти. Громко стонал в бреду Верка, то и дело доносились чьи-то вскрики: в ночных кошмарах выплывали из подсознания неотпущенные грехи. Морда перебрался на освободившуюся шконку лысого рядом с Расписным, и они спали по очереди. Ясно было, что Калик не оставит попытку бунта без последствий. В душном, спертом воздухе витало тревожное ожидание новых убийств.
Волк переворачивался со спины на бок, потом на живот, на другой бок… Сон не приходил. Даже сквозь плотно сжатые веки и заткнутые пальцами уши просачивалась липкая, вонючая, противоестественная реальность тюрьмы. Она проникала в мозг, просачивалась в душу, пропитывала плоть и свинцово наполняла кости. Волк пытался противиться, но ничего не получалось: тюрьма медленно, но верно лепила из него какое-то другое существо. Надо было за что-то зацепиться, однако вокруг не было ничего светлого и хорошего.
Зашелестели страницы памяти, но и там мелькали прыжки, атаки, выстрелы, взрывы и смерть.
Но между безжалостным огнем автоматических пулеметов "дождь" и жестоким избиением сержанта Чувака вдруг мелькнуло сдобное женское тело — Волк остановил кадр. Короткая стрижка густых черных волос, зеленые глаза, точеный носик и четко очерченный рот, длинная шея, чуть отвисающая грудь, мягкий живот с глубоким пупком, развитые бедра, густые волосы на лобке, тяжелые ляжки и изящные икры… Будто солнце залило затхлый вонючий мирок, тюрьма перестала мять душу и тело, владевшее напряжение отчаяния стало постепенно ослабевать. Когда он вырвется отсюда и вернется в нормальную жизнь, Софья должна быть рядом с ним. Хотя как может прапорщик забрать жену у генерала, он совершенно не представлял.
— Чо вертишься, как мыло под жопой? — отчетливо услышал он тонкий, нечеловеческий голос. — Кемарить надо! Мы ведь тебе тут санаторий устроили: ни вшей, ни клопов, — дрыхни и радуйся! Шухер начнется — разбудим!
Это говорил кот с левого плеча. Татуировки не могут разговаривать. И избавить от кровососущих паразитов тоже не могут. Значит, у него едет крыша. Но ведь вши и клопы ему действительно не досаждают!
— А чего ты с клопами-то делаешь? — тихо спросил Волк.
— Что?! — вскинулся Морда, сунув руку под мятую ватную подушку, где таился осколок стекла.
— Не ори, побудишь корешей! — раздраженно сказал кот. — Мы им, падлам, облавы ментовские устраиваем. Я когтями ловлю и щелкаю, как семечки… А орел выклевывает из всех щелей. Да и чертяка дает просраться!
— Слышь, Расписной, ты чего базарил? — не успокаивался Морда.
— Спать хочу. Моя очередь…
— А… Ну давай.
Кот замолчал. Волк попытался заснуть. Чтобы вырваться из липкого вонючего кошмара камеры, нужен был какой-то приятный расслабляющий образ, символ нормального, человеческого мира. Он напрягся, и в памяти появилась раскачивающаяся под столом изящная женская ступня, всплыл терпкий запах пыли и обувной кожи… Волк погрузился в спокойный, без кошмаров, освежающий сон.
Глава 3 БОЛЬШАЯ ПОЛИТИКА
Яркое солнце отражалось в окнах двухэтажного дома на восемь спален, расположенного в престижном пригороде в двадцати милях от Вашингтона. Свежий ветерок шевелил изумрудную траву газона, подметал и без того безупречно чистые дорожки, морщил голубую гладь пятидесятифутового бассейна, раздувал угли в круглом титановом барбекю и пузырем надувал легкую белую рубаху, которую Майкл Сокольски узлом завязал на животе — на русский манер. В русском стиле был и этот прием — не в ресторане или баре, как принято у американцев, а у себя дома, причем сам Майкл называл его не привычным словом party, а экзотическим и непереводимым gosti.
Гостей было трое: подтянутый моложавый сенатор Спайс, тучный краснолицый Генри Коллинз из группы советников Белого дома и Роберт Дилон — быстрый и верткий владелец крупного издательства. Спайс выглядел наиболее официально — в легком белом костюме и кремовой, с песочными пуговицами шведке. Коллинз надел просторные хлопчатобумажные штаны и свободную шелковую блузу, на Дилоне были джинсы и пестрая гавайская рубаха, расстегнутая до пояса и открывающая крепкий, обильно заросший волосами торс.
На самом деле Дилон работал в русском отделе ЦРУ, и присутствующие были прекрасно осведомлены об этом, поскольку все они специализировались на России. А главным экспертом по столь специфической и сложной стране являлся, безусловно, сам Майкл Сокольски, проработавший в посольстве в Москве около пятнадцати лет.
— О'кей, угли уже хороши, и я сказал Джиму, чтобы он ставил стейки, оживленно сообщил хозяин, возвращаясь к сервированному на четверых столу и смешивая себе аперитив — темный "баккарди" с лимонным соком.
— Кстати, как называются эти русские стейки на стальных шпажках? — спросил Спайс, потягивая через соломинку джин с тоником.
— Шашлык, — улыбнулся Майкл. — А шпажки — шампурами. Мне доводилось видеть такие, на которые можно нанизать сразу двух человек. Конечно, не столь могучих, как Генри.
— Ты хочешь сказать — не таких толстых, — пробурчал Коллинз. Из-за высокого давления он пил только яблочный сок.
— Большаков тоже толстый, но мой шеф к нему расположился с первого взгляда.
Толстяк, о котором зашла речь, был советским послом, а своим шефом Генри Коллинз называл президента США. Это было приглашение к разговору, ради которого они и собрались.
Майкл попробовал свой коктейль и удовлетворенно кивнул.
— Он расположился к новой Политике Москвы и лично к Грибачеву. Тот действительно внушает симпатию.
Спайс добавил себе еще джина.
— После тех, кто был раньше, у него действительно человеческое лицо, задумчиво сказал он. — Но этого еще недостаточно, чтобы бросаться друг другу в объятия. Во всяком случае, отмена эмбарго на торговлю с русскими явно преждевременна.
— Это все понимают. Тем не менее мы готовимся к встрече на высшем уровне, — сказал Коллинз. — А если она произойдет, потепление отношений неизбежно.
Казалось, что Дилона эти разговоры не интересуют. Он сосредоточенно солил и перчил томатный сок, потом по стенке стакана стал вливать в него водку. Сокольски заинтересованно следил за этим процессом. Разговор заглох.
— Это правда, что русские добавляют сюда сырое яйцо? — спросил Дилон, подняв стакан к глазам и рассматривая, как граница между водкой и соком приобретает все более четкие очертания.
Сокольски кивнул:
— Не все яйцо — только желток. Но далеко не всегда. Я бы даже сказал крайне редко. В основном обходятся без него.