Сокольски кивнул:
— Не все яйцо — только желток. Но далеко не всегда. Я бы даже сказал крайне редко. В основном обходятся без него.
— Тогда можно считать, что я все сделал правильно, — чуть заметно улыбнулся Дилон. — Терпеть не могу сырых яиц!
Он залпом выпил "Кровавую Мэри" и промокнул губы салфеткой.
— И если завтра я скажу, что обожаю сырые яйца, — мне никто не поверит. Так не бывает. И не бывает, чтобы страна, которая десятилетиями считалась империей зла, в один момент превратилась в оазис добра, справедливости и соблюдения прав человека. Поэтому и конгресс, и президент, и общественность должны знать, как на самом деле обстоят там дела. А самый компетентный и заслуживающий доверия свидетель — наш друг Майкл!
Перегнувшись через стол, Дилон похлопал Сокольски по плечу.
— Это не какой-то журналистишка или экзальтированный турист! Майкл полтора десятка лет работал атташе в нашем посольстве, он специалист по национально-освободительным движениям, хорошо знает диссидентов, а сейчас формирует нашу политику по отношению к России в Госдепе! Его правдивая книга, которую с удовольствием выпустит мое издательство, откроет многим глаза на истинное положение дел…
— Я берусь положить эту книгу на стол шефу и подарить ее наиболее влиятельным политикам, вхожим в Белый дом, — сказал Коллинз.
— А я прорекламирую ее на Капитолийском холме, — подхватил идею Спайс.
— Отлично! — кивнул Дилон и облизнулся, будто все еще смаковал вкус коктейля. — Телевизионные передачи, несколько пресс-конференций, статья-другая во влиятельных газетах… Наглядная правда способна перевесить доброе выражение лица Грибачева!
— Мой шеф очень внимателен к общественному мнению, — вставил Коллинз.
— Самое главное — безупречные факты. Один пример с борцами за немецкую автономию чего стоит! Правда, Майкл?
Сокольски, чуть помешкав, кивнул.
— Ваш близкий знакомый, можно сказать, друг, как там его?..
— Фогель. Иоганн Фогель.
— Он добивался восстановления немецкой области, а оказался за решеткой! На пятнадцать лет. У них меньше дают за убийство! Не правда ли, Майкл?
— Правда.
Сокольски утратил первоначальный энтузиазм, и это бросилось всем в глаза.
— Не будьте столь чувствительны, Майкл! — успокоил его Спайс. — Вы ведь не виноваты в таком печальном исходе!
В воздухе повеяло ароматом поджариваемого на углях мяса.
— Пойду погляжу, как там Джим справляется с делом. — Сокольски поднялся из-за стола. — Без контроля он может пересушить стейки.
* * *Завтрак начинался как всегда: баландер по счету ставил на откинутый подоконник "кормушки" миски с разваренными макаронами, дежурный шнырь принимал их и передавал в подставленные руки сокамерников, повторяя счет:
— …пятнадцать, шестнадцать, семнадцать… Не лезь, перекинешь! Семнадцать… Тьфу… Восемнадцать, девятнадцать…
Внезапно звяканье алюминия и счет прервались, в жадно распахнутый рот камеры просунулась голова в несвежем белом колпаке с многозначительно вытаращенными глазами.
— Сейчас для смотрящего! — Голова тут же исчезла.
Смотрящий никогда не ест общую жратву, но никто не стал переспрашивать и задавать вопросов, просто следующую миску шнырь немедленно отнес на первый стол.
За ним теперь сидели всего пять человек: Калик, Катала, Зубач, Морда и Расписной. Они держались настороженно и почти не разговаривали друг с другом. Когда перед Каликом поставили миску с макаронами, он сразу же отлепил от донышка клочок бумаги и осмотрелся. По правилам, полученную малевку смотрящий не должен читать один. Чтобы не мог утаить сведения про самого себя. Сейчас в записке речь, скорей всего, шла о Расписном, но соблюдать формальности все равно было необходимо.
— Катала, Зубач, Морда, идите сюда!
Сердце у Волка заколотилось, несмотря на жару, по спине прошел холодок.
На глазах у свидетелей Калик развернул записку и принялся читать:
— "Про Расписного слыхали, в "белом лебеде" был в авторитете. Лично никто не знает. Надо присмотреться, проверить, спросить по другим домам…"
Калик закашлялся.
— Это не все, там еще есть, — сказал Морда и потянулся к смятой мокрой бумажке.
Смотрящий презрительно скривился и отвел руку:
— Не гони волну! Ты что, самый грамотный тут? Я и без тебя все вижу!
Прокашлявшись, он как ни в чем не бывало продолжил чтение:
— "Калику надо идти на Владимир, Пинтос ждет. Краевой".
Волк расслабился и перевел дух. Смотрящий, наоборот, — заметно помрачнел.
* * *— Ну, в хате ты прибрался… Только почему у тебя народ дохнет пачками?
Подполковник осмотрел все углы камеры, прошелся вдоль строя арестантов, придирчиво осматривая каждого, и остановился перед Каликом.
— Первый жмурик действительно от сердца загнулся. А Теребилов?
— С третьей шконки слетел… — проговорил Калик. И неохотно добавил: Гражданин начальник…
— Ты кому фуфло гонишь! — Дуболом подался вперед, впившись пронзительным взглядом в жестокие глаза вора. — Как авторитет на третьей шконке оказался?! Хера ему там делать?!
Сегодня начальника сопровождали трое, но все трое отвлеклись: прапорщики шмонали койки, капитан наблюдал за ними. Подполковника никто не страховал, он стоял вполоборота, спиной к двери. Из строя вышел Хорек и, держа руку сзади, на цыпочках стал подкрадываться к Дуболому.
— Так это только у вас погоны навсегда даются. А у нас он сегодня авторитет, а завтра упорол косяк — и полез на третью шконку…
Калик скосил глаза. Хорек улыбнулся ему и бросился вперед. Остро заточенный черенок ложки нацелился подполковнику под лопатку. Интуитивно почуяв опасность, он стал поворачиваться, но избежать удара уже не успевал. И тут Калик шагнул вперед, сделал быстрое движение, будто ловил муху. Тусклый металл пробил ладонь, брызнула кровь, судорожно сжавшиеся пальцы обхватили кулак Хорька. От неожиданности тот выпустил свое оружие и бессмысленнр уставился на смотрящего. Здоровой рукой Калик ударил его в переносицу. Хорек упал на колени, зажимая разбитый нос. В следующую секунду на него обрушились могучие кулаки Дуболома.
— Ах ты, сука! На хозяина руку поднял! Да я тебя по стене размажу!
На помощь начальнику бросились прапорщики и капитан. Под градом ударов бельмондо корчился и стонал. Тяжелые сапоги с хрустом вминали грудную клетку, смачно влипали в бока, с треском били по рукам и ногам. Наконец Хорек замолчал и перестал шевелиться.
— Хватит с него! — тяжело дыша, сказал подполковник. — Он хоть и псих, но этот урок навсегда запомнит! Пошли!
Дверь с лязгом захлопнулась.
— Мудила! — морщась, сказал Калик, перевязывая ладонь настоящим стерильным бинтом. — У нас два жмурика подряд, а он взялся хозяина мочить! Всю хату под раскрутку подставить!
Шкет облил полумертвого Хорька водой. Неожиданно для всех тот открыл глаза.
— Как же так, Калик, ты же мне сам сказал Дуболома завалить, — простонал он, еле шевеля расплющенными губами. — Сам ведь сказал! А сам не дал… Как же так?!
— Я тебе разве так сказал делать? Надо выбрать момент и делать тихо, с умом… А ты всем людям хотел вилы поставить!
— Как же так, Калик… Ты же сам сказал!
Глаза Хорька закатились.
— Слышь, Калик, а чего ты руку-то подставил? — внезапно поинтересовался Морда. — Захотел перед Дуболомом выслужиться, оттолкнул бы Хорька — и все дела! Себе-то кровянку зачем пускать?
— Да он, сука, на этап идти не хочет! — раздался тонкий голос кота. Видно, знает, что во Владимире ему правилка будет!
Кроме Расписного, никто этого не слышал. Но в следующую секунду Расписной слово в слово повторил эту же фразу.
— Что?! — вскинулся Калик. И было видно, что кот с Расписным попали в точку. — Да я тебя без соли схаваю! А ну, пацаны!
Никто не двинулся с места. Даже Зубач сделал вид, что ничего не слышит.
— Кто ему верит? — спросил Морда. — Я с Расписным и Хорьком согласен: Калик ссучился. А ты, Леший, что скажешь?
— Сам Хорька научил, а потом вломил хозяину. Конечно, сука!
— Голубь?
— Сука!
— Катала?
Брови-домики опали, хитрые глаза картежника полуприкрылись, и он надолго задумался. Но бесконечно думать нельзя, надо что-то говорить. И отвечать за свое слово, если оно пойдет вразрез с мнением большинства.
— Согласен.
— Зубач?
— И я согласен.
— Каштан?
— За такой косяк на жало сажают!
— Утконос?
— Люди все видали и слыхали. Сука он!
Ни одного голоса в защиту теперь уже бывшего смотрящего никто не подал. Калик менялся на глазах: каменные черты лица расслабились и поплыли, как воск свечи, от грозного вида ничего не осталось, он даже ростом меньше стал.
— Шкет?
— Продал он Хорька, что тут скажешь. Значит, сука!
— Шкет?
— Продал он Хорька, что тут скажешь. Значит, сука!
— Савка?
— Сука и есть!
Все понимали, к чему идет дело. И Калик понимал. И Расписной наконец понял. Но его кровавая развязка не устраивала: еще один труп списать не удастся, начнется следствие — так можно затормозиться здесь до зимы.
— Что с ним делать будем? — спросил для проформы Морда.
— На нож!
— Задавить гада!
— В параше утопить!
— Я вот что думаю, бродяги, — степенно начал Расписной с теми рассудительными интонациями, которые так ценятся в арестантском мире. — Если мы с него спросим как с гада, это будет справедливо. Но неправильно…
— Как так?! — возмутился Леший.
— Да очень просто. Его Пинтос на правилку ждет во Владимире. Утром Краевой маляву пригнал. Так, Морда? Так, Катала?
— Так.
— Так.
Морда и Катала кивнули.
— Пинтос вор, законник, нам свое мнение против его решения выставлять негоже. Поэтому я предлагаю: мы гада сейчас загоним под шконку, и пусть идет к Пинтосу на разбор. А смотрящим надо выбрать Морду. Я так думаю.
— А чего, правильно! — с готовностью крикнул Катала.
— Точняк!
— Молоток, Расписной, дело говорит!
Решение приняли единогласно. Зубач, Голубь и Каштан сбили Калика с ног и пинками загнали под шконку. Всемогущий пахан в один миг превратился в презираемого всеми изгоя.
— Ну и все! — подвел итог Морда, занимая место смотрящего. — А во Владимире пусть с него Пинтос спросит, как хочет…
Но Калик не стал дожидаться встречи с Пинтосом. В ту же ночь он привязал скрученный в три слоя бинт к отведенной ему третьей шконке и удавился.
Пришедшего утром начальника эта смерть не очень удивила.
— А ведь верно он давеча сказал: сегодня авторитет, а завтра полез на третью шконку, — задумчиво проговорил Дуболом, рассматривая безвольно висящее тело. И, повернувшись к внушительной свите, которая теперь не отходила ни на шаг, добавил: — Сразу видно: клопы загрызли… Надо санобработку делать! Тогда у них дохнуть перестанут!
Два здоровенных прапорщика многозначительно переглянулись, третий зловеще усмехнулся.
— И запомните — у меня живут по моим порядкам! Или вообще не живут! — на прощанье бросил подполковник.
— Влетели! — сказал Катала, когда дверь захлопнулась. — Вот чума!
— Да, Калик нам и напослед подосрал, — мрачно кивнул Леший.
Настроение у всех было подавленное.
— Вы чего? — спросил Расписной. — Ну пусть делают санобработку, от клопов-то житья нет!
— Т-ю-ю… — Леший хотел присвистнуть, но вспомнил, что в камере этого делать нельзя, и, растерянно пожевав губами, перевел взгляд на нового смотрящего. Тот смотрел на Расписного со странным выражением.
— Я не врубаюсь… Ты что, пассажир с экватора[52]? Придут десять мордоворотов с палками и разделают всю хату в пух и перья! Ты откуда, в натуре?
В воздухе повисло напряжение. Невидимая стена вмиг отгородила его от всех остальных. Потапыч предупреждал, что все мелочи зэковской жизни за несколько месяцев изучить нельзя, проколы неизбежны, и тогда надежда только на собственную изворотливость и находчивость.
Волк рассмеялся:
— Выходит я косяк упорол[53]. У нас это по-другому называлось — "банный день". Один раз меня так по кумполу смазали, два дня имени не помнил…
— А я после обработки неделю пластом валялся…
— Мне руку сломали…
Опасное напряжение разрядилось, каждый вспоминал свой опыт "санобработок", и внимание переключилось с Расписного на очередного рассказчика. Только Зубач не отводил пристального, недоверчивого взгляда.
Однако Дуболом почему-то не выполнил своего обещания. "Санобработки" не последовало ни в этот день, ни в последующие. А в конце недели наконец сформировали этап на Владимир.
* * *Семьдесят шестую камеру спас от тяжелых резиновых палок лейтенант Медведев. Он страховал Вольфа, выполняя роль ангела-хранителя, но делал это конспиративно, что существенно затрудняло дело.
— Сколько у вас заключенных с татуировками антисоветского характера? занудливо выспрашивал он у подполковника Смирнова.
Начальник только кряхтел и задумчиво морщил лоб. Ничего хорошего активность комитетчика лично ему не сулила. Если неудачно попасть под очередную кампанию, можно лишиться должности и партийного билета, как будто не какой-то трижды судимый дебил Петя Задуйветер, а он, подполковник внутренней службы Смирнов, выколол у себя на лбу крамольные слова "Раб КПСС".
— Мы это дело пресекаем в корне, с кожей такую гадость срезаем! — не очень уверенно сказал Смирнов, отводя взгляд.
— А кто допускает антипартийные высказывания? Кто пишет жалобы в ООН? Кто рассказывает анекдоты про руководство страны?
— Нет таких, — уже решительнее ответил подполковник, усердно изображая зрелого и деловитого руководителя исправительной системы, которому совершенно напрасно вверенный контингент дал обидное прозвище Дуболом. — Если попадались, мы их в психушку оформляли…
— Вот-вот, — неодобрительно пробурчал Медведев. — А потом ихние "голоса" про все это на весь мир рассказывают…
Подполковник Смирнов терялся в догадках. Лейтенант из Конторы объявился с неделю назад и проявил большой интерес к обитателям следственного изолятора. Кто из какого города, кто где служил, работал. Он перелопатил картотеку, что-то выписывал, что-то помечал в небольшом блокноте. Порекомендовал перетасовать несколько камер, и эти рекомендации были тут же выполнены.
И Смирнов, и его заместители, и оперчасть находились в напряжении. Интерес к изолятору у органов появился явно неспроста. Может, действительно попали во вражескую передачу? Или это камуфляж, а на самом деле копают под сотрудников, а еще хуже — под руководство? Или готовят какую-то комбинацию с диссидентами? Или здесь что-то другое, недоступное не искушенному в государственных делах разуму начальника СИЗО?
— Ладно. А как с националистами? Составьте-ка мне справочку на тех, у кого с пятым пунктом не в порядке!
Медведев приходил каждый день и требовал все новые справки, листал личные дела десятков осужденных, расспрашивал о каждом из них.
— Вот этот татарин, он правда мулла? И что, молится? А других вовлекает?..
— А эти двое евреев в одной камере… Они зачем вместе, чтоб сионистскую пропаганду легче вести?..
— А немец вообще шпион, да у него еще свастика выколота! Мутит воду?
Смирнов вертелся, как карась на сковородке:
— Никакой он не мулла, мошенник, под видом муллы деньги на мечеть собрал и на ипподроме проиграл…
— Евреи в пропаганде не замечены, но на всякий случай рассадим по разным хатам…
— Не знаю, какой он шпион — с ног до головы расписан, типичная босота… Но хата у них наглая, сегодня я их под палки поставлю!
Комитетчик насторожился.
— Вот этого не надо! От вас и так вонь наружу выходит, причем далеко улетает, за бугор! Никаких эксцессов! Лучше разгоняйте всех по зонам побыстрей! Чего они у вас киснут столько времени?
— Да этапы собираем… Чтоб вагонзаки порожняком не гонять… Но раз такое дело — разгоним…
— А этот латыш про отделение от Союза не заговаривает?
— А эти узбеки…
Когда настырный комитетчик вдруг перестал приходить в Бутырку, подполковник Смирнов испытал большое облегчение. А лейтенант Медведев столь же неожиданно появился в кабинете начальника Владимирской тюрьмы и вновь принялся задавать те же вопросы, рыться в картотеке и перетасовывать камеры. Поскольку во Владимирском централе содержалось немало политических, то руководство это не удивило.
* * *— Внимание, вы поступаете в распоряжение конвоя! Требования конвоиров выполнять немедленно и беспрекословно!
Сорванный голос приземистого старлея перекрывал свирепый лай двух рвущихся с поводков низкорослых черных овчарок, гудки маневрового тепловоза и шум компрессора на грузовом дворе.
— При этапировании резких движений не делать! При пересечении охраняемого периметра оружие применяется без предупреждения!
Яркие прожектора освещали застывших на корточках зэков, отбрасывающих длинные тени автоматчиков, блестящие рельсы и зловещий то ли грузовой, то ли пассажирский вагон с глухими окнами и темным зевом распахнутой двери. Вольф глубоко вдыхал пахнущий битумом и нагретым, железом воздух, будто хотел надышаться впрок. Другие арестанты не пользовались такой возможностью — почти все курили и привычно глотали едкий табачный дым.
Этап был сборный — около пятидесяти человек из Бутырки, "Матросской тишины", Краснопресненской пересылки, Четвертого СИЗО… Угрюмые мужики в одинаковых серых робах с явным раздражением слушали начальника конвоя. Натянутая вокруг веревка с красными лоскутами выводила из равновесия, потому что не шла в сравнение с толстыми стенами, бесконечными решетками, высокими заборами, ржавыми рядами колючей проволоки.