— Что за херня! Мы спорили, что я в карты не сяду!
— Разве? Про карты разговора не было. Давай у смотрящих спросим!
— Это точно, про карты речи не было, — подтвердил Зубач. Скелет согласно кивнул.
— Был базар про игру на интерес, — буднично объяснил Катала. — Ты в нее сыграл. Мы договорились, что расчет сразу. Где мой стольник?
Лицо Резаного вспотело, он затравленно огляделся.
— Это лоховская. Я платить не буду!
Микула придвинулся ближе.
— Ты имеешь право на разбор. Пиши малевку старшим, как раз сейчас и погоним.
— Точно, у меня все готово. — Калмык, сверкая раскосыми глазами, протянул пахану скатанную в узкую трубку газету, туго, виток к витку, обмотанную по всей длине резинкой от трусов.
— Давай сюда!
Микула привязал тонкую нейлоновую нитку из распущенного носка к сломанной спичке, а спичку вогнал в изготовленную из жеванного хлебного мякиша "пулю", вставил ее в трубку и передал калмыку. Расписной смотрел с интересом, встретив его взгляд, Микула пояснил:
— Менты здесь все время "дороги" рвут… Приходится стрелять… Пока попадешь так, чтоб прилипла, задолбишься совсем! Да и легкие надо иметь охеренные… Вон у него хорошо выходит.
— Шестая, принимай "коня"! — оглушительно заорал калмык в наглухо заплетенное проволочной сеткой окно. — Шестая, "коня"!
— Я так скажу, Володя, — доверительно обратился Шнитман к Расписному. Уже то хорошо, что зона-то политическая в лесу!
— А чего хорошего? — мрачно отозвался Вольф, наблюдая, как калмык осторожно просовывает свою духовую трубку сквозь неровное отверстие в сетке. Кто знает, что написал смотрящий в очередной малевке да что пришлют в ответной…
— Воздух там хороший, свежий, лесной! Это очень Для здоровья полезно…
— А-а-а…
В пересыльной камере Владимирской тюрьмы содержалось всего пятнадцать человек, и в отличие от Бутырки здесь можно было дышать, но свежести в этой спертой, вонючей атмосфере явно недоставало.
Калмык сделал долгий вдох и, прижавшись губами к трубке, резко выдохнул. Резаный настороженно наблюдал со своей шконки. По лицу было видно, что он не ждет от ответа ничего хорошего.
С третьей попытки калмыку удалось прилепить хлебную пулю к решетке шестой камеры, а еще через несколько минут привязанная к нитке записка, трепыхаясь, как насаживаемая на булавку бабочка, протиснулась в щель и исчезла. Новая "дорога" просуществовала до вечера, и по ней успел вернуться ответ.
— Давай сюда, братва! — махнул все еще черноватой ладонью Микула.
Расписной, Катала и Зубач были приняты в сто восемнадцатой хате как авторитетные арестанты, их сразу включили в блаткомитет. Они неторопливо подошли, потеснили Грушу со Скелетом и стали за спиной смотрящего. Калмыку места не хватило, и он сопел в стороне, не видя малявы и не контролируя ее содержания. Настоящий, опытный бродяга так бы себя не вел. Значит, он просто тупой "бык".
Микула развернул маленькую, сильно измятую бумажку с косо оборванным краем, тщательно разгладил и принялся вслух читать корявые карандашные строчки.
— "Любой спор на интерес и есть игра на интерес". Потом перевернул малевку и прочел текст с другой стороны листка:
— "Эту рыбу никто из честных бродяг не знает. На "четверке" он точняк не был. Пинтос про него не слыхал. Смотрите сами и решайте по нашим законам…"
Микула медленно свернул записку, подумал.
— Ну, Груша, чего делать будем? — спросил он, обернувшись к одному из своих подручных. Чувствовалось, что смотрящий не особенно разбирается в таких делах.
— Ну, эта… Давай малевку по хатам прогоним… Как решат…
— Скелет?
— Давай… Спросим…
— Чего вы фуфло гоните! — возмутился Зубач. — Кого еще спрашивать? Нам самим надо разборняк чинить. Расписной, тащи его сюда!
Зубач явно перехватывал инициативу, и ясно было как божий день, что он хочет схавать Микулу и стать на его место.
Вольф подошел к шконке спящего новичка и уже хотел нагнуться, чтобы похлопать по одутловатой харе.
— Притворяется, гнида, — предупредил кот. — Поберегись, у него мойка[57] в клешне.
Этого Расписной не ожидал. После тщательного шмона на приеме ему казалось, что ничего запретного пронести с собой в камеру невозможно. Но веки здоровяка действительно напряжены и чуть подрагивают, у спящих они расслаблены. И руки сжаты в пудовые кулаки…
Не приближаясь вплотную, Вольф уперся ногой в бок лежащему и резким толчком с усилием сбросил стокилограммовую тушу на бетонный пол. Раздался глухой удар, вскрик и тут же рев бешенства.
— Паскуда, на Резаного тянешь! Распишу, как обезьяну!
С неожиданной ловкостью новичок вскочил и бросился на Расписного, целя зажатой между пальцами бритвой ему в лицо. Автоматическим движением тот поймал толстое запястье, левой несильно ударил в челюсть и, отжав откинувшуюся голову плечом, взял локтевой сгиб противника на излом.
— Бросай, сука! Ну!
Сустав противоестественно выгнулся, связки затрещали.
— Пусти… Сломаешь…
Бритва неслышно звякнула о бетон, Скелет поспешно схватил ее и отскочил в сторону.
— Вот так. Пошел!
Деваться было некуда. Чтобы ослабить боль, Резаный привстал на носки и послушно семенил туда, где его ждал готовый к разбору блаткомитет. Но похоже было, что настроение у первого стола переменилось.
— Гля, — забыв про запрет, присвистнул Груша, и ему никто не сделал замечания. Застыл, неестественно вытаращив глаза, Скелет.
С явной оторопью смотрели Катала и Микула. Смотрели не на Резаного, а на Расписного, будто он являлся виновником предстоящей разборки. А Зубач криво улыбался нехорошей, понимающей улыбкой.
Волк понял, что упорол косяк. И тут же сообразил — какой.
— Гля, братва, где это он таким финтам научился?! — обвиняющим тоном задал вопрос Груша. Он обращался к камере, и ее ответ мог вмиг бесповоротно определить дальнейшую судьбу Расписного. Если этот ответ не опередить…
— У ментов, где же еще! — сквозь зубы процедил расписной, выпустил Резаного из захвата и толкнул вперед, прямо к Микуле. — Мы с пацанами в Аксайской КПЗ три месяца тренировались. Клевый приемчик, он мне не раз помог.
— Чему ты еще у ментов выучился? — медленно спросил Зубач, не переставая улыбаться.
— А вот гляди! — Не поворачивая головы, Расписной растопыренной ладонью наугад ударил Грушу. Раздался громкий хлопок, Груша пошатнулся и резко присел, двумя руками схватившись за ухо.
— За что?! — крикнул он. — Ты мне перепонку пробил! За что?
— Не знаешь?! — Ударом ноги Расписной опрокинул Грушу на спину. — А отвечать за базар надо?!
— Да что я сказал?
— Вот что! И вот! И вот! — Расписной остервенело бил лежащего ногами, лицо его превратилось в страшную оскаленную маску. Груша дергался всем телом и утробно стонал. Но это был урок не столько Груше, сколько всем остальным. — Что еще тебе показать? — спросил Расписной, наступив Груше на горло и пристально глядя Зубачу в глаза. — Показать, как шеи ломают?
— Ты не борзей! — Зубач наконец согнал с лица улыбку. — В дому по людским законам живут! Ты чего беспредел творишь?
— А по закону честного фраера[58] ментом называть можно? Да за это на пику сажают! Щас я ему башку сверну, и любая сходка скажет, что я прав!
Груша пытался протестовать, но из перекошенного рта вырывался лишь сдавленный хрип.
— Тебя еще за честного фраера никто не признал! — пробурчал Зубач и отвел взгляд. — И ментом тут никого не называли. Отпусти его, потом разбор проведем. Сейчас речь об этой рыбе!
Он повернулся к Резаному. Остальные арестанты, молча наблюдавшие за развитием событий, с готовностью переключились на предполагаемую жертву. Расписной убрал ногу, Груша надсадно закашлялся, жадно хватая воздух, и быстро отполз в сторону.
— Давай для начала рассчитайся за спор, — сказал Микула потерявшему свою наглость Резаному.
— Где мой стольник? — Катала протянул руку, требовательно шевеля пальцами.
— Я… Я завтра отдам. — Новичок смотрел в сторону и бледнел на глазах.
— А, так ты фуфломет! — презрительно протянул Катала и безнадежно махнул рукой. — А мы с тобой как с честнягой…
— Со спором все ясно, — подвел итог Микула. — А что ты вчера мне сказал? Новичок молчал.
— Ты мне сказал, что на "четверке" зону топтал. А оказалось — это фуфло! Резаный громко сглотнул.
— Ты мне сказал, что Пинтос тебя знает? — продолжал Микула. — И это фуфло! Что ты теперь скажешь? Как перед людьми объяснишься?
— Ну чего особенного… На "четверке", на "шестерке"… Какая разница, они почти рядом… — неубедительно пробубнил Резаный. — А Пинтос просто забыл. Я же не по его уровню прохожу. Парились неделю вместе на пересылке, думал, он помнит…
— Честный бродяга зоны не путает, ему скрывать нечего! — вмешался Зубач.
— Погоди! — оборвал его Микула и снова обратился к Резаному: — Ты мне еще много фуфла прогнал! Что за гоп-стоп чалился обе ходки… И на плече тигр выколот! А откуда тогда наколка бакланская? Она постарее, вон выцвела уже…
— С пьяни накололи… Еще по воле — молодой был, дурной…
— Да? А над губой что за шрамик?
— Где? А-а-а… — Резаный потрогал лицо. — Махался со зверями, гвоздем ткнули…
— А может, ты что-то выводил? — снова заулыбался своей изобличающей улыбкой Зубач. — Может, там у тебя точка была вафлерская?
— Ах ты, сука!
Резаный стремительно бросился вперед, но калмык упал ему под ноги, и пудовый кулак не дотянулся до улыбки Зубача. Туша здоровяка второй раз грохнулась на пол, и тут же на него со всех сторон обрушился град ударов. Зубач, Микула и Катала с остервенением впечатывали каблуки в прогибающиеся ребра. Резаный попытался подняться, но Скелет запрыгнул сверху и принялся подпрыгивать, будто танцевал чечетку. Калмык, сбросив грубый ботинок, молотил по неровно остриженному затылку, словно заколачивал гвозди тяжелым молотком.
Еще несколько человек толпились вокруг, явно желая принять участие в расправе, но не могли подступиться к жертве.
— Пустите меня! Дайте я! — Еще не оправившийся от побоев Груша оттащил калмыка и несколько раз изо всех сил лупанул Резаного по голове, так что тот влип лицом в пол. По грязному бетону потекли струйки крови. Крупное тело безвольно обмякло.
Расписной стоял в стороне и безучастно наблюдал, как избитого новичка приводили в чувство. Нашатыря в камере не было, поэтому его вначале облили тепловатой водой из-под крана, а потом Скелет принялся со всего маху бить по окровавленным щекам и крутить уши так, что они хрустели.
Наконец Резаный пришел в себя и застонал. Нос был расплющен, все лицо покрыто кровью.
— Давай, сука, колись — кто ты в натуре есть?! — Скелет поднес бритву к приоткрывшимся глазам, и веки тут же снова накрепко сомкнулись, как будто тонкая кожа могла защитить от тусклой, замызганной стали.
— Чистый… я, — с трудом выдохнул Резаный. — А фуфло прогнал для понтов, для авторитета… За хулиганку чалился, а хотел за блатного проканать… Потому "четверку" назвал и кликуху новую придумал… Но ни с ментами, ни с петухами никогда не кентовался… Корешей не закладывал, у параши не спал… Проверьте по "шестерке", там подтвердят. Чистый я…
— И какая твоя погремуха? — спросил Микула.
— Верблюд… Но за это не режут…
Зубач ухмыльнулся и вытянул вперед палец:
— Еще как режут! Ты ершом[59] выставился. За это многих кончили!
Микула поморщился и хлопнул его по руке.
— Слушай, Зубач, с тобой хорошо говно хавать — ты все наперед забегаешь! Кто за хатой смотрит?!
— Гля, он в натуре обнаглел! — поддержал смотрящего Скелет, поигрывая бритвой.
Зубач огляделся. Катала смотрел в сторону, от Расписного поддержки ожидать тоже не приходилось. Зато сзади мрачно нависал хмурый Груша, а сбоку примерялся к его ногам калмык.
— Ша, братва, все ништяк, — примирительным тоном сказал Зубач. — Я только свое слово сказал: надо с него спросить как с гада!
Микула выдержал паузу, оглядывая соперника с ног до головы.
— А я так думаю: Верблюд свое уже получил. Баклан — он и есть баклан. Пусть сворачивается и идет в шерсть[60]. Только…
Смотрящий протянул руку Скелету:
— Дай мойку!
Тот послушно положил на испачканную пеплом ладонь половинку лезвия.
— Держи! — Микула бросил бритву на грудь Верблюду: — Чтобы через час у тебя фуфловых регалок не было!
Избитый хулиган тупо уставился на щербатый обломок металла.
— Да вы на своего посмотрите, — дрожащая рука указала на Расписного. — Ему небось половину шкуры срезать надо!
— Привяжи метлу[61]! — Расписной замахнулся. — Еще хочешь?
Верблюд втянул голову в плечи и замолчал.
— Ровно час! — повторил Микула.
Кряхтя и охая, Верблюд поднялся, взял бритву и доковылял до своей шконки. Закурив сигарету, он беспомощно осмотрелся по сторонам.
— Помочь? — подскочил к нему юркий и обычно незаметный Хорек. Он получил девять лет за то, что изрубил топором соседа, но хвастал, что за ним много трупов. Это был отвратительный тип — неврастеник и психопат. Вытянутая хищная мордочка, бледная, в крупных порах кожа, сквозь редкую щетину белесых волос просвечивает сальная кожа головы. Постоянный оскал открывал узкие длинные зубы. С ним никто не кентовался, но и никто не связывался. — За это будешь в обязаловке. Следующую дачку[62] мне отдашь! Замазали[63]?
Верблюд нехотя кивнул:
— Только чтоб не больно…
— Ага, сладко будет! Будто хурму хаваешь…
Хорек сноровисто расстелил полотенце, набросал сверху смятых газет, на них положил левую руку Верблюда.
— Челюсть, возьми, чтоб не дергался…
Мрачный цыган с выдвинутой вперед нижней челюстью намертво зажал конечность ерша.
— Ну, держись! — Хорек осклабился и принялся срезать с безымянного пальца Верблюда воровской перстень — квадрат с разлапистым крестом.
Лезвие было изрядно затуплено, дело шло медленно. Верблюд в голос кричал, кровь бежала струей, впитывалась в газеты, брызгала на полотенце и простыню, красные пятна покрыли и лицо Хорька. Это его, похоже, распаляло: высунув язык, он остервенело кромсал палец ерша.
— А! А-а! А-а-а-а! — истошно заорал Верблюд.
— Хватит! — сквозь зубы сказал Челюсть. — Уже все!
Хорек неохотно оторвался от кровавого дела.
— Еще бы надо подчистить… Давай охнарик!
Вынув изо рта Верблюда сигарету, он прижег рану. Верблюд задергался, крик перешел в вой, тошнотворно завоняло паленым мясом. Замотав распухший и покрасневший палец носовым платком, ерш обессилен но откинулся на тощую подушку.
Но долго разлеживаться было нельзя, потому что с левого плеча нагло скалил зубы не по рангу наколотый тигр. По площади он многократно превосходил перстень.
С трудом поднявшись, Верблюд, пошатываясь, подошел к углу людей.
— Слышь, Микула, я уже не могу… Разреши не резать… Я его поверху зарисую… Смотрящий подумал.
— Как братва? Разрешим?
Скелет пожал плечами. Калмык согласно кивнул.
— Пусть заколет, чтоб видно не было. Какая разница…
Но Зубач решительно воспротивился:
— Ни хера! Как решили! Ответ должен быть…
— Пусть по полной раскручивается, сука! — поддержал его Груша.
— Резать! — крикнул Хорек. Микула развел руками:
— Раз братва не разрешает — режь!
Верблюд опустился на колени и зарыдал навзрыд.
— Я уже не могу! Разреши до завтра… Ну хоть до вечера…
Зубач в упор смотрел на Микулу и улыбался. Смотрящему негоже обсуждать свои решения, а тем более отменять их. Так можно потерять авторитет.
— У тебя полчаса осталось! — заорал Микула. — Иначе башку отрежем!
— Режьте, что хотите делайте, не могу… — безвольно выл Верблюд.
— Слышьте, чо он квакнул? — ухмыльнулся Скелет. — За базар отвечаешь? А если мы хотим тебе очко на английский флаг порвать?
Неожиданно Челюсть схватил Верблюда за предплечье и осколком стекла трижды крест-накрест полоснул по тигриной морде.
— И все дела! — презрительно процедил он.
— Ой, точняк? — Верблюд не успел даже вскрикнуть и теперь, не веря в столь быстрое избавление, изгибал шею, пытаясь рассмотреть изрезанное плечо.
— Убери харю!
Челюсть молниеносно нанес еще три пореза.
— Вот теперь точняк!
Кровь залила остатки запрещенной татуировки. Когда раны заживут, от нее останутся только шрамы. Инцидент был исчерпан.
Глава 5 СНОВА БОЛЬШАЯ ПОЛИТИКА
Вызов в ЦК КПСС и для председателя КГБ все равно что приглашение на Страшный суд. Особенно если вызывает не инстуктор, не завсектором, не заведующий отделом и даже не один из всемогущих секретарей, а сам Генеральный. При таком раскладе нет неприкасаемых, тут не спасают самые высокие должности и тяжелые, шитые золотом погоны — ибо здесь можно их в одночасье лишиться, превратившись из главы могущественного ведомства и многозвездного генерала в обычного инфарктника-пенсионера. Впору вспомнить все грехи, определить причину вызова и молиться, чтобы пронесло.
Генерал армии Рябинченко прознал, что вызов связан с операцией "Старый друг". Внимательно изучив всю документацию, с папкой во влажной ладони и сопровождающими — начальником Главного управления контрразведки генерал-майором Вострецовым и непосредственным исполнителем подполковником Петруновым — он прибыл на Старую площадь.
Подполковник остался в огромной, как футбольное поле, приемной — ему и сюда-то был путь заказан: не его уровень, если бы не желание начальников иметь под рукой козла отпущения, для немедленной компенсации пережитых унижений, он бы вообще не попал в это здание.