Усадив Лейлу на пол, испачканный кетчупом, Филлиша под звуки мексиканской музыки заговорила о том, как считала дни, желая избавиться от Коуди Флайнера, от этого пустобреха и неудачника. Да, не устояла перед его соблазнительной задницей и нежным взглядом из-под опущенных щенячьих ресниц, запрыгнула с ним в койку, но, клялась она Лейле, забрать его от жены и детей у нее и в мыслях не было. Его решение стало для нее полнейшим сюрпризом, и волей-неволей пришлось какое-то время с ним жить. Всего-то навсего хотела хорошо провести время – и пожалуйста, испортила людям жизнь. Ей стало совестно, потому-то она и протянула с Коуди целых полгода.
– Вы оставались с ним, потому что чувствовали себя виноватой? – уточнила Лейла.
– Вроде того. Плюс за жилье не платить, и других вариантов сразу не находилось.
– А знаете, я в вашем возрасте сделала то же самое. Разрушила брак.
– Мне кажется, если брак можно разрушить, то это и надо сделать.
– На этот счет есть разные мнения.
– А долго вы потом тянули? Или вообще себя виноватой не чувствовали?
– То-то и оно, – улыбнулась Лейла. – Я до сих пор за ним замужем.
– Ну, значит, все счастливо обернулось.
– Без чувства вины все-таки не обошлось.
– Надо же, а вы ничего. Никогда раньше с репортерами дела не имела. Вы не такая, как я думала.
Просто я умею разговорить человека, подумала Лейла.
Филлиша прервалась, чтобы обслужить полную машину молодежи, а потом прикрикнула на своих мексиканцев:
– Hey fellas, no quiero la musica. Menos loud-o, por favor?[37]
Убеждение Коуди, будто он лучший подарок, какой только могла получить Филлиша, сама она отнюдь не разделяла. Чем больше он старался произвести на нее впечатление, тем хуже ему это удавалось. Он подрался при ней в баре – для того, видимо, чтобы показать, как хорошо держится, когда из него делают отбивную котлету. Его жена, обезьяна безносая, так и не добилась, чтобы с него взыскивали на детей, – от государственных властей с их бюрократизмом толку, как всегда, никакого, – и он покупал Филлише множество цацек и всего прочего, новенький айпад, в общем, всячески старался произвести впечатление. И этот его фортель в День независимости – тоже чтобы произвести впечатление. Она знала, что он работает на военном заводе, где занимаются бомбами, и что должность у него там скучнейшая. Он часами мог болтать о регулируемой мощности заряда, о “разрушителях бункеров”, о килотоннаже, словно национальная безопасность зависела от него лично. В конце концов ей надоело, и она выложила ему все как есть: что он никто и звать его никак, что никакого такого впечатления все эти бомбы на нее не производят, к тому же отношения к ним он, по сути, не имеет. Наплевать, что причинила ему боль. К тому времени она уже переглядывалась с его приятелем Кайлом, жителем Пампы.
Вечером третьего июля, вернувшись домой поздно – выпивала с подружками, – она увидела Коуди на переднем крыльце, он ее ждал. Сказал, привез ей новый подарочек, и повел на задний двор. Там на одеяле лежало что-то большое, цилиндрической формы. Термоядерная боеголовка В61, сказал Коуди. Полностью готовая к использованию. Ну, и что она об этом скажет?
Что-что. Напугалась, вот что.
Коуди сказал:
– Я хочу, чтобы ты ее потрогала. А потом чтобы разделась и легла на нее, и тогда я тебя отделаю так, как тебя в жизни никто не отделывал.
Она отговаривалась: мол, не хочет облучиться и мало ли что еще.
Но Коуди сказал, боеголовку трогать не опасно и рядом с ней находиться тоже. Заставил потрогать бомбу рукой и пустился объяснять про систему безопасности и контроль несанкционированной активации. Обычная его манера: болтать про то, в чем он на самом деле ни уха ни рыла, к чему он никакого отношения не имеет, – но только на этот раз на одеяле посреди его двора лежала настоящая ядерная боеголовка.
– И я знаю, как ее активировать, – похвастался он.
Ничего ты не знаешь, сказала ему Филлиша.
– Можно, если тебе известны коды, а мне известны коды. Могу стереть наш старый добрый Амарилло с лица земли. Вот возьму и сотру.
Может, не надо, сказала Филлиша. Наполовину поверила ему, на две трети нет.
– Надо, – ответил Коуди. – Чтобы ты увидела, как я тебя люблю.
Филлиша заметила, что не видит связи между любовью к ней и уничтожением Амарилло. Ей казалось возможным, что такими словами она выигрывает время и спасает жизни десятков тысяч невинных горожан, не в последнюю очередь свою собственную. Одним ухом прислушивалась, когда же завоют полицейские сирены.
Коуди, чуть подождав, заверил ее, что ничего взрывать не собирается. Он лишь хочет, чтобы она понимала: он может это сделать. Лично он, Коуди Флайнер. Хочет, чтобы она почувствовала, какая в его руках власть. Хочет, чтобы она сняла с себя все, легла на бомбу, обняла ее и подставила ему свой аккуратный задик. Разве чудовищная и опасная мощь бомбы не пробудила в ней такого желания?
Пробудила, если честно, когда он это произнес. И она сделала, как он велел, и такого классного секса у них не было с тех самых пор, как он удивил ее, уйдя от жены. Быть в такой близости от стольких потенциальных смертей и разрушений, соприкасаться потной кожей с прохладной оболочкой смертоносной бомбы, воображать себе, как весь город в момент ее оргазма взлетает на воздух грибовидным облаком… Да, это, признаться, было круто.
Но понятно было, что это всего лишь на одну ночь. Потом либо Коуди сцапают и отправят в тюрьму, либо он отвезет В61 обратно на место – вот и все, не бывать больше таким бурным оргазмам, не вжиматься ей больше лицом в губительную трехсоткилотонную бомбу. Чтобы взять от ситуации максимум, они занялись этим по второму разу. Коуди ее здорово завел, но потом она как-то загрустила по его поводу. Не блещет умом человек, и она уже надумала уйти от него к Кайлу.
Золотко, сказала она ему, тебя ведь посадят.
– А вот и нет, – возразил Коуди. – Не посадят за копию.
За копию?
– Для тренировок. Один к одному, только ядерной начинки нет.
Она расстроилась. Он что, решил ей показать, какая она дура? Сказал же – полностью готовая к использованию!
– Никто не возит настоящую бомбу на пикапе, сердечко мое!
Значит, копия? Ну да, вполне в его духе.
– А какая, собственно, разница? – спросил он. – У тебя-то все было по-настоящему, только держись. Какие там петарды на Четвертое июля!
Лейла бешено строчила в блокноте.
– И как долго он продержал у себя эту копию? У нас есть фотографии от Четвертого июля.
– На следующий вечер и отвез, – сказала Филлиша. – Четвертого на заводе тихо, и тех, кто на вахте, он знал. Но сначала ему приспичило похвастать этой штукой перед друзьями на пикнике. Кайл говорит, Коуди всегда был вроде собачки, которая за тобой бегает и выделывает всякие штуки. В общем, лишь бы зауважали.
– Ну и как, произвел на друзей впечатление?
– На Кайла нет. Ему было понятно, чем мы с Коуди ночью занимались, Коуди только что впрямую этим не хвастал. Говорил: это не просто бомба, это секс-бомба.
– Мило. Но спрошу для полной ясности: на одной фотографии вы вроде бы…
Филлиша покраснела.
– Знаю, про какой вы снимок. Я это сделала для Кайла. Прямо в глаза ему смотрела в этот момент.
– Вряд ли Коуди был рад.
– Не скажу, что горжусь своим поведением. Но я испугалась, как бы Кайл не подумал, что у нас с Коуди опять все супер-пупер. Сделала то, что надо было сделать.
– Коуди из-за этого с вами порвал?
– Да кто это вам сказал? Пока Коуди отвозил бомбу, Кайл помог мне упаковать вещички. Тем же вечером. С тех пор я тут, в Пампе. У меня до сих пор из-за этого на душе тяжко, но все-таки о последнем, что у нас было, у Коуди останется хорошая память. Ночка с бомбой была незабываемая. Воспоминание на всю жизнь.
– А как про это стало известно на заводе, не знаете случайно?
– Ну, трудно такое проделать, и чтобы все шито-крыто. К тому же он в Фейсбуке это разместил – можете себе представить?
Попрощавшись с Филлишей и чувствуя, как распирает, точно вымя недоенной коровы, кратковременную память, Лейла выехала с парковки “Соника” и остановилась чуть дальше по улице. Красной ручкой дополнила и прояснила торопливые записи в блокноте. Это нельзя было отложить до возвращения в Амарилло: детальные воспоминания о разговорах держались у нее в голове меньше часа. Она еще не успела закончить, как мимо профырчал старый пикап, повернул на площадку “Соника” и почти сразу отправился обратно. Когда он проезжал мимо Лейлы, она разглядела Филлишу – не на пассажирской стороне сплошного сиденья, а почти посередине; одной рукой она обвивала шею водителя.
Лейле было как раз достаточно лет, чтобы слушания по Уотергейтскому делу застали ее в том возрасте, когда она уже могла разобраться в происходящем. От матери в ее памяти не сохранилось почти ничего, кроме смеси страха и горя, больничных палат, слез отца, похорон, которые, казалось, длились не один день. Только уотергейтским летом, летом Сэма Эрвина, Джона Дина и Боба Холдемана[38], она стала сполна запоминающей личностью. Лейла для того стала смотреть слушания, чтобы поменьше общаться со старухой Мари, родственницей отца. Отец, имевший обширную стоматологическую практику и, кроме того, занимавшийся научными исследованиями, выписал Мари с родины, чтобы вела дом и заботилась о Лейле. Мари пугала Лейлиных подруг, за едой облизывала нож, клацала плохими зубными протезами, но менять их отказывалась, без конца жаловалась на кондиционеры и была чужда идеи, что ребенку надо позволять выигрывать в настольные игры. Каждое лето с ней тянулось долго, и Лейла навсегда запомнила то волнение, с каким вдруг осознала, что понимает все, что говорят по телевизору взрослые люди в Вашингтоне; что она способна следить за нитью заговора. Несколько лет спустя, когда отец повел ее на фильм “Вся президентская рать”, она попросила его оставить ее в кинотеатре и пробралась без билета на следующий сеанс.
– Вряд ли Коуди был рад.
– Не скажу, что горжусь своим поведением. Но я испугалась, как бы Кайл не подумал, что у нас с Коуди опять все супер-пупер. Сделала то, что надо было сделать.
– Коуди из-за этого с вами порвал?
– Да кто это вам сказал? Пока Коуди отвозил бомбу, Кайл помог мне упаковать вещички. Тем же вечером. С тех пор я тут, в Пампе. У меня до сих пор из-за этого на душе тяжко, но все-таки о последнем, что у нас было, у Коуди останется хорошая память. Ночка с бомбой была незабываемая. Воспоминание на всю жизнь.
– А как про это стало известно на заводе, не знаете случайно?
– Ну, трудно такое проделать, и чтобы все шито-крыто. К тому же он в Фейсбуке это разместил – можете себе представить?
Попрощавшись с Филлишей и чувствуя, как распирает, точно вымя недоенной коровы, кратковременную память, Лейла выехала с парковки “Соника” и остановилась чуть дальше по улице. Красной ручкой дополнила и прояснила торопливые записи в блокноте. Это нельзя было отложить до возвращения в Амарилло: детальные воспоминания о разговорах держались у нее в голове меньше часа. Она еще не успела закончить, как мимо профырчал старый пикап, повернул на площадку “Соника” и почти сразу отправился обратно. Когда он проезжал мимо Лейлы, она разглядела Филлишу – не на пассажирской стороне сплошного сиденья, а почти посередине; одной рукой она обвивала шею водителя.
Лейле было как раз достаточно лет, чтобы слушания по Уотергейтскому делу застали ее в том возрасте, когда она уже могла разобраться в происходящем. От матери в ее памяти не сохранилось почти ничего, кроме смеси страха и горя, больничных палат, слез отца, похорон, которые, казалось, длились не один день. Только уотергейтским летом, летом Сэма Эрвина, Джона Дина и Боба Холдемана[38], она стала сполна запоминающей личностью. Лейла для того стала смотреть слушания, чтобы поменьше общаться со старухой Мари, родственницей отца. Отец, имевший обширную стоматологическую практику и, кроме того, занимавшийся научными исследованиями, выписал Мари с родины, чтобы вела дом и заботилась о Лейле. Мари пугала Лейлиных подруг, за едой облизывала нож, клацала плохими зубными протезами, но менять их отказывалась, без конца жаловалась на кондиционеры и была чужда идеи, что ребенку надо позволять выигрывать в настольные игры. Каждое лето с ней тянулось долго, и Лейла навсегда запомнила то волнение, с каким вдруг осознала, что понимает все, что говорят по телевизору взрослые люди в Вашингтоне; что она способна следить за нитью заговора. Несколько лет спустя, когда отец повел ее на фильм “Вся президентская рать”, она попросила его оставить ее в кинотеатре и пробралась без билета на следующий сеанс.
Без билета – это отец одобрил. Он жил по правилам Старого Света: грань между тем, что хорошо, и тем, что плохо, была у него размыта, важно было не попасться. Он воровал из отелей полотенца, поставил на свой кадиллак антирадар и не устыдился, только был раздосадован, когда его уличили в уклонении от налогов. Но он не был чужд и Новому Свету. Когда Лейла под влиянием “Всей президентской рати” заявила, что хочет заниматься журналистскими расследованиями, отец ответил, что журналистика – мужская профессия и как раз поэтому ей стоит выбрать это занятие и показать, на что способна женщина из семьи Элу. Америку, сказал он, горячий нож ее интеллекта прорежет, как масло, Америка – страна, где женщина совсем не обязана, подобно Мари, быть приживалкой у родственника.
Он рассуждал как феминист, но феминистом не был. Учась в колледже, а потом работая в газете, Лейла не могла отделаться от ощущения, что доказывает что-то не себе, а ему. Когда она получила настоящую репортерскую должность в “Майами геральд”, а отца разбил инсульт, она поняла: он хочет и ждет, чтобы она оставила работу и вернулась в Сан-Антонио. Мари к тому времени уже умерла, но у отца было два сына от первого брака, один в Хьюстоне, другой в Мемфисе. Не будь они оба мужчинами, кто-нибудь из них мог бы взять его к себе.
Чтобы заполнить вечера в Сан-Антонио подле чахнущего отца, Лейла начала писать рассказы. Впоследствии ей сделалось стыдно, что она возомнила себя писательницей, так стыдно, что рассказы эти вспоминались с отвращением, точно некие струпья, которые она, не в силах удержаться, расчесывала, но стеснялась ободрать до крови. Она уже не могла восстановить причины, побудившие ее сочинять, видела лишь свое желание взбунтоваться против далеко идущих планов отца на ее счет и вместе с тем наказать его за то, что сам же и помешал их осуществлению. Но после его смерти от второго инсульта она решила потратить значительную часть наследства (оно заметно уменьшилось из-за уплаты недоимок по налогам и было разделено с двумя сводными братьями и с двумя практически неизвестными ей женщинами, одна из которых долго работала ассистенткой отца) на то, чтобы пройти в Денвере курс писательского мастерства.
Она была старше большинства денверских студентов, успела хлебнуть реальной жизни, и в активе у нее был опыт семейных бед и запас иммигрантских историй. Она, кроме того, считала себя более привлекательной, чем можно было бы судить по ее прежним бойфрендам. И когда в первом семестре один из преподавателей, Чарльз Бленхайм, выделил и расхвалил “экспериментальные” работы более молодой участницы семинара, в Лейле пробудился наследственный дух соперничества. В семье Элу главной формой общения были карточные и настольные игры, причем молчаливо предполагалось, что все мухлюют. Лейла усердно трудилась над собственной прозой и еще усерднее – над критикой произведений юной соперницы. Она точно установила, куда всаживать иглу, и вскоре завладела вниманием Чарльза.
Чарльз находился в высшей точке своей писательской карьеры, как раз в том году он был стипендиатом фонда Ланнана, “Таймс” на первой полосе провозгласила его наследником Джона Барта и Стэнли Элкина, – но он не знал, что это высшая точка и впереди спад. В свете его блестящих перспектив брак, продержавшийся пятнадцать лет, выглядел тусклым и не вполне ему подходящим: контракт, заключенный в пору, когда акции Бленхайма котировались слишком низко. Лейла подоспела как раз вовремя, чтобы положить этому конец. Попутно она навсегда восстановила против Чарльза двух его дочерей. Она понимала, кем, должно быть, выглядит в их глазах и в глазах его жены, и сожалела об этом – она терпеть не могла, когда к ней плохо относятся, – но особенно виноватой себя не чувствовала. Не ее ведь вина, что Чарльзу с ней лучше. Чтобы предпочесть его и своему счастью счастье его семьи, нужна была очень строгая принципиальность. Но в критический момент, заглянув в себя, чтобы разобраться, что хорошо, а что плохо, она обнаружила невнятицу, унаследованную от отца.
Какое-то время она была от Чарльза без ума. Из всех своих учениц он выбрал ее. На фоне внушительной фигуры старшего мужчины ей стала нравиться ее худоба; она чувствовала себя поразительно сексуальной. Он приезжал в университет на мотоцикле “Харли-Дэвидсон”, носил кожаный пиджак, льняные волосы отпустил до плеч и, говоря о титанах литературы, панибратски называл их по именам. Чтобы избавить его от конфликта интересов, Лейла прекратила учебу. Через неделю после того, как его развод вступил в силу, он повез ее на своем мотоцикле в Нью-Мексико, и в Таосе они поженились. Она стала ездить с ним на конференции, свою роль на которых поняла не сразу: роль молодой, свежей, капельку экзотичной спутницы жизни, предмета зависти для всех писателей мужского пола, еще не сменивших жен или сменивших их давно. Нескольких публикаций в небольших журналах, где слово Чарльза имело вес, ей хватило, чтобы считаться сочинительницей прозы.
Когда все медовые месяцы Чарльза подошли к концу, он засел за большую книгу – за роман, который должен был обеспечить ему место в современном американском литературном каноне. Когда-то достаточно было написать “Шум и ярость” или “И восходит солнце”, но теперь требовался объем. Толщина. Возможно, не стоило Лейле так скоропалительно выходить замуж за прозаика и не стоило сразу воображать себя писательницей, надо было попробовать сначала, каково это – жить в доме, где пишется большая книга. Чтобы оплакать день творческого затора – три большие порции бурбона. Чтобы отпраздновать день концептуального прорыва и эйфории – четыре. Чтобы расширить сознание до необходимых размеров, Чарльзу надо было неделями ничего не делать. Хотя университет требовал от него очень немногого, кое-чего он все-таки требовал, и мельчайшие неисполненные обязанности причиняли ему великие муки. Лейла делала за него все, что могла, и многое, за что ей браться не следовало, но не могла же она, к примеру, вести за него семинары. Их трехэтажный дом в стиле “крафтсман” часами оглашался стонами Чарльза: опять идти преподавать. Стоны слышались на всех этажах и были искренними и шуточными одновременно.