Пререкания перешли в ругань, а кое кто уже и рукава начал засучивать.
— С кровью выдерем свои деньги!
Федоров кричал, ругался, грозил, но это только подливало масло в огонь.
Вот, вот, того гляди, одна минута — и затрещат ребра.
— Ну, ладно! — сказал Федоров, стиснув зубы, — ладно, дьяволы! Делить, так делить! Сколько нас человек?
Начали считать. Насчитали девять человек.
Вот и вся недолга, — цвиркнул слюной Никешка, — стало быть по сотне с гаком на брата… Одеться можно с фасоном.
— Так девять насчитали? — усмехнулся Федоров, — а восемь ребят не посчитали?
Кузя выскочил вперед.
— Что ребята? Какие такие это работники? Хлеб только ели!
— Хлеб ели? — скривил Федоров рот, — а я скажу так: раз все вместе работали, — всем поровну и давать. Ребята своими травами да корнями может на ноги помогли нам встать. Без ребят половины не было бы, что сейчас имеем.
— Ну, — смирился Кузя, — ребятам по целковому на гостинцы. За глаза будет.
— Дудки, брат! — скрипнул зубами Федоров, — по кулацки поешь, дядя, а уж ежели на то пошло, так за ребят я горло порву любому. Ай забыли, с чего мы начали? Семь кроликов, да четыре гуся, — вот все и хозяйство наше было. Денег гроша ломаного не имели. А сейчас что? Двор скотиной забит. Корму на два года имеем да денег более тысячи. А кто создавал все?.. Ребята свой капитал гусями внесли, да кроликами, а вы что дали? Я не к тому говорю, чтобы укорить, а напоминаю просто!
— Ребята — дольщики! — сказал Юся Каменный, — их обходить не годится.
Остальные промолчали.
— То-то и оно! — продохнул Федоров, — ну, стало быть делим тысячу на 17… Выходит это… По пятьдесят, что-ли? Ну, вроде пятидесяти рублей с чем-то… Ладно. Теперь считайте. Керосин нужен? Нужен! А вот хлеб мы будем есть Иван Андреевича и деда. Так им, что ж, по вашему: тоже пятьдесят? Хлеб ихний значит бесплатно будем есть?
— Мне за хлеб ничего не надо! — сказал Тарасов, — а деньги сейчас трогать не гоже. На ноги спервоначалу надо встать покрепче.
Дед Онуфрий присоединил свой голос к Тарасову.
— Эх, милые, по крохам собирали богатство, а ворохами выкидать хотите. Ай не знаете, што на большой капитал и доходу больше получается?
Все молчали. Федоров, увидев, что победа остается на его стороне, сказал спокойно.
— Зиму пробедуем как-нибудь, а потом как махнем, да как двинем. Держись, район… Не то, что одежду, а при калошах в сухую погоду ходить станем. А кому надо, и зонтик купим… Давайте-ка ложиться спать.
Шесть пятниц на одной неделе
О раздоре среди коммунщиков узнали в деревне. Но к этому раздору деревня отнеслась по-своему. Правда, кулаки хихикали и руки потирали довольно:
— Вон оно! Дело только начали, а уже вон как пошло… Головы чуть не поотрывали друг другу. Коммуния?!
Но большинство крестьян иначе заглянуло на это дело.
— Тысячами ворочают! — передавали один другому, — вот те и гольтепа.
— Сказывают Федоров пять тысяч в банк хотел положить, однако остальные не дали. Коров будут куплять цельную сотню и трактор.
— Неужто тысячами ворочают?
— А ты думал как?
— Вот тебе и зайцы!
— Зайцы! Да за этих самых зайцев, говорят, хлеще чем за овец город платит.
На другой день к Федорову прибежала мать Пашки и подняла такой тарарам, что и не передать даже.
— Куда деньги девал? — кричала пашкина мать, наступая на Федорова, — думаешь, несмышленный парнишка, так его обмануть можно? Думаешь, вступиться за него некому?
— Да в чем дело? Что орешь-то? — удивился Федоров.
— Ты не крути! Я тебе не Пашка! Меня не обманешь! Не таковская!
— Ну, что тебе надо?
Деньги давай! Долю пашкину отдай! Пятьсот целковых!
Федоров положил свою ладонь на лоб пашкиной матери.
— Здорова? Голова не болит?
— Уйди! Не трожь, дьявол!
Она отскочила в сторону.
— Давай деньги, Федоров! Честью тебя прошу!
Пришлось вызвать Пашку.
— Какие деньги? — спросил его Федоров.
— Не знаю!
— Пашка! — закричала мать, — обманывают они тебя. Дитятко ты мое бедное! Работал, работал цельное лето, а этот жулик себе в карман все сунул!
Она схватила Пашку за руку и потащила за собой.
— Не дам я издевки творить над сыном! Собирайся, сынок! Идем! А ты, — погрозила она пальцем Федорову, — ты еще попляшешь. Тебе это не старый режим. Славу богу, и суд у нас имеется на таких сплотаторов.
Пашка вырвался из рук матери и хмуро сказал:
— Никуда я не пойду. Мне и здесь хорошо!
— Верно, Пашка! — кивнул головой Федоров, куда ты пойдешь от своего хозяйства?…
Пашкина мать подняла крик, погрозила Федорову судом и умчалась к председателю просить защиты.
Никуда я не пойду. Мне и здесь хорошо!
В тот же день ребята получили от своих шефов письмо и книги.
Вот что писали пионеры:
Дорогие товарищи!
Как вы поживаете? Как идут ваши дела? Напишите, как работает инкубатор и что вы сейчас делаете? Мы собрали для вас книги и посылаем их вам. Прочтите всем вслух книжку с красной обложкой «Робинзон Крузо». Очень интересная книга. Обязательно отвечайте. На следующее лето мы приедем к вам помогать работать.
С пионерским приветом.
Далее следовали подписи.
Так появилась в артели увлекательная книга о жизни Робинзона Крузо, которую поочереди ребята читали вечерами в бараке.
Керосиновая лампа бросала желтый свет на стены, и по стенам ползли тени сидящих вокруг лампы. Во время чтения коммунщики сидели тихо, стараясь не шевелиться. А если кто-нибудь откашливался, в его сторону повертывались головы, и в бараке катились предостерегающее шипенье:
— Ш-ш-ш!
Особенно внимательно слушал Никешка. Охватив кудлатую голову руками и положив локти на стол, он смотрел горящими глазами в рот читающего и, быстро шевеля губами, беззвучно повторял каждое слово. Федоров задумчиво смотрел на потолок. Кузя, склонив голову на бок, уминал пальцами табак в трубке, не решаясь закурить, чтобы не пропустить ни одного слова.
Сережка, поджав под себя ноги, сидел на топчане, вытянув голову и блаженно улыбаясь.
Юся Каменный молча лежал на топчане, сложив руки на животе, слегка шевеля носками.
В напряженной тишине звенел голос читающего, унося слушателей в диковинную страну, на пустынный, необитаемый остров.
Всякая работа шла у меня очень медленно и тяжело. Чуть не целый год понадобился мне, чтоб довести до конца ограду, которой я вздумал обнести свое жилье. Нарубить в лесу толстых жердей, вытесать из них колья, перетащить эти колья к моей палатке — на все это нужно было много времени. Иногда у меня уходило два дня только на то, чтобы обтесать кол и принести его домой, а третий день на то, чтобы вбить его в землю. Я этим не смущался и продолжал свою работу.
Керосиновая лампа коптила, но увлеченные чтеньем коммунщики сидели не шевелясь.
Укладываясь спать, они обсуждали прочитанное, спорили и досконально разбирали поступки Робинзона.
— Не потерялся парень, — говорил Никешка, стаскивая сапоги, — за это люблю… Хоть один остался, а рук на опустил. Молодец!
— Товарища бы ему, — вот завернули бы дело!
— Н-да… Одному не ахти как ловко!
Появление Пятницы было встречено с восторгом.
— Теперь вдвоем они наворотят делов!
Не нравилось только то, что Робинзон превратил Пятницу в слугу. Этого уж никто не одобрил.
— Ишь ты, сам в беде, а другого слугой делает. Дурак этот Пятница. Послал бы его к чорту и крышка.
После этого к Робинзону охладели, однако книгу дослушали до конца. Никешка несколько дней пребывал в раздумье, а как-то раз во время обеда поделился своими мыслями со всеми:
— Ежели смотреть в корень, так выходит мы тоже вроде Робинзона будем. Из ничего ить кадило раздули!
— Зато — вона сколько нас, Агафонов! На что ни навалимся гуртом, под руками горит. Нам бы такой остров, мы бы его за год в рай превратили.
— А много ли нас? — откашливался Тарасов, — хозяйство растет, а руки не больно растут. По две было каждого, по две и осталось. Эх, братцы, нам бы теперь десяток Пятниц, — горы свернули бы…
С появлением в артели коров появились новые заботы. Коммунщики, разрываясь на части, работали с утра и до поздней ночи, не зная отдыха даже в праздничные дни.
— С ног валимся! — жаловались некоторые.
— Сдохнем на такой работе! — угрюмо ворчал Кузя.
Федоров видел, что так долго не протянуть. Он подолгу совещался с Тарасовым, ходил в деревню, беседовал с мужиками о колхозе и возвращался обратно хмурый и озабоченный. Вернувшись однажды из деревни, Федоров собрал ребят и заявил:
— Беда, хлопцы… На полгоры взобрались, а дальше хозяйство не пущает. Тяжело стало карабкаться. Без подмоги ежели, так улитками придется ползти…
Ребята молчали.
— Надо что-то делать, — сказал Федоров, — дальше так нельзя. Ерунда получается.
— Ясно — ерунда! — кивнул головой Мишка.
— Ну вот… Думал я тут, думал, и надумал такую штуку: отцов вам надо тянуть в дело… Матерей тащить надо…
— Я батьке говорил… Не идет! — сказал Васька.
— Мой ни в какую! — сказал Петька.
— И мой!
— И мой!
— Знаю! — нахмурился Федоров, — а только надо нам попробовать с другого конца подойти… Вы вот что, ребята… хозяйство наше, сами видите какое… На тысячи рублей теперь потянет…
— Ясно! — подтвердил Мишка.
— А хозяева этому хозяйству вы сами… Вот вы и потолкуйте об этом дома. Скажите батькам, что имеете. Ежели мол поделить теперь все, так рублей по триста на каждого достанется… Про долг помолчите… Про долг говорить не следует… А ежели мол, батька, ты не хочешь к нам итти, так и я выхожу вон… и доля моя пропадет мол.
После этого собранья, Федоров устроил второе совещание. Собрав всех остальных, он без лишних предисловий заявил:
— Надо, товарищи, что-то делать. Сами видите, с ног сбиваемся. Надо действовать. Я вот предлагаю устроить день колхоза. То есть не день, вечер… Сегодня, как кончим работу — пойдем в деревню. Кто к одному, кто к другому: Кто кого знает, пусть тот того и обработает. В деревне имеется еще семь батраков. Этих надо непременно затащить. Будете говорить что, — напирайте на хозяйство. Сюда тащите, — смотрят пусть все. Насчет турнепса, который лопали недавно, — помолчите. Зря трепать языком нечего. Что было, то было. На коров больше упирайте. Десять мол племенных. Насчет всего остального — после объясним. Но напирайте. Нажимайте по совести, потому без людей — зарез нам. Не размахнешься без людей никак.
В тот же вечер коммунщики расползлись по деревне. Дома остались дед Онуфрий, Миша Бондарь, который вот уже третий день страдал зубной болью, и Катя. Все остальные двинулись собирать друзей и товарищей.
— Кто больше приведет, — смеялся Никешка дорогой, — тому премия. Два вареных турнепса.
Дружный хохот подхватил слова Никешки, а Кузя хлопнул его по плечу и, кашляя, сказал:
— Ну, вострый, чорт! На всякий-то случай у него смешинка запасена.
— Этот уж приведет! — уверенно произнес Сережка.
— Да уж будьте в спокое!
* * *Однако, не повезло Никешке. Ему не только не удалось никого перетянуть в артель, но даже поговорить с батраками не сумел Никешка.
Когда поймал он у ворот силантьевского дома батрака Кучеренко и начал угощать его табаком, на двор вышел сам Силантий. Увидев Никешку, он подошел к нему и ухватил цепкими руками за плечи:
— Ты чего… Что надо? Куда прилез?
Силантий стучал зубами, брызгался слюной и от гнева задыхался, будто в гору бежал:
— Уйди! Уйди от греха!
— Но, но, потише! — сказал Никешка, снимая со своих плеч руки Силантия, — не воровать пришел к тебе… А постоять у ворот с товарищем не запретишь.
Силантий затрясся от злости.
— Волк тамбовский тебе товарищ! Почем я знаю, зачем ты пришел. Может поджечь меня по злости хочешь?.. Коммунщик чортов! — И повернувшись к Кучеренку сказал:
— Иди-ка, милый… Поужинаем, да спать. Вставать завтра рано.
Когда они уходили, Никешка крикнул вдогонку:
— Заходи, Кучеренок, поболтать… Дело к тебе есть…
Но вряд ли услыхал Кучеренок приглашение Никешки.
Такая же неудача постигла и других коммунщиков. И только одному Кузе повезло. Возвращаясь обратно, он встретил на дороге человека, который поровнявшись с Кузей, остановил его и, сняв шапку, спросил вежливо:
— А будьте добры, товарищек…
— Ну? — остановился Кузя.
— Будьте добры сказать, как тут пройти до Прокофия Микулина.
— До кулака Прокофия? — переспросил Кузя и, оглядев с ног, до головы незнакомца, кашлянул:
— А ты кто ж такой будешь? Родственник или как?
Незнакомец кивнул головой.
— Вроде бедного родственника. В батраки приглашен…
— А-а! — протянул Кузя и, подумав немного, сказал:
— С чего ж ты это вдруг надумал?
— В батраки-то? Да как сказать?.. Спортом решил заниматься. Очень уж меня тянет к физкультуре, когда в брюхе кишка за кишкой гоняется.
Кузя добродушно рассмеялся:
— Вострун оказывается. Вот бы вам с Никешкой вместе…
Кузя почесал затылок и сказал:
— Не знаю, как тебя звать-то…
— Семеном Петровичем…
— Ишь ты, — удивился Кузя, — Семеном, да еще Петровичем. Длинный какой. Так вот, Семен, парень ты видать оборотистый, а нам таких подавай только… ну, так… Как бы тебе это сказать… Однисловом, шагай за мной. Там тебе расскажут, что надо… я и сам бы рассказал, да язык-то у меня не тово… Не приспособлен к разговору… Больше насчет еды он.
— С тобой итти? — нерешительно произнес Семен, — а кто тебя знает, какой ты есть человек. Может ограбить думаешь дорогой. Может последнюю блоху у меня сопрешь?
— Шутник, — засмеялся Кузя, — так пошли, что-ли?
— Что ж с тобой делать? Итти, так итти, как говорил один помещик, удирая в октябре из России.
* * *Коммунщики сидели в бараке, хмуро переговариваясь о неудаче.
— Поймал я одного, — рассказывал Юся Каменный, — поговорил, конечно. Так и так дескать, не хочешь ли с нами работать…
— Ну?
— Э, — махнул Юся рукой, — рази мало дураков среди нашего брата? Я ему одно, — он мне другое. Сколь, грит, платите. Я ему: дескать весь мир можешь забирать. А он грит: три рубля положите в месяц, — пойду, а так не согласен.
— Вот дубина!
— А я тут одного улещал, так тот еще дурнее оказался, — сказал Сережка, — у вас, грит, пока-то что будет, а тут два целковых в месяц будто из банка получаю.
— Глупый у нас еще народ!
— Верно! — усмехнулся Федоров, — а только за примером ходить недалеко.
Коммунщики вспомнили недавнюю ссору и замолчали. Никешка полез в карман за табаком и, виновато улыбаясь, сказал:
— На свете всего бывает… Конь о четырех ногах, да и то спотыкается, а несознательному на двух и оченно даже трудно.
— Кузя главное шумел… А мы что?
В это время распахнулась дверь и через порог шагнул Кузя, а следом за ним вошел Семен.
— Вот он! Легок на помине!
— Смотри, никак привел кого-то!
Кузя бросил шапку на топчан:
— Пятницу притащил!.. Знакомьтесь!
Семен снял с плечей мешок, положил его у порога и сдернул с головы приплюснутый картуз. Черные вьющиеся волоса упали на широкий лоб, под которым светились внимательные, немного насмешливые глаза.
— Добренького здоровья, товарищи!
— Здравствуй!
— Поставь мешок-то к столу. У порога мокро. Вымочишь еще что!
— Это верно! — подхватил мешок Семен, — золото мокроты не любит. Плесневеет очень.
— Ишь ты, богатый стало быть?
— Отцовское добро таскаю. Тысяча и сто тридцать семь блох, пуговица да вязальный крючок, полтора гвоздя да щетина порося.
— Разговорчивый какой!
Не бойся, дядя, это не заразная болезнь!.. А между прочим, кто же вы будете? Народу много, а на столе ничего не вижу. Цыгана, что ли, похоронили?
Сережка подтолкнул Никешку в бок:
— Ну-ка тяпни поострее! Пусть наших знает!
Никешка подумал и сказал:
— На крестины собрались, да вишь ты, младенца дождаться не можем. Загулял где-то с получки.
Все захохотали.
— Вот ишь вострый какой! — вскричал Миша Бондарь.
Но Семен только головой покачал.
— Эх, брат, у нас под Оренбургом от таких шуток верблюды горбатыми стали. — все рассмеялись снова.
Так состоялось знакомство. А когда в бараке начали укладываться спать, Семен, стаскивая с ног сапоги, спросил деловито:
— Так я значит с Никешкой завтра за дровами еду?
— Эге! — сонно протянул Федоров и, закутавшись с головой в шинель, захрапел на весь барак.
* * *Утром прибежала пашкина мать. Увидев Федорова в крольчатнике, она подошла к нему и, поправляя на голове платок, сказала:
— Ты что? Сердишься на меня?
— Что ты, что ты, тетя? — замахал руками Федоров, — да рази можно на тебя сердиться? Первая женщина, можно сказать, на деревне, а я стану сердиться. Наоборот. Мы тут все время к себе хотим пригласить тебя.
— Взяли бы, да пригласили! — усмехнулась Пашкина мать, — может и пойду!
— Пойдешь? — удивился Федоров, делая вид, что ему неизвестно зачем пришла пашкина мать, — хотя почему бы тебе и не пойти?.. Мы тут всегда говорили: Федосья Григорьевна мол умная баба. Не хуже любого мужика понимает, что мед слаще редьки. Уж ежели мол первой и войдет к нам в артель, — так непременно Федосья Григорьевна.
Польщенная этими словами, пашкина мать так хорошо улыбнулась, будто расцвела вся. Резкие черты ее лица смягчились. По губам поплыла ласковая улыбка. Федосья Григорьевна вздохнула и сказала: