Польщенная этими словами, пашкина мать так хорошо улыбнулась, будто расцвела вся. Резкие черты ее лица смягчились. По губам поплыла ласковая улыбка. Федосья Григорьевна вздохнула и сказала:
— Давно вижу, что дело вы тут делаете, и завсегда всем говорила: будет толк. Это хоть у кого спроси.
Федоров промолчал. Он знал, как костила коммунщиков Феодосья Григорьевна в деревне, как всем перемывала она косточки, но об этом решил забыть и не вспоминать никогда.
— Ну, а коли так, — весело сказал Федоров, милости прошу к нашему шалашу.
Через несколько дней в артель влилось еще четыре семьи: родители Мишки и Кости, мать и тетка Семки, отец и дядя Петьки, отец и бабка Васьки.
— Вот оно когда пошло! — ликовал Федоров. Шесть пятниц на одной недели! — подхватил Никешка, который с приходом Семена острил теперь чаще, чтобы удержать за собой славу, как о самом остром на язык человеке.
Тараканы начинают платить налоги
Наступила осень.
В воздухе чувствовалась свежесть сентябрьских дней. По утрам купол неба был ослепительно синий. В мягкий и нежный полдень горизонт затягивался туманной-ласковой дымкой. Звездные ночи казались часто жуткими из-за далеких призрачных огней, пламя которых плясало там, где стога соломы горели на фоне горизонта желтым светом заката.
В эти дни на берегу озера с утра сновали взад и вперед люди, со скрипом подъезжали груженые лесом подводы. Крик, шум, гусиное гоготанье, отчаянный визг свиней, удары топоров, грохот бревен, ржание коней и мычанье коров сливалось в нестройный многоголосный гул и гудом каталось над берегом.
— Эй! Гей! Куда бревна?
— У-у-ух!
— Ми-ишка-а-а-а!
— Кадки, да-вай-те-е-е!
— У-у-ух!
Под навесом стучали сечки. В больших корытах никла под сечками белокочанная капуста. И сечки, захлебываясь, приговаривали:
— Хуть, хуть, хуть, хуть! Так, так! Хуть, хуть, хуть, так, так!
В коровнике звенели ведра. Перед бараком возвышались стога сена, над которыми висели дощатые навесы:
— Па-ашка-а-а-а!
— Хуть, хуть, хуть, так, так!
— У-у-у-ух!
Около вальеров стояли корзины, полные моркови, можжевеловых ягод, молодой хвои и сена. Кролики беспокойно сновали вдоль изгороди, прыгая один через другого, образуя сплошной меховой поток, в котором словно волны подскакивали белые ангоры, коричневые гаванны, пятнистые горностаи, черно-огненные англичане, серебристые сиамы, светлые шампани, голубые венские и рыжевато-серые фландры.
Работу кончали при свете фонарей. Но, несмотря на горячку, ребята все-же выбрали время, чтобы написать своим шефам письмо, в котором они рассказывали о последних переменах.
Вот что писали на этот раз ребята:
Дорогие товарищи!
У нас произошли большие перемены. Сейчас у нас уже 28 человек. Коров купили 10 штук, да одна корова деда Онуфрия и две еще привели, которые вновь вступили. А еще привели они три лошади, семьдесят гусей и сорок одну курицу с четырьмя петухами.
Инкубатор работает хорошо. Цыплят вывел он уже шесть сотен. Только мы сейчас прекращаем его. Потому что нет теплых сараев и птица может померзнуть. Сейчас у нас рубят капусту. Уже пять больших кадок наквасили. Насолили мы грибов груздей на зиму бочку и белых насушили четыре короба. А еще мы накоптили рыбы. Весь чердак завесили. Сейчас у нас есть коптильня. Вчера мы солили рыбу на зиму. Целых две бочки вышло. Очень плохо с тем, где бы нам жить. Все, что построили, пошло под скот. Сейчас уже возят лес. Будем строиться. Но Федоров говорит — придется померзнуть. Скоро мы начнем ходить в школу и собьем в школе пионерский отряд. Сейчас у нас делают масло, потому что молока много и некуда везти. Очень далеко от нас город. Приезжайте к нам летом. Будем очень ждать.
* * *Под этим письмом расписались все ребята.
У нас произошли большие перемены.
Вскоре артель увеличилась еще на несколько семей, а в октябре вступил сам председатель сельского совета Кандыбин. С этого времени начались разные события, которые привели в движение всю деревню.
Кандыбин с первых же дней, как только вступил в артель, поднял разговор о земле. Он предложил вызвать землемера и произвести передел с таким расчетом, чтобы собрать разбросанную в разных местах землю коммунщиков в один кусок.
— Землю надо под бок подтащить! Иначе — мученье одно. Мой надел на том конце, Федосьи на другом, тальники тут, Федоровская земля здесь. На что это похоже?
Но собрать все куски воедино не так-то уж и легко было. С тальниками и Федоровским наделом соприкасались наделы кулака Силантьева и двух середняков: Астафьева и Курмышева. Надо было уговорить их произвести обмен, но с первых же слов по этому поводу коммунщики натолкнулись на сопротивление. Особенно протестовал Силантьев.
— Нет моего согласия! Не допущу этого! — размахивая нелепо руками, брызгал слюной:
— Какая ваша земля?! Тоска одна, а тут навозу одного сколько ввалено. Десять годов ухаживаю за землицей. Как за оком своим слежу. Потом удобрил землицу.
— Чужим-то потом нехитро удобрять! — усмехнулся Тарасов.
Силантий топал ногами и визжал, точно свинья на бойне.
— Глотку порву за свою землю… Убейте сначала… Все равно не отдам по добру.
Отказались произвести обмен и Курмашев с Астафьевым.
— Ежели такой закон есть — делайте, а так не согласны.
— Да ведь, вам же ближе будет к земле!
— Это нам безразлично. Привезете бумагу — валяйте. И опять же надо принять во внимание: засеяна земля.
— А наша что ж? Под паром что ли ходит? Обсемененную предлагаем.
— Может на вашей ничего не взойдет.
— И на вашей может не взойти… А может и так случиться, что наша земля еще больший даст урожай.
Федоров вертел у мужиков на армяках пуговицы и говорил:
— Слова-то какие?! Мое — твое — наше! А к чему все это? Вона сколь у нас добра всякого! И коровы и птицы и другая животность. А мы, пожалуйста, пусть все это ваше будет. Переходили бы заодно работать.
— Поживем-увидим! — уклончиво ответил Курмашев, — а только без бумаги нет нашего согласия.
После бесплодных переговоров Кандыбин уехал в город за землемером.
* * *Тем временем коммунщики убирали поля и перепахивали их вновь. После уборки хлеба начали строить жилое помещение. Пользуясь теплыми днями, коммунщики возили лес и клали венцы небольшого амбара, в котором должны были зимовать человек десять мужиков. Остальные решили провести эту зиму в старых избах. Одновременно с постройкой амбара начали расширять птичник и крольчатник.
Много времени было затрачено на отепление сарая, в котором временно помещался скот.
Большие заботы были теперь у коммунщиков, — как заготовить удобрения.
За бараками вырыли огромную яму для компоста. Сюда сваливались сгнившая ботва, рыбья кость, чешуя и внутренности, сюда же сваливали навоз, птичий помет, остатки обеда, человеческие испражнения, подохшую птицу, прихлопнутых капканами крыс, а также весь мусор, который накапливался в бараке. Сюда же валили гнилое сено и солому, а все это каждый день поливали мочей животных.
Затея с компостом принадлежала Семену. Он каждый день приходил смотреть, как наполняется яма и непременно тащил сюда какую-нибудь пакость. Он следил за тем, чтобы помои выливались в компостную яму и искренне огорчался, когда видел мишкину мать, выливающую помои куда попало.
— Ах, тетка! — с сокрушеньем качал головой Семен, — золото выбрасываешь.
— Тьфу, тебе! — отплевывалась мишкина мать, — к твоей яме подойти нельзя — такая зараза. Надо тебе — так сам выноси помои.
— И вынесу! Ты только покличь меня, когда ведро будет полным!
Тем, кто интересовался вонючей ямой, Семен с охотой разъяснял.
— Золото — такие ямы! Весной поболтаем, помешаем, да и на огороды. А за урожай ручаюсь. В наших местах, поди, в жизнь таких урожаев не снимали, какие мы соберем.
Тем временем в школе начались занятия. Ребята прибегали теперь на озеро реже, но они попрежнему живо интересовались хозяйством. Со временем они мечтали втянуть в артель всех школьников. Поэтому они теперь часто рассказывали ученикам про артельные дела, стараясь заинтересовать всех. О своих делах ребята аккуратно писали шефам и советовались с ними.
Вот одно из последних писем.
Дорогие товарищи!
Мы теперь учимся в школе. Наше звено уже не звено, а целый отряд. Уже восемнадцать пионеров имеется в нашей деревне. Мы недавно начали санитарную работу, как вы писали. У нас есть теперь постановление, чтобы каждый ученик приносил каждый день по 10 тараканов и по 5 клопов. Мы их относим в компостную яму. А у нас есть новый, Семеном звать, он просит, чтобы приносили мышей. Федоров смеется и говорит — налог мы с тараканов собираем. А тараканы разводят грязь. Семенов нам говорит, что мыши и крысы приносят большой вред. Говорит, целый город можно на эти деньги построить, сколько они съедают и портят в год. Мы теперь заготовляем капканы и будем их ловить. Завтра мы соберем отряд и постановим, по сколько крыс и мышей должен приносить каждый. Плохо — нет вожатого. Федоров выписал нам журнал «Вожатый». Мы хотим получать еще газету, но какой адрес не знаем. Очень хорошо бы получать от вас. За деньги не сомневайтесь. Вышлем сколько надо. Только, чтобы не больше рубля.
И подписи.
А внизу приписка:
Семен говорит, надо ловить кротов. Они вредят огородам и у них есть шкурки, за которые можно получить большие деньги. А летом обязательно приезжайте.
Мишка Саблин.Они забегали, засуетились и уже стреляют
С наступлением зимы на берегу водворилось затишье. С озера подули ледяные ветры. Земля задервенела, застыла, стянулась ледяными корками луж. В мерзлых черных ветлах зашумели колючие, морозные ветры. А в одну ночь свинцовые тучи опустились на землю и покрыли ее ровным снеговым покровом. Белое поле, белые крыши домов, белые дороги и огороды сливались мутной мглой с серым, тоскливым небом.
Подули ветры и с гребней сугробов запорошило снегом.
Теперь все чаще и чаще сидели коммунщики в небольшом амбаре, вокруг жарко натопленной печки, проводя в разговорах досуг. Во время обеда на середину выдвигали стол и ставили на него чашки, караваи с хлебом и глиняные миски.
Стол коммунщиков стал теперь значительно лучше, чем летом. Правда кушанья не были затейливыми. Обычно на столе появлялись грибные щи, или же картофельная похлебка, иногда кислые щи с соленой рыбой, а на второе обязательная каша с молоком. Но эта незатейливая еда удовлетворяла всех вполне. Утром завтракали горячей картошкой с кислым молоком, а иногда варили кашу с творогом. Домой на ужин брали квашеную капусту и кислые огурцы, а первое время носили с собой копченую рыбу. По воскресным дням от печки тянуло вкусным запахом оладышек на масле. Временами Федосья Григорьевна потчевала коммунщиков пышными пирогами с груздями и яйцами.
На пищу не обижались. Еда была сносной. Хуже было с помещением и еще хуже с одеждой. Коммунщики ходили обтрепанные, оборванные, а некоторые во время сильных морозов вынуждены были сидеть в амбаре.
— Благодать! — смеялся Семен, — сидишь вроде барина, да живот греешь. Ну-ка, Федоров, притащи дровишек, — командовал он, — обогрей ребятишек.
— Ничего. Перетерпим. — хмурился Федоров.
— Верно! — подхватывал Семен, — зиму вроде медведей пролежим, а летом на манер Адамов будем ходить.
— Медведь оттого и лежит в берлоге, что калош не имеет! — шутил Никешка, — ну, а нам чего рыпаться.
Тем временем в деревне назревала буря. В январе приехал из города член совета, который делал доклад о работе районного исполнительного комитета. После доклада выступали мужики и кое за что поругали докладчика. Среди выступающих был и Кандыбин. Он раскричался так, что даже синий стал от крика:
— Это бюрократизм! — стучал по столу кулаком Кандыбин, — мы с самой осени просим выделить артельную землю в одно, а где толк? Волокита это, а не работа!
Член совета записал жалобу Кандыбина в книжку и обещал расследовать это дело. Потом докладчику стали задавать разные вопросы. Между прочим Федоров спросил:
— А вот, товарищ, скажите: есть у нас, которые без земли, а состоят в артели. А есть которые кулаки по 200 гектаров имеют. Интересно бы знать ваше мнение, почему советская власть допускает это?
— А вы хлопотали, товарищ? — спросил докладчик.
— Похлопочем, ежели права на нашей стороне. Главное надо узнать: можно ли?
— По-моему можно! — сказал докладчик.
Этот разговор быстро разнесся по всей деревне. Кулаки всполошились.
— Вона куда гнут! На землю нашу метят. На чужой карман зарятся.
— Вот она коммуния чертова! Мое — мое и твое — мое. Каки-таки хозяева нашлись?
— Коли надо землю — пущай болото осушают.
Встревожанные кулаки начали теперь шмыгать из одной избы в другую и нашептывать всякую всячину.
— У нас землю отберут — за вашу возьмутся.
— По клетям, говорят, пойдут скоро.
— Гнать их надо. Откуда такие взялись? Сотни лет жили в спокое, а тут на тебе. Коммуния какая!
Деревня заволновалась, зашевелилась, загудела, словно встревоженный улей. У Силантьева по вечерам начались собрания.
— Чего ж это, братцы? Как же получается-то? — кричал Силантьев, — грабеж стало быть!
Некоторые кулаки помалкивали, а Прокофий советовал плюнуть на все и махнуть рукой.
— Ну, урежут немного! Подумаешь, какая беда! Так и так без батраков не управиться с землей!
— Все равно разлетятся скоро, — предсказывал Прокофий.
— А ежели не разлетятся?
— Разлетятся!
— Тьфу! — горячился Силантьев, — а не разлетятся, так нас по ветру пустят. С батраками, вона, как стало, слова не скажи. Чуть что — так он в крик: расчет, орет, давай. В артель, орет, уйду. Дай-ка им за землю уцепиться — проглотят. Тебе-то что, а меня уже выпирают. С чернозема выпирают. Потому округлять вздумали, ежа им в брюхо.
— Разлетятся! — твердил Прокофий.
— С чего ж им разлететься? — и Силантьев дергал яростно бороду, — кабы знал, что так получится, по сотне не пожалел бы за проклятущих зайцев. Все думал пустяки. А они вона какое хайло теперь имеют.
— Петушка бы красного им пустить. На племя! — хихикал Миронов, — небось, погрелись бы, погрелись вокруг угольков, да и разошлись бы каждый в свою сторону.
Скоро и другая беда свалилась на кулачье. Из города пришла бумага. РИК предлагал сельсовету распустить кулацкую птицеводную артель, паевой капитал вернуть пайщикам, а все остальное передать артели той же деревни.
Нежданно-негаданно, к великой радости коммунщиков, их гусиное стадо увеличилось сразу на триста семьдесят семь штук.
В ту же ночь загорелась изба Федорова. Отстоять избу от огня удалось с величайшим трудом. А через день возвращающегося из города Кандыбина обстреляли в овражке.
Федоров рассвирепел:
— Разорять хотят? Перестрелять, как собак хотят? Ну, ну…
С глазами, налитыми кровью, он шагнул вперед, вытянул руки и, задыхаясь от гнева захрипел:
— Ага-а! Стреляете? Поджигаете? Ну, ну посмотрим. Посмо-отрим!
Война началась.
* * *В феврале подули мокрые ветры. По ночам деревья шумели тяжелым тревожным шумом. По разбухшим дорогам тянулись ржавые полосы санного следа и конского помета. А как-то ночью хлынул теплый, обильный дождь и к утру дороги покрылись синими, рябившими под ветром лужами.
В эти дни коммунщики ходили двора во двор, призывая в свою артель новых товарищей. Кандыбин предложил пустить по деревне женщин. И это предложение было одобрено. В сельсовете были проведены отдельно женские собранья, потом собирали общий сход. Ребята устраивали свои собранья. А в начале марта, когда в деревню приехал землемер, ему пришлось выделять уже сорок девять семейств.
— В гору лезут! — шипели кулаки, которые делали все, чтобы помешать коммунщикам. Они пугали крестьян войной, выдумывали всякие небылицы, подпаивали водкой первых на деревне горлопанов и все чаще и чаще собирали свои собрания.
Однажды вечером Мишка прибежал к Федорову и шепнув ему что-то на ухо, помчался к Тарасову, а потом заскочил к Кандыбину и потянул его за собой.
— Безголосые собрались. Выследил я их. У Прокофья собрались.
Первым заявился на кулацкое собрание Федоров. В избе, вокруг керосиновой лампы, сидели все деревенские захребетники. На столе стояли бутылки водки, чашки и миски с огурцами и кислой капустой. На тарелках лежало нарезанное сало. Увидев Федорова, кулаки беспокойно заерзали на скамейках и переглянулись между собой.
— Ну? — закусил губу Федоров, — все обсудили? Кого теперь убить обсуждаете?
Прокофий хмуро посмотрел на Федорова.
— Дверь закрой, горлодер чортов!.. Чего избу студишь?
Федоров закрыл за собою дверь и, шагнув широко к столу, протянул руку:
— Ну-ка, покажь разрешение на устройство собрания!
Прокофий встал.
— Ты вот что! — сказал он, злобно мигая глазами, — ты это брось… Какое тебе разрешенье? Кто ты есть за человек? Пошел вон отсюда.
— Врешь! — захрипел Федоров, — ты горячку не пори… Заткни лучше свою плевательницу. А вы мужики, вот что. Вы это забудьте, что обсуждали здесь. Да. Забывать, говорю, надо. Не шебаршить, значит, чтобы… Ты, может, думаешь, Прокофий, одна режь два раза цветет? Это выкинуть надо… Поцвели и будет. Дай другому поколоситься. Не все же в солому расти. Чай и мы люди, чай и мы по хорошему желаем жить. От хорошей жизни не загородишь нас теперь. Половодьем деревня пошла… Остановить думаете? Смотрите, не захлебнитесь часом!
— Ты что? — заорал Прокофий, — во-он, отсюда… Слышь ты!
— Вот я его! — вскочил Силантьев. За ним повскакали другие.
На Федорова бросилась целая свора. Чьи то руки схватили его за горло и начали душить. Торопливый шопот прокатился по избе, словно шелест осинового, сухого листа в осеннюю ночь.
— Нож… Дай нож сюда… Бейте его и концы в воду… в озеро спустим.
Федоров отбивался, напрягая все силы, но постепенно начал слабеть. Теряя сознанье, он услышал чей-то хриплый голос: