— А теперь чего? — не удержался от вопроса Костя.
— А теперь будем слушать, — вытер платком проступивший на лбу пот очкастый. — Ну-с пошли!
С разинутыми ртами ребята вошли в избу. Очкастый вынул из кармана ключ, открыл желтый сундук, вытащил оттуда небольшой сверток. Развязав веревочки и бросив бумагу под стол, он ткнул черным ящичком в живот Кости и крикнул:
— Гым, гым, гым!
— Ай! — отскочил Костя.
— Испугался?
Напевая что то под нос, очкастый поставил на стол ящичек, прикрутил к нему конец проволоки, потом достал небольшой кусок провода, зацепил один конец его за ящичек, а другой обмотал вокруг железного прута.
— Ну-ка, помогай, ребята, половицу раздвинуть! — скомандовал очкастый.
Косарем развели половицы. Очкастый взял в руки прут и глубоко загнал его в землю, между половиц.
— А зачем? — спросил Костя.
— Ну, об этом мы после побеседуем с вами!.. Все объясню, ребята.
С этими словами очкастый вынул из сундука четыре толстых черных кружка с металлическими частями и длинными витыми шнурками, вставил блестящие кончики в ящик и, нацепив пару кружков на уши, начал крутить пуговки ящичка.
— А где же труба? — шопотом спросил Костя.
— Молчи знай, — дернул Мишка брата за рукав.
Очкастый вертел пуговку, хмурился, нагибался к железному пруту, забивал его глубже в землю, потом протянул руку к чайнику и начал поливать прут водой.
Костя фыркнул.
— Эва, капусту нашел какую… Сичас расти станет!
Очкастый погрозил пальцем.
— Т-с-с! Не мешай.
Через некоторое время лицо его растянулось в улыбку. Он посмотрел на ребят, поманил Костю пальцем, а когда Костя подошел к нему, он взял пару других кружков и нацепил их на костины уши.
— …рение аппарата! — сказал кто-то толстым голосом прямо в уши Кости.
Костя вздрогнул и растерянно оглянулся по сторонам.
— От ударных бригад необходимо обеспечить переход к ударным цехам, — сказал тот же голос, и тут только понял Костя, что говорят не в избе, а в черных кружках. Необычайное волнение охватило Костю. Забыв все на свете, он слушал, не понимая, чью-то речь, а когда поднял глаза, он увидел перед собой Мишку, который, разинув рот, сидел напротив с черными кружками на ушах.
Увидел перед собой Мишку, который, разинув рот, сидел напротив с черными кружками на ушах.
Говорили что-то непонятное, Грубый голос так и бубнил.
— …действительным переходом на ударные методы работы с конкретными обязательствами со стороны ударников по поднятию дисциплины труда.
Потом другой голос сказал:
— Музыкальный перерыв. Баркаролла Чайковского.
Кто-то кашлянул в уши, а затем громыхнула музыка, как будто начали играть сразу сто гармошек.
Очкастый достал тетрадку и стал писать, изредка посматривая на ребят и чему-то улыбаясь. Но ребята даже не смотрели на очкастого. Окаменев от удивления, они сидели, боясь пошевельнуться, слушая музыку, пенье, разговоры о том, что делается в Англии, в Германии и в других странах, что строится в нашей республике и многое еще другое, чего совсем уже и понять нельзя было.
Ушли от очкастого поздно вечером.
* * *Дома, перебивая друг друга, они рассказали о колбасе, о халве, о радио и не забыли показать, какие большие и смешные очки носит их новый знакомый.
— Во, — развел Костя руками, — как маленькие колеса!
На ребят, однако, никто даже внимания не обратил.
— Цыть вы, пострелята! — нахмурился батька.
Ребята обиженно замолчали.
В избе было душно и жарко, от гусят, ночевавших под печкой, слышался дурной запах. Мать месила тесто. Батька о чем-то разговаривал с Федоровым, здоровым и широкоплечим парнем, недавно вернувшимся из Красной армии. В углу под иконами и портретом Буденного сидел дядя Прокофий, молодой парень, который вернулся из Красной армии года два назад и успел за эти годы так поднять свое хозяйство, что все соседи завидывали Прокофию.
Федоров в чем-то убеждал батьку, размахивал руками и то-и-дело вставлял в разговор непонятные словечки:
— Ты, Митрий Михалыч, сам посуди, — перегибался через стол Федоров, — волка возьми к примеру… Индивидуально он живет? Индивидуально! В одиночку то есть… А почему? Да потому, что он зверь. Неужто и мы от зверей не ушли? Ведь это беспременно должны жрать друг друга, ежели индивидуально будем… Что Прокофий? Прокофий хоть и демобилизованный, а первый есть кулак на деревне.
— Да что ж, — дымил цыгаркой батька, — я с полным удовольствием, да только толк-то будет ли?
— Беспременно! — стучал ладошкой о стол Федоров.
Дядя Прокофий усмехаясь качал головой.
— Замотал, замотал! — злился Федоров, — да ты говори, а башкой тут нечего крутить.
Дядя Прокофий щурился и вздыхал:
— Непутевый ты, Сережка, — и укоризненно смотрел на Федорова, — сыплешь словами, что горохом, а что болтаешь, поди и самому невдомек. Прокофий, говоришь, кулак. Дурья ты голова! Вот что… Тогда ты еще сопли вытирал, Прокофий-то уже мировую контру шашкой рубал…
— Рубал? — кричал Сережка Федоров. — А сейчас — кулак ты. Вот кто ты есть! Батрака взял уже?
— Ты не ори, — хмурился. Прокофий, — какой я кулак, когда есть я культурный хозяин. Вы вот на бога все надеетесь, а у меня агрономические книжки заместо бога. Бедняком был, а теперь — вона добра-то всякого имею. Ты вот Митрия подбиваешь в колхоз Ладно. Колхоз, так колхоз. Валите. Не возражаю. А только кто ж пойдет-то с вами, с гольтепой? Свое хозяйство поставьте спервоначалу. Свое хозяйство плохое, а других учить хотите… А кулаком меня не смей называть. Я, брат, сам против кулаков пойду в любое время.
— Пойдешь ты! Так я и поверил! Батрака-то взял уже?
— Батраком не кори. Справлюсь немного и батрака отпущу.
— Одного отпустишь, а пятерых возьмешь?
— Ругаться зачем же, — примиряюще сказал батька. — Прокофий, конечно, по книжкам ведет хозяйство… Это безусловно. Однако ты, Прокофий, напрасно коришь нас. Гольтепа мы безусловно. Что правда, то правда. А что с ней, с проклятой землей этой сделаешь. Слезами поливаем, а не родит. Потом удобряем, а она хоть бы что… Ты вон порошки сыплешь в землю, а на порошки-то тоже деньги нужны. За порошки ребятами не заплатишь, а их у меня трое. И сами знаем, машиной обрабатывать беспременно лучше. Порошки — совсем хорошая штука. Да ведь деньги большие нужны.
— Я с небольшими деньгами начал, — щурился Прокофий.
— Ты — другое дело… Ты один, Прокофий!
— Он без денег начал? — кричал Федоров. — Батька твой всю революцию спекуляцией занимался, а ты говоришь без денег.
— А ты считал наши деньги?
— Не считал, да знаю… Культурный хозяин какой выискался! А я тебе так скажу, сейчас ты одного батрака взял, а через год на пятерых станешь ездить.
— Забрехал, залаял!
— Не брешу, а правду-матку режу… Хозяйство-то, чать, расширять будешь? А станешь расширять, — рабочие руки беспременно понадобятся. И вырастешь ты, красный боец, в кулака-мироеда. Ей-бо право!
— Ври больше! Будто я не с беднотой теперь?
— Теперь да! А погоди немного — и отойдешь… Комиссар был у нас в полку, так он завсегда говорил бывало: волки травой не питаются. А ты, брат, батраками стал питаться. Кровь сосешь батрачью.
Дядя Прокофий злился и грозил оторвать Сережке голову, если он назовет его еще раз кулаком.
— Ага, не нравится? — не унимался Федоров. Красный боец протестует? Не желает кулаком называться, а сам мордой, что лиса в кувшин, в кулацкое хозяйство залез. Не выдернуть морды-то. А разбить кувшин, поди, жалко?
Что еще говорили мужики, ребята не слышали. Густой и липкий сон обволок братьев, и они крепко уснули, сложив головы на подоконник.
А когда батька перетаскивал их сонных на полати, Мишка видел во сне трубу и в трубе веселого парня с гармошкою в руках, а Костя плавал в огромном стакане чая и ел большими ломтями халву.
* * *На дворе стояла жара. Днем почти невозможно было показаться в поле, а ночи тоже не приносили прохлады. Они были душные и такие нагретые, что даже в садах нельзя было спать от жары.
Словно бедствие обрушилось ни деревню.
Траву так выжгло, что скот возвращался голодным с пастбищ и ревел в хлевах, картошка вяла, выросла в орех величиной и такой осталась. Подгорелый овес еле отрос от земли. Ячмень пожелтел, а рожь высыхала до времени, белея пустыми колосьями.
Крестьяне с печальной безнадежностью поглядывали на закат, не изменится ли погода, но небо было без туч и словно залито стеклянным, белесоватым заревом, а солнце заходило чистое, не омраченное ни одним облачком.
Поля замирали и увядали все больше, недозрелый плод падал с деревьев, колодцы высыхали, и даже в озере вода отступила от камышей и кое-где из-под воды торчали черные коряги.
Поля замирали и увядали все больше, недозрелый плод падал с деревьев, колодцы высыхали, и даже в озере вода отступила от камышей и кое-где из-под воды торчали черные коряги.
— Плохо дело, ребята, — говорил очкастый.
В эти дни Мишка и Костя не отходили от очкастого ни на шаг. Они бродили по полям и лесам, увязали в болотах, шныряли вокруг озера, собирая разные лекарственные травы.
Многое узнали за эти дни ребята.
Иными глазами начали смотреть они на травы, на все растения.
Узнали они, что явер, или, как его называл очкастый, аир болотный, имеет ценные корни, кожица которых идет для приготовления духов и ликеров, а самый корень употребляется при болезнях желудка и зубной боли.
Простая полынь, на которую в деревне и внимания-то никто не обращает, по словам очкастого, шла в сушеном виде на приготовление разных примочек, а также употреблялась для изгнания глистов.
Прошло не более месяца, а ребята уже знали, что листья и корни сонной одури или белладонны, помогают при грыже и падучей болезни, корни папоротника идут на приготовление филиксовой кислоты, бледно-лиловый безвременник помогает при подагре и ревматизма, цветы ландыша хороши при болезни сердца.
Ромашка, донник, ятрыжник, подорожник и даже кора крушины и бузины, цветы липы, корни одуванчика — все это оказалось очень нужным и ценным.
Если раньше ребята равнодушно проходили мимо мать-мачехи, то теперь или Мишка или Костя говорили:
— Надо бы бабке нарвать против кашля.
Однажды Мишка, насушив листьев мать-мачехи в коробке очкастого, завернул их в бумагу и сунул в карман.
— Зачем тебе это? — поинтересовался очкастый.
— Бабку буду лечить. Кашляет она у нас.
Очкастый схватился руками за голову:
— Караул!
Притянув Мишку к себе, он пытливо заглянул ему в глаза и с тревогой в голосе спросил:
— Ты, Мишка, как? Первый раз это… Лечить-то собрался? Или лечил уже кого?
— Сичас не лечил, — сказал Мишка.
— Ну и хорошо, — обрадовался очкастый, — и не лечи никого, голубчик. Среди этих трав, ну вот хоть бы этот горицвет, сонная одурь, ландыш и многие другие — очень ядовиты. Их сначала нужно особо приготовить в аптеке, потом смешать с другими травами и тогда только и то в разных для каждого человека порциях можно давать их… Ишь ты, какой профессор нашелся? А вдруг бабка от твоего лекарства умрет, что тогда будет? Ведь жалко бабку-то?
— Ясно, жалко! Она с Шуркой няньчится, а умрет, так нас заставят.
— Ну, вот, видишь!
Вечерами Мишка и Костя слушали радио, очкастый писал что-то, потом вместе пили чай. Иногда на чистую половину заходил Грибакин. Усмехаясь и конфузясь, он брал наушники и так вот, с наушниками на лохматой голове, простаивал долгое время. А потом передавал наушники кому-нибудь из ребят и качал головой.
— И до чего это доходит техника?! Хлеще, ить, поповского граммофона шпарит!
И до чего это доходит техника?!
Иногда очкастый разбирал приемник, рассказывал, как все это устроено, почему слышно, для чего привинчены разные части, а потом заставлял и Мишку и Костю по очереди собирать приемник.
* * *А в полях шаталась засуха.
Однажды, когда было так жарко, душно и парно, что птицы даже падали без чувств и коровы жалобно мычали на сожженных пастбищах, когда все казалось дышало из последних сил, — в белом зное солнца вдруг потемнело и помутнело, словно кто-то кинул в него горстью золы, а вскоре где-то в вышине загремело, словно стая птиц захлопала железными крыльями.
Стало жутко и тихо.
Вдалеке за озером загрохотал гром. Ветер пролетел по дорогам, поднимая желтые столбы пыли. Над полями сверкнули зигзагами молнии и вдруг посыпались на землю одна за другой. Казалось небо хлестало землю огненным бичем.
И снова зарокотал гром.
Все закружилось, заклубилось, солнце погасло, какая-то муть разлилась над землей и разбушевалась такая гроза, что в клубившемся мраке лились лишь струи ослепительного света, гремели раскаты грома, шумел ливень и глухо стонали деревья и ветер.
Гроза продолжалась часа два. Колосья полегли. По дорогам потекли целые реки вспененной воды, и чуть только переставало на минуту и начинало проясняться, как тотчас снова раздавался гром, словно тысячи телег мчались по мерзлой земле, и снова лил дождь как из ведра.
Мамка зажгла перед иконами лампаду. Растрепанная и плачущая она упала на колени, истово крестила себя широким крестом беспрестанно шевеля бледными губами.
Встала на колени и бабка.
— Мать пресвятая богородица, пронеси напасть мимо нас грешных.
На бабку и мамку смотрел из угла бравый Буденный и как будто потихоньку молодецки закручивал ус.
Батька строгал что-то у печки, не поднимая головы от планки. Ребята, прижавшись друг к другу на полатях, смеялись над маленьким Шуркой, который раскидался от жары и громко сопел во сне носом.
— Во спит!
— А я тоже могу, — похвастался Костя, — я когда сплю, хоть по голове доской трескай, — все равно не проснусь!
— А ну, дай тресну, — лез Мишка.
Костя защищался.
— Пусти! Я ж, когда сплю, сказал!
— Я потихоньку тресну, — приставал Мишка.
— Уйди! Ой!
Бабка бросила молиться, схватила веник и шлепнула со всей силой веником Мишку по голове, а Костю по спине:
— Я вас чертяк… богу даже не дадут помолиться.
И встав рядом с мамкой на колени, начала снова бить поклоны.
— Бабка-то, — подмигнул Мишка, — думает, бог грозой распоряжается…
И торопливо зашептал Косте на ухо:
— От электричества все это. Учитель нам рассказывал. А бабка — старая дуреха. Ишь веником-то хлещет. Нашла себе по силе. Я вот ей, подожди, отмочу за это штуку.
И Мишка зашептал что-то совсем тихо.
Костя фыркнул от смеха.
— Эй, вы! — прикрикнул отец, — чего радуетесь? С голоду ж подохнете скоро!
Наконец гроза утихла.
На улице показались люди, некоторые бежали за огороды, сбивались в кучки.
— Конец нам! — вздыхали крестьяне.
— Все посекло!
— Ну, теперь ложись и помирай!
— Сначала подсушило, а теперь и обмолотило, — пытались шутить некоторые. Но было не до шуток.
Понурые и унылые крестьяне брели с полей. Силантий Воробьев шел по дороге, посеревший и сгорбившийся, кашлял и бормотал:
— Крышка! Конец теперь!
А на другой день уехал очкастый. Он был печальный и то и дело вздыхал:
— Ах, ребята, ребята! Вот ведь беда какая!
Но ребята не особенно унывали. Они хлопотали вокруг радио. Ползали по крыше, снимая антенну, завертывали приемник и наушник в газету и даже были немножко довольны тем, что очкастый уезжает, а радио переходит в их собственность.
Прощаясь очкастый расцеловал ребят и записал в маленькую книжку их фамилии.
Мишка превращается в громкоговоритель
После отъезда очкастого Мишка и Костя перетащили радиоприемник в свою избу.
Над крышей, точно огромный и пустой колос, выросла радиомачта; к застрехе протянулись провода; на полатях притулился небольшой черный ящик, и под стол ушла тонкая проволока, которая соединила радиоприемник с железным прутом, застрявшим в половицах.
— Радио! — объявил Мишка, закончив установку, но его слова прошли мимо ушей батьки и мамки.
В последнее время они ходили нахмуренные, часто ругались и спорили о чем-то, чего ни Мишка, ни Костя понять не могли.
— Иди, — часто кричала мамка, — поклонись Степану Федоровичу! Ребята ж у нас…
Батька молчал, строгал планки и только изредка бурчал под нос.
— Ну, ну!
Мишка и Костя надевали наушники, слушали с замиранием сердца, как кто-то толстым голосом рассказывал о новой жизни, а иногда протягивали наушники батьке.
— На-кось, послушай, говорят чего!
— А ну вас! — отмахивался батька.
Старый дед однажды залез на полати, нацепил наушники, слушал долго, а потом потихоньку положил уши на овчину, слез на пол и крадучись выбежал вон из избы.
— Тс-с — закричал он, размахивая руками. Шаркая валенками, он выскочил в сени. Ребята кинулись за ним. Дед перемахнул через кадки с квашеной капустой и по лестнице взбежал на чердак.
— Эй, кто там? — крикнул дед. — Выходи живо, не то плохо будет!
— Эй, кто там? — крикнул дед. — Выходи живо, не то плохо будет!
Ребята захохотали.
— Тс-с, — погрозил дед пальцем. Схватив в руки сук от яблони, он воинственно взмахнул им над головой.
— Эй! Эй! Расшибу!
— Это ж по воздуху! — не утерпел Костя. — Не достанешь ведь суком-то!
Дед подозрительно и хмуро поглядел на ребят.
— Кого здесь спрятали? — сказал он недовольным голосом.
— Никого не прятали, — ответил с достоинством Мишка, — потому это есть радио, которое на тыщи верст подает голос.