Хейксвилл сорвал кивер.
— Рад вас видеть, миссис Уолл. Премного счастлив, мое сокровище. — Он наклонил голову и при этом многозначительно подмигнул Торрансу, который вздрогнул, словно его укололи.
— Брик, нам с сержантом необходимо обсудить военные вопросы, так что можешь прогуляться в сад. — Капитан похлопал ее по руке. — И не подслушивай под окном! — Подождав, пока девушка исчезнет за занавеской, прикрывавшей вход в кухню, он осторожно выбрался из гамака и потянулся за висевшим на стуле шелковым зеленым халатом. — Не хотелось бы шокировать вас, сержант.
— Меня смутить трудно, сэр. Нет на земле твари, которую я бы не видел голой, сэр. И ни разу не смутился. Того, кто был повешен, сэр, уже ничем не удивишь. Все прошел, все пережил.
И из ума выжил, подумал Торранс, но выражать эту мысль вслух воздержался.
— Что Брик, вышла из кухни?
Хейксвилл заглянул за занавеску.
— Ушла, сэр.
— Возле окна не стоит?
Сержант посмотрел в окно.
— Никак нет, сэр. Отошла в другой конец двора. Как и положено хорошей девочке.
— Полагаю, вы принесли какие-то новости?
— Не просто новости, сэр, а кое-что получше. — Хейксвилл подошел к столу и выложил содержимое кармана. — Ваши расписки, сэр. Получены от Джамы. Все до единой. На десять тысяч рупий, сэр! Долг закрыт, сэр! Полностью!
Торранс облегченно вздохнул. Долг — ужасная вещь, но, вероятно, неизбежная, когда хочешь жить по-настоящему, а не влачить жалкое существование. Двенадцать сотен гиней! Как же он влез в такой долг? Безумие! Однако ж теперь все оплачено. Проблемы позади.
— Сожгите расписки, — распорядился он. — Все!
Сержант поднес стопку бумажек к пламени свечи и, когда они вспыхнули и съежились, бросил догорать на стол. Ветерок от опахала развеял дымок и разметал вспорхнувшие черные чешуйки пепла.
— А еще, сэр, Джама, будучи джентльменом, хотя и черномазым нехристем, добавил благодарность. — Хейксвилл высыпал на стол несколько золотых монет.
— Сколько?
— Семьсот рупий, сэр.
— Не сомневаюсь, что он дал больше. Вы меня обманываете, сержант.
— Сэр! — возмущенно напыжился Хейксвилл. — Чтоб мне провалиться, сэр. Говорю как христианин, ни разу в жизни, сэр, ни одной живой души не обманул. Только тех, кто того заслуживал, в коем случае они получили по заслугам, сэр, как сказано в Писании.
— Через пару дней Джама вернется в лагерь, и я у него спрошу, — предупредил капитан, твердо глядя на Хейксвилла.
— И узнаете, сэр, что все было честь по чести, как и положено между солдатами, сэр. — Сержант засопел. — Больно слушать такое, сэр.
Торранс зевнул.
— Примите мои искреннейшие, глубочайшие и почтительнейшие извинения. А теперь расскажите о Шарпе.
Хейксвилл взглянул на слугу-индийца, бесстрастно дергавшего за веревочку опахала.
— Он понимает английский, сэр?
— Разумеется, не понимает.
— Так вот, сэр, Шарпи больше нет. — Сержант вспомнил, как пинал своего заклятого врага, и его перекосило. От удовольствия. — Раздели ублюдка догола, сэр. И задали так, что до смертного часа не забудет. Хотя и помнить будет недолго, поскольку следует к месту казни. Я его держал связанным, сэр, до передачи людям Джамы. Явились за ним в назначенное время, так что беспокоиться не о чем. Считайте, что его уже и нет на белом свете. Что заслужил, то и получил.
— Вы его раздели? — удивился Торранс. — Зачем?
— Не хотел, сэр, чтобы черномазые нехристи выбросили тело в офицерской форме, хотя ублюдок, сказать по правде, и недостоин был ее носить, поскольку есть выскочка паршивая, сэр. Так что мы его раздели, а форму сожгли.
— Все прошло как надо?
Хейксвилл пожал плечами.
— Мальчишка его пропал, но с ним проблем не будет. Скорее всего, сбежал к мамочке.
Торранс улыбнулся. Вот и все. Дело сделано. Забот как не бывало. Можно продолжить бизнес с Джамой. Только с большей осторожностью, учитывая прошлый опыт.
— Сажит отправился с Шарпом? — спросил капитан, понимая, что для сокрытия незаконных сделок ему понадобится опытный и ловкий писарь.
— Нет, сэр. Он здесь, со мной. Ждет за дверью. — Хейксвилл кивнул в сторону передней комнаты. — Хотел уйти, но я дал ему доброго пинка. Напомнил, что он нужен нам здесь, сэр, после чего ублюдок стал как шелковый. Хороший парень, сэр, хоть и нехристь.
Торранс улыбнулся.
— Я в долгу перед вами, сержант. В неоплатном долгу.
— Исполняю свои обязанности, сэр. — Хейксвилл переждал приступ конвульсий и, ухмыльнувшись, показал пальцем в окно. — И надеюсь, сэр, на солдатское вознаграждение.
— Имеете в виду Брик?
— Таково, сэр, мое сердечное желание. — Сержант прокашлялся. — Мы с ней, сэр, созданы друг для друга. Как сказано в Писании.
— А вот с этим придется немного подождать. Брик мне еще нужна. Кому-то же надо за мной присматривать. А вам, сержант, надлежит принять на себя обязанности мистера Шарпа. Подождем, пока его хватятся, а потом объявим, что он попал в засаду и захвачен маратхами. Так что вам предстоит отправиться в горы и помочь саперам.
— Мне, сэр? — Перспектива заняться настоящим делом явно не обрадовала Хейксвилла. — В горы?
— Кому-то придется. Вы же не думаете, что в горы должен отправиться я? И не беспокойтесь, это ненадолго. А когда кампания закончится, уверяю, ваше сердечное желание будет исполнено. — Торранс уже решил, что отпустит Клер не раньше, чем Хейксвилл заплатит за ее проезд из Англии. Деньги у сержанта найдутся — капитан нисколько не сомневался, что большая часть полученного от Джамы золота осела в карманах Хейксвилла. — Так что готовьтесь. В горах вас ждут уже завтра.
— Есть, сэр, — угрюмо ответил сержант.
— Отлично сработано. Вы надежный человек, Хейксвилл, — похвалил подчиненного капитан. — Ступайте и не напустите мошек.
Сержант вышел. В кармане у него лежало три тысячи триста рупий и еще целое состояние в драгоценных камнях, спрятанных в патронной сумке. Хотелось бы отпраздновать такое событие с Клер Уолл, но… Что ж, шанс еще представится — в этом он не сомневался. А порадоваться можно и в одиночку. Хейксвилл посмотрел на первые звезды, выскочившие в небе над Гавилгуром. Им овладело редкое ощущение удовлетворенности. Отомстил врагу. Разбогател.
В мире Обадайи Хейксвилла все было хорошо.
Глава шестая
Шарп знал, что лежит в повозке. Догадаться было нетрудно — трясло, а несмазанные оси жутко скрипели. Запряженные быками повозки, следовавшие в обозе за армией, всегда издавали звуки, напоминающие завывания попавших в ад.
Голый. Избитый. И еще боль. Больно было даже дышать. Во рту кляп. Руки и ноги связаны. Но если бы и не были связаны, он вряд ли смог бы пошевелиться, потому что его завернули в толстый пыльный ковер. Хейксвилл! Мерзавец заманил его в засаду, оглушил, раздел и обобрал. Шарп знал это, потому что слышал голос сержанта, когда его заворачивали в ковер. Потом вынесли из палатки и бросили в повозку. Сколько прошло времени, Шарп не ведал — из-за боли он то и дело терял сознание и проваливался в темноту. Страшную темноту кошмара. Во рту кровь. Один зуб шатался. Ныло сломанное ребро. Все остальное просто болело. В голове гудело. Тошнило. Усилием воли он сдерживал тошноту, понимая, что если даст слабину, то захлебнется собственной блевотиной. Снова и снова Шарп приказал желудку успокоиться.
Успокоиться!
Единственное утешение — остался в живых. Хотя, может, лучше было бы умереть? Почему Хейксвилл не прикончил его на месте? Уж точно не из милосердия. А раз так, то смерть уготована ему в другом месте. Только вот зачем Хейксвиллу это понадобилось? Как-никак держать в палатке раздетого и связанного офицера, а потом везти его через пикеты огромный риск. Бессмыслица какая-то. Ясно одно, Обадайя Хейксвилл перехитрил-таки его и выманил камешки из тайных мест. Черт бы их всех побрал! Сначала Симона, теперь Хейксвилл. Шарп вдруг подумал, что сержант не справился бы без помощи Торранса.
Ну и что толку оттого, что он знает своих врагов? Надежды на спасение оставалось не больше, чем у тех собак, которых бросали с берега в Темзу с привязанным к шее камнем. Ребятня веселилась, глядя на барахтающихся животных. У некоторых псин были богатые хозяева. Таких ловили обычно на улице и, если господа отказывались платить выкуп, через пару дней швыряли в реку. Чаще, однако, богачи соглашались с предъявленными требованиями, и тогда в условленное место, где-то в районе доков, неподалеку от приюта, приходил перепуганный лакей. Собачонок жалели. Но кто заплатит выкуп за него? Никто. Кому есть дело до какого-то Шарпа? Никому.
Дышать становилось все труднее от забившей нос пыли. Только бы поскорее все кончилось, молил он.
Почти никакие звуки через ковер не проникали. Шарп ощущал толчки — один раз что-то ударило в борт повозки, — слышал жалобный скрип осей и временами вроде бы смех. Была ночь. По крайней мере так ему представлялось. Во-первых, вряд ли кто рискнул бы везти завернутого в ковер британского офицера неизвестно куда среди бела дня, а во-вторых, он довольно долго провалялся в палатке после того, как Хейксвилл врезал ему по голове. Шарп помнил, как, пригнувшись, шагнул под брезентовый полог и как заметил боковым зрением мелькнувший приклад мушкета. Потом все исчезло в боли и забвении. Что-то надавило на живот. Наверно, похититель опустил на ковер ногу. Шарп попытался удостовериться в правильности своего заключения — шевельнулся и тут же получил пинок в бок. Получил и затих. Как пес. Почему-то вдруг вспомнился полузабытый эпизод. Одна собачонка освободилась от веревки и, сбросив груз, поплыла вниз по течению, а столпившиеся на берегу мальчишки кричали и швыряли в нее камни, целясь в высовывавшуюся над водой голову. Утонула она или спаслась — он не помнил. Боже, какими же злыми и жестокими они были. Настоящими дикарями. В приюте его пытались смирить битьем. Колотили сильно, до крови. А потом говорили, что ничего хорошего его не ждет. Предрекали, что кончит свои дни на виселице Тайберн-Хилла. Пугали. Рисовали страшные картинки. Как будет Дик Шарп болтаться в петле, суча обоссанными ногами. Вышло не по-ихнему. Он стал офицером, джентльменом. И пока еще жив. Даже пытался высвободить руки, да только веревка не поддавалась.
Здесь ли Хейксвилл? Вполне вероятно. А если так, то везет он пленника в какое-то безопасное, уединенное место, чтобы убить его там. Но как? По-быстрому, ножом? Если бы! Уж Хейксвилл-то милосердием никогда не отличался. Наверняка рассчитывает расплатиться с врагом за все обиды, за то, как ерзал и вертелся под ногой слона, как шалел от страха, не в силах ни вздохнуть, ни крикнуть, чувствуя страшный, давящий вес, слыша уже, как хрустят ребра. Грех ваш постигнет вас. Сколько раз ему вкладывали в уши эти слова из Библии! Вбивали, сопровождая каждый слог тычком, подзатыльником, оплеухой. Потому и запомнилось. Книга Чисел, глава тридцать вторая, стих двадцать третий. Стих Шарп выучил, а вот теперь сбывалось и пророчество. Наказание за все, что прошло безнаказанно. Так умри же достойно, говорил он себе. Не кричи. Не пресмыкайся. Вряд ли то, что его ждет, будет хуже той давней порки. Тогда тоже все подстроил Хейксвилл. Вот когда было больно. Чертовски больно. Но он выдержал, не издал ни звука. Так что прими боль и умри как мужчина. Как там сказал сержант Байуотерс, заталкивая ему в рот кожаный кляп? «Держись, парень. Не подведи полк». Он и сейчас будет держаться и умрет молча, но что потом? Ад и вечные муки в компании целого легиона Хейксвиллов. Точь-в-точь как в армии.
Повозка остановилась. Он услышал тяжелые шаги по доскам, неясные голоса, потом ковер схватили, стащили и бросили на землю. Снова подняли. Понесли. Умри достойно, повторял про себя Шарп. Умри как мужчина. Легче не становилось. Да и какой прок от этих заклинаний? Не все умирают достойно. Шарп видел, как дрожали от страха сильные, смелые ребята. Видел, как белели их лица в ожидании того момента, когда тележку вырвут из-под ног. И в то же время другие уходили в вечность так дерзко и даже весело, с таким вызовом палачам, что толпа, видящая это, невольно стихала. Однако ж, будь ты храбрец или трус, пляски висельника в конце все равно не избежать. Повиснешь и задергаешься под смех зрителей — экий кривляка! Лучшей забавы, как говаривали, в Лондоне было не сыскать. Нет, по-хорошему никто не умирает. Разве что во сне, в постели. Тихо и незаметно. Или, может быть, в бою, от снаряда, когда тебя в один миг разрывает на куски и отправляет в таком виде в царство Божие.
Шаги тех, кто нес его, зазвучали яснее, отчетливее — шли уже не по земле, а по камням. Голоса зазвучали громче. Народу было много, и все говорили одновременно, возбужденно. Похоже, его тащили через скопище людей. Вниз, по ступенькам. Шум толпы утих. Шарпа бросили на пол. И снова голоса. Вроде бы внесли в какое-то помещение. В голове пронеслась сумасшедшая, дурацкая мысль: арена петушиных боев, что-то вроде той, на Винигер-стрит, где он зарабатывал порой фартинг-другой, поднося портер зрителям, которых попеременно бросало из одной крайности в другую — от угрюмого молчания к маниакальному веселью.
Шарп лежал долго. Он по-прежнему слышал голоса, порой даже взрывы смеха. Вспомнился один толстяк, профессиональный крысолов, нередко бывавший в самых богатых домах Западного Лондона, которые потом рекомендовал своим дружкам по воровской шайке. «Хочешь огрести деньжат, Дикки, — спрашивал он и, схватив Шарпа за руку, показывал на двух ожидавших схватки петухов. — Который возьмет верх?» Шарпу ничего не оставалось, как делать выбор, то попадая пальцем в небо, то угадывая победителя. «У парня счастливый глаз! — хвастал крысолов перед приятелями и бросал мальчишке медяк. — Везунчик!»
Только не сегодня, подумал Шарп, и в этот момент ковер вдруг схватили, развернули, и голый пленник выкатился на каменные плиты. Появление его встретили бурным выражением радости. Свет ударил в глаза, на миг ослепив Шарпа. Проморгавшись, он обнаружил, что находится в просторном дворе, освещенном пламенем закрепленных на каменных колоннах факелов. Двое мужчин в длинных белых рубахах бесцеремонно схватили пленника, заставили подняться и подтолкнули к каменной скамье, где ему, к немалому удивлению, развязали руки и ноги. Кто-то вынул изо рта кляп. Шарп сидел, сгибая и разгибая занемевшие пальцы и хватая ртом свежий, хотя и влажный воздух. Хейксвилла видно не было.
Теперь он понял, что попал в какой-то храм. Двор был обнесен подобием крытой галереи, а поскольку сама галерея была приподнята над землей на три или четыре фута, то вымощенный каменными плитами двор действительно напоминал арену. Значит, не ошибся. Только вот на Винигер-стрит и в помине не было искусно обработанных резчиками каменных арок, украшенных кривляющимися богами и злобно разверзшими пасти чудовищами. На галерее расположились зрители, пребывавшие, судя по всему, в добром расположении духа. Их тут были сотни, и все, похоже, ждали, когда же начнется настоящее веселье. Шарп потрогал распухшие губы и сморщился. Хотелось пить. Каждый вдох отдавался болью в ребрах. На лбу выросла громадная шишка, и, проведя по ней пальцем, он обнаружил запекшуюся и уже подсохшую кровь. Взгляд скользнул по толпе, выискивая хотя бы одно знакомое лицо. Тщетно. Его окружали смуглые индийские крестьяне, темные глаза которых отражали желтоватое пламя факелов. Не иначе как собрались со всей округи. Но чего они ждут? Какого развлечения?
В центре двора стояло небольшое каменное строение с барельефами слонов и танцующих девиц и увенчанное ступенчатой башенкой с красочными изображениями опять же богов и зверья. Толпа притихла, когда из башенки выступил мужчина. Он поднял руки, призывая к тишине. Шарп узнал его сразу. Высокий, худощавый, слегка прихрамывающий, в полосатом, зеленом с черным, одеянии, это он пытался вступиться за Наига. Позади маячили два джетти. Вот оно что. Месть за повешенного. Вот почему Хейксвилл сохранил ему жизнь. Чтобы предать в руки индийца.
По галерее пронесся восторженный гул — джетти явно произвели на зрителей впечатление. И действительно, посмотреть было на что. Шарп знал, что джетти служат какому-то неведомому богу, именно ему посвятив свою недюжинную, нечеловеческую силу. И, хотя ему уже приходилось сталкиваться с силачами в Серингапатаме, а троих он даже убил, Шарп понимал — против этих двух здоровяков у него нет никаких шансов. Слабый, изможденный, избитый и вообще едва живой, что он мог противопоставить двум бородатым фанатикам? Высокие, с неимоверно развитой мускулатурой, почти обнаженные и обмазанные маслом, отчего бронзовая кожа лоснилась в свете факелов, они представлялись воплощением несокрушимой мощи. Длинные волосы заплетены вокруг головы. Лицо одного, повыше, украшали красные полосы. Другой, пониже, держал в руке копье. Из одежды ничего, кроме набедренной повязки. Некоторое время они смотрели на Шарпа, потом тот, что повыше, распростерся ниц перед башенкой. С десяток стражей вошли во двор и молча выстроились у выхода. В руках они держали мушкеты с примкнутыми штыками.
Человек в полосатом наряде хлопнул в ладоши, и двор погрузился в тишину. Лишь из задних рядов еще доносились невнятные звуки — опоздавшие пытались протолкнуться вперед, но свободного места уже не осталось. Потом где-то заржала лошадь. Послышались возмущенные голоса. Наконец все успокоилось. Высокий индиец сделал несколько шагов вперед, подойдя к краю платформы, на которой стоял миниатюрный храм. Говорил он громко и долго, и речь его то и дело прерывалась глухим рокотом согласия и одобрения. Иногда взгляды собравшихся перескакивали на Шарпа. Кое-кто пытался даже доплюнуть до него. Шарп угрюмо смотрел на них. Да, вечерок для местной публики выдался веселый. Такое не часто увидишь — чтобы у тебя на глазах убили британского офицера. Винить их он не мог — праздник нужен всем. Но только ошибается тот, кто думает, что все получится легко и просто. Черта с два. На многое рассчитывать не приходится, но надо постараться сделать так, чтобы джетти хорошо запомнили день, когда им вздумалось убить красномундирника.
Высокий закончил речь, спустился по ступенькам и подошел к Шарпу. Держался индиец с достоинством, как человек, знающий себе цену. Остановившись в нескольких шагах от пленника, он насмешливо посмотрел на англичанина, вид которого и впрямь не внушал иных чувств, кроме жалости и презрения.
— Меня зовут Джама, — сказал индиец по-английски.
Шарп промолчал.
— Ты убил моего брата.
— Я убил многих. — Голос прозвучал так хрипло, что ответ услышали немногие. Шарп откашлялся и сплюнул. — Я убил многих, — повторил он.
— И одним из них был Наиг.
— Он свое заслужил.
Джама усмехнулся.
— Если мой брат заслужил смерть, то заслужили ее и те британцы, кто с ним торговал.
Верно, подумал Шарп, но ничего не сказал. За спинами зрителей виднелись остроконечные шлемы маратхских всадников, прослышавших, очевидно, о пленении британского офицера и поспешивших посмотреть на его казнь. Может, те самые маратхи, которые и купили две тысячи числившихся пропавшими мушкетов. Мушкетами их, конечно, снабдил Хейксвилл, а Торранс своей ложью прикрыл кражу.