- Привет, капитан, - сказала. - Похоже, предстоит могучая диета. Но, спрашивается, зачем мне худеть, я же как балерина или как птичка. Не дали, черти, котлет для девочек.
Я сбросил со своей тарелки котлеты в ее кастрюльку.
- А ты? - спросила она, вскинув брови. - Ты обедал уже?
- Нет еще.
- Тогда возьмем шамовку и пойдем к нам. Дома поедим как люди.
Мы взяли еду в ее судки, и на девочек тоже - по детским карточкам кроме щей и чечевицы полагался добавочно манный пудинг с лиловой подливкой.
Тогда еще к щам давали тоненький кусочек хлеба: щей можно было взять две порции, но хлебушек только один, из-за чего интеллигентным женщинам с бледными губами не всегда удавалось сдержать слезы.
И тут я понял, почему Натальин вид показался мне ошеломляющим: не только из-за беретика - у нее были ярко накрашены губы, ресницы и ногти.
- Назло врагу, - сказала она. - Пусть Гитлер сдохнет!
Мне стало весело.
Девчонки повисли на мне, как на воротах. Тут же показали пушку. Это была настоящая бронзовая мортирка. Может быть, в праздники из таких мортирок запускали в ночное небо огненные букеты.
- Мама сказала - за порохом дело не станет. Если фашист придет, мы зарядим пушку и - прицел сто, трубка сто - от Гитлера только вонь пойдет.
Четыре кулака замолотили по моему животу.
- Перестаньте, капитан еще не обедал, - сказала Наталья, ухмыляясь. Распоясались.
Девчонки перестали по мне молотить, к слову "обед" они уже научились относиться серьезно. Впрочем, за обедом они болтали и толкались.
- Приходи, - сказала Наталья, проводив меня до дверей. - Нам с тобой хорошо.
- И мне с вами.
Она обняла меня.
- А ты не такая тощая, - сказал я.
- Не такая. Вообще я вся не такая.
К шестнадцати годам уже накапливался опыт случайных столкновений и объятий с девочками. В основном это случалось во время игр или когда в коридоре устраивали кучу малу. Или во время танцев - ох как мало мы тогда танцевали!
На Новый, 1941 год мы, вырядившись во взятые напрокат мушкетерские костюмы, пытались прижимать девочек к груди. Может быть, и им этого хотелось, но этикет не позволял.
Я шел от Натальи, и мысли, как мне тогда казалось, были у меня нехорошие. Для меня была она как бы не взрослая женщина, но и не ровня. На семь лет старше!
Мамин рыжий летчик был на семь лет младше мамы. Любовь у них была, как сейчас говорят, - зашибись! Я знал, когда мне уходить из комнаты, облегчал им жизнь как мог. Прожили они шесть лет. Мама с ним развелась. Говорила, что, мол, не хочет от него детей, а он настаивает. По ее словам, не хотела она потому, что, если бы родила, привязалась бы к нему, а он, черт, стал бы относиться к своему ребенку лучше, чем ко мне.
"Это зачем же я буду из-за какого-то рыжего кобеля своего ребенка обрекать?!" - выкликала она с большим напором в кухне перед соседями и подзывала меня, чтобы погладить по голове. В такие минуты мне бывало стыдно. Рыжий летчик относился ко мне хорошо. На свою первую Первомайскую демонстрацию я выехал на его плечах. Он купил мне маленьких книжек с картинками, о существовании которых я, правда, вскоре забыл. Он говорил мне: "Если у мамы родится сын или девочка, мы будем относиться к ним, как подобает мужчинам, сдержанно и щедро. Ты согласен?"
Я был согласен.
Первая женщина моего брата тоже была старше его на семь лет. Она работала кассиром в таксопарке. Была веселая. "Водила компанию с шоферней" - это мамино выражение. "Интересная ты, Изольда, баба, тебе нужен интеллигентный мужик, с образованием, а не шоферня эта..."
Мама и попросила Изольду соблазнить Колю, чтобы не втюрился сглупа, дурак, в какую-нибудь курицу или проститутку. Чтобы с него первый пыл сошел и он огляделся бы вокруг и полюбил сердцем. Обе они, и мама, и Изольда, хотели, чтобы их кто-нибудь полюбил сердцем. Рыжий летчик, так считала мама, сердцем ее не любил: "Кобель. Только и знал одно. Я от него за шесть лет одиннадцать абортов сделала".
Изольда согласилась соблазнить моего брата, как мне показалось, легко и даже радостно. Они с мамой меня не видели. Они пилили дрова, а я с товарищем моим, Маратом Дянкиным, загорал на крыше сарая.
Изольду я сразу возненавидел. И вознегодовал! Мне, конечно, не терпелось все рассказать Коле, чтобы он гордо и гневно бросил бы Изольде при встрече фразу, что она, мол, падшая.
Придя вечером домой, я застал брата Колю и Изольду целующимися. Вот это темп. Брат был красен. Пунцов!
- Закрываться надо, когда целуетесь, - сказал я.
- Ах ты хмырик, - сказала Изольда. - Стучаться надо.
- Еще что - я тут живу!
Изольда вытолкала меня в коридор и заперла дверь на ключ.
- Я маме скажу! - заорал я.
- Говори-говори, - засмеялась Изольда.
Брата мне было жаль. Но еще более жалел я, что не сказал он гордо Изольде - "Падшая!" Это я ей сам сказал, когда она проходила мимо меня в парадной. Она остановилась, лицо ее омрачилось на миг, но тут же снова приняло веселое выражение.
- Сам дурак, - ответила она мне.
Я бросился домой. Сказал брату:
- Тебе не стыдно?
- Вот я и размышляю, - стыдно мне или нет, - ответил брат. И с того дня он стал что-то от меня утаивать.
Когда я устроился на работу в таксопарк, Изольда выдавала мне зарплату и продуктовые карточки и всегда улыбалась мне даже в самые трудные дни. Тогда мне, обессиленному, с иссохшей кожей, осыпающейся из рукавов, которые я специально перетягивал резинкой, чтобы не трусить эту перхоть на чужие одежды, казалось, что в громадном гараже, гулком и темном, живет только закутанная в платки Изольда, и на весь гараж, где когда-то ревели моторы, тепло шло только из кассы, от ее керосиновой лампы.
Я так и не сказал ей, что на Колю пришла похоронка, а в первые дни хотелось.
Отец и Коля ушли от нас с Опочининой улицы на следующий день после суда.
Сперва жили у отцова приятеля.
Вскоре отец устроился в Петергофе завхозом в доме отдыха. Он тоже говорил: "Из-за сына", - поскольку Коле нужен был чистый воздух. Позже я спросил у отца: "А ты не мог из-за сына стать академиком, на худой конец врачом?" Он глянул как-то поверх моей головы.
- Голос у меня. Я пою. Это во-первых. А во-вторых - женщины. Они много времени отнимают.
Тот же вопрос я и матери задал, когда она сказала какой-то подруге, что вот из-за сына (из-за меня, значит) не вышла еще раз замуж. Она пошла пятнами. Пятна у нее возникали на шее и на груди.
- Гаденыш, - ответила она. - Я на тебя всю жизнь положила, а ты мне гадости говоришь. Сволочь ты, весь в своего батюшку.
Мне уже было шесть лет, когда я снова увиделся с братом. Рыжий летчик служил на Дальнем Востоке. Мама только что от него приехала.
Открываю на звонок дверь - отец стоит. Спросил про мать. Я говорю: "Она дома. Заходите". Мы уже давно в другом доме жили.
Он заходит - с арбузом.
Мать молчит.
- Анна, - говорит отец. - Это нехорошо, что ты не хочешь видеть Колю.
- Зато правильно, - отвечала она. - Ни тебя, паразита, ни сына-изменника.
Отец оставил арбуз и ушел. Мать вынесла арбуз на помойку.
Отец заявился на следующий день с бабушкой.
- Вот, - говорит, - пускай Екатерина Петровна скажет, я справедливее ее человека не знаю. Я бы и твоего брата Ивана привел, но он сейчас в Копенгагене.
- Ты как был подлец, так и остался, - сказала мать. - Маму привел! Ты у нее спроси, как она нам, голодным, холодным, щи каждый день возила.
- Я про сына говорю, - сказал отец.
- Про Колю, - сказала бабушка.
- Вы мне про Коленьку не поминайте - был у меня сын... - Мать упала на стол головой, потом упала на пол.
- Сумасшедшая, - сказал отец.
- Бешеная, - сказала бабушка. - Коля к тебе приедет в гости, и только попробуй его обидеть.
Коля приехал в костюме с галстуком.
- Чего не в пионерском? - спросил я.
- Еще только через год примут, - ответил он. Он пришел так легко и просто, как будто был у нас неделю назад. Он поцеловал маму в щеку. Она у стола сидела, и губы у нее задрожали. Я сомневался: выдержит, не заплачет? Она выдержала. Спросила:
- Это у вас в Петергофе такая мода, чтобы мальчики в костюмах ходили?
- Нет, - ответил Коля. - В Петергофе - в трусиках. Отец решил в город переезжать - жениться.
Мама губы поджала. Пошла на кухню разогревать еду. А Коля вытащил из карманов своего костюма шесть плиток шоколада и протянул мне.
- Я объелся уже, - сказал он. - К отцу отдыхающие дамы приходят в гости, а я должен этот шоколад есть. Сначала ел.
Изольда смотрела на меня из своей кассы, словно все обо мне знала - и про Наталью. Но ничего она не знала. И я не знал, что в свое время окажусь последним, кто видел Изольду живой...
Теперь город часто бомбили. Я часто ходил к Наталье. Больше мне, в сущности, ходить было не к кому - только к Марату Дянкину да еще к Музе.
Пошел к Марату. Его деловая мать мчалась навстречу мне с противогазной сумкой через плечо. В доме вещей прибавилось, даже картина в золотом багете - "Нагая у водопада".
Пошел к Марату. Его деловая мать мчалась навстречу мне с противогазной сумкой через плечо. В доме вещей прибавилось, даже картина в золотом багете - "Нагая у водопада".
У Марата вокруг глаз трехцветные синяки: фиолетовое, зеленое, желтое. Правда, еще не сильные, но уже заметные. Сидит, паяет какую-то штуку, похожую на каркас.
С п р а ш и в а ю: Что это?
О т в е ч а е т: Галактика.
Г о в о р ю: Дянкин, ты очень плох. Нельзя ли тебе куда-нибудь в Сибирь?
Г о в о р и т: Если случится тебе попасть на фронт, ты за меня врежь как следует.
Г о в о р ю: Не сомневайся.
С п р а ш и в а е т: Ты, правда, не видишь, что это красиво? Галактика!
В р у: Я-то вижу. Но... Понимаешь - сейчас война...
В р е т: Понимаю...
В о б щ е м: разговор у нас не получился. Я обнял его, прижал к груди, а он как из жердочек, и чувство у меня такое отчетливое, что я лично перед ним виноват. И мой шифоньер стоит в его комнате, как вампир, упырь, саркофаг. Как крест.
Когда я пришел к нему в свой последний большой обход, он лежал тут в комнате и глаза его еще были осмысленны, но он уже был там, где мы встретимся с ним, и я сознаюсь ему, что его "Галактику" постиг все же сначала умирающим, потом на протяжении многих лет жизни. Но тогда сердце мое было переполнено щемливым ожиданием военного чуда и сквозные объемы, и безмерная мерность, и большое в малом не могли коснуться моего сердца.
На фронте я поминал Дянкина часто. Я помню его всегда, он, гад, на пару с цветным телевизором подавляет меня. Паяя свою "Галактику", он, наверно, нашел мне место в таинственной ее геометрии, в вершинах ее сквозных пирамид, в спиралях ее полей.
Иногда я встречал девочек из своего класса. Они были одиноки и скованны. Еще раз я ходил в военкомат, чтобы взяли в ополчение, или хотя бы копать рвы. Муза и ее мама были приветливы, но не бойцы - их рояль пел Шопена. Лишь Наталья была бодра, иронична, напевала что попало, в основном частушки, и ее девчонки были такие же. Я поделился с ними шифоньеровским сахаром.
Мы с Натальей раза три в "Музкомедию" бегали. И вот что чудесно: "Сильва, ты меня не любишь..." действовало на публику как призыв выжить и победить. Гораздо сильнее, чем "Три танкиста, три веселых друга". Эти бароны и графини как бы говорили в зал: "Держитесь, ребята. Бодрее. Впереди у вас много хорошего - Ялта, Сочи, "Утомленное солнце..."". И томительно сладко становилось от волшебной возможности погибнуть, полюбив красавицу Сильву. И все были вместе, весь зал, и все чувствовали одно - и это чувство нельзя было объяснить только ностальгической грезой о прошлом. Это была духовность, в основе ее лежала святая вера в единого бога - в победу.
В раздевалке театра, хотя никто и не раздевался, возникала некая улыбчивая толчея. Застегнуть пальто у театрального зеркала было приятно, и отразиться в нем тоже. Некоторые женщины приходили в шляпках.
По темной улице скользили синие блики, чем-то напоминающие нынешнюю милицейскую мигалку. В ней есть и тревога, и сирена, и ощущение голода, и вкус крови во рту.
Впереди какой-то мужчина пел застольным баритоном: "Помнишь ли ты, как улыбалось нам счастье?" Женщина тихо ему отвечала: "Помню ли я?.."
- Она помнит, - сказала Наталья. - У нее память как амбарный замок. И, не дав мне возмутиться, ткнула меня в бок локтем. - Я уверена, что и мне, и девчонкам моим счастье улыбнется. Не может не улыбнуться. Оно нам задолжало. Скольким оно, черт возьми, задолжало.
Муж у Натальи был недолго, водолаз-эпроновец. Поехал работать на Черное море, нашел себе с телом, да там и остался - "Был Никита, стал Микита - смикитил".
- На девочек присылает, и то... Я его и вспоминаю только, когда приходят алименты, - говорила Наталья. Работала она на "Электроаппарате" пропитчицей и училась в Электротехническом техникуме. - Прислал бы нам винограду...
Карточки отоварили кокосовым маслом, парфюмерным продуктом, похожим на хрупкий чешуйчатый быстротающий стеарин. От него во рту сытости не оставалось, только нежный едва уловимый запах, только удивление и детская боль по ушедшим парусным кораблям. Натальины дочки клали по кусочку этого масла в рот и рты не закрывали, чтобы не ускорять таяние.
Родились они в октябре. Я был громогласно приглашен на день рождения.
Мне хотелось подарить им что-нибудь такое, что напоминало бы "хоть и печальный, но гордый дух блокады". Мои тогдашние слова. Но и сегодня, ныряя в иронических волнах, забитых обломками крушений, я не отказываюсь от них, и в словосочетании "гордый дистрофик" не усмотрел бы ничего смешного. В сущности, как быстро зазеленели листья на засохшем было, но могучем от природы дереве. Оно еще и зацветет.
Подарок следовало купить за хлеб, что было естественно.
Рядом с гаражом "Интуриста", где я тогда работал, был Сытный рынок, прикрытый от проспекта Максима Горького зданием бывшей биржи труда. Сюда когда-то моя мать ходила со мной и часами ждала, что ее заметят и примут в трудовой коллектив, а я сидел или спал на полу у батареи парового отопления на слое опилок, и такие же, как я, мальчики и девочки сидели или спали рядом со мной. Маму взяли на завод "Севкабель". Этот завод я считаю своим. Ах, "Севкабель", "Севкабель"! Уважаю два ленинградских завода особо: "Севкабель" и "Коминтерн".
Рынок кружился медленно и невесело, без выкриков, без смеха и неожиданных песенных всплесков. Продавались чернобурки и соболя, столовое серебро, фарфор, картины в багетах, бронза, мрамор, хрусталь и шелк, даже вышедшие к тому времени из моды фетровые боты. У меня возникло ощущение, что я попал не на рынок, а в комиссионку, у которой разбомбили стены и крышу. Оттесненные к забору кружением роскоши, стояли простые сатиновые старухи со своим всегдашним товаром: варежками, вязаными шапочками, шарфами. В их провалившихся глазах, в морщинистых ртах булькали воды презрения к суете сует и ко всему, что есть суета.
Продавали за хлеб, за крупу, за масло, за сахар. Так и говорили: "Нужен сахар", "Нужны жиры".
Покупали военные, чаще летчики, наверное из Москвы. Платили папиросами и шоколадом. И на хлеб покупали.
Я кружил и кружил на рынке и прокружил весь обед. Подсознательно я искал куклу. Большую куклу. Но их не было. Были разные статуэтки фарфоровые, бронзовые, из слоновой кости. Но в конце концов я мог купить девочкам две красивые серебряные ложки, к серебряным ложкам я питал слабость.
Я начал копить хлеб. Буквально копить - давали уже по двести граммов на день. Я отрезал от своего пайка пластик и укладывал его в коробку из-под конфет, там разные фотокарточки и документы хранились.
Мне повезло, в пробитой снарядом "эмке", за спиной заднего сиденья, я нашел большую заплесневелую горбушку сыра. Плесень я счистил. Сунул горбушку за пазуху.
По дороге в столовую увидел Изольду. Она похудела. Стала выглядеть интеллигентнее. Совсем исчезла былая, сразу бросавшаяся в глаза расторопность ее тела. Появилась в ней лирическая бледность, грусть по былому и ласковая печаль. Я вытащил из-за пазухи сыр, разломил его пополам и Колиным жестом, я это невольно отметил, отдал ей большую половину. Она взяла. Я думаю, тоже не от меня, но от Коли. Мы шли с ней в столовую, грызли твердый вкусный сыр и молчали. Мне казалось, в Изольде было что-то Натальино - что-то все-таки было...
В тот день я положил в свою хлебную копилку сразу половину хлебного пайка.
За день до дня рождения девочек у меня накопилось столько сухарей, что выкупленный в булочной хлеб, завернутый в чистую салфетку, я уже смог рассматривать как валюту.
Терзания купца-простофили одинаковы во все века и у всех народов. Увидав у меня хлеб, меня окружили энергичные, желающие его быстро получить люди. Мне предлагали портсигары с монограммами, охотничьи ножи, пепельницы с порнографическими изображениями, красные венецианские бокалы. Я говорил:
- Девочкам. Подарок. Девочкам. Детям.
Мне отвечали с запахом махорки:
- Вырастут.
От нахальных купцов я ушел. Стал приглядываться к интеллигентам. Интеллигентные, заметив мой интерес к ним, тут же придавали своему лицу некое театральное выражение, трагическое, как будто у них у одних смертельная язва желудка; но чаще благостное, даже умильное, или отрешенное, будто свет их чистой души, сойдя с лица, омоет предмет продажи и возведет его в абсолют чистоты и насущной необходимости во веки веков.
Мне эти выражения лиц начали мешать. Мне захотелось отдать хлеб за так, чтобы люди не мучились.
Но тут меня взяла под руку какая-то старушенция. Глаза ее, единственные на всем рынке, были смешливые.
- Именно у меня есть то, что ты ищешь, - сказала она. - То есть предмет абсолютно бесполезный, но исполненный смысла. - Она вынула из противогазной сумки хрустальное яйцо, величиной с пивную кружку. Яйцо вспыхивало в ее сухих ладонях, и от малейшего колебания менялся цвет этих вспышек.
- Бери, - шепнула она.
- Спасибо, - шепнул я в ответ.