– Знаешь ли ты Хлопушу, брата ходока Молчуна?
– Увальня-то? – Пичуга усмехнулся. – Как не знать. С виду тюфяк, но парень ушлый. А ты почему про него спрашиваешь?
– Он в общине Пастыря.
– Сочувствую. Ежели запереть его в мясной лавке на ночь, парень сожрет столько мяса и колбас, сколько не сожрать и десятку самых рослых и прожорливых ратников.
– Молчун хочет, чтобы я вернул ему брата, – заявил Глеб.
Пичуга удивленно уставился на Глеба, потом качнул головой и сказал:
– Это невозможно. Пастырь никого не отпускает просто так. Я сам чуть не попался в его сети. Кабы не бурая пыль…
– Это я уже слышал, – оборвал его Глеб. – Скажи-ка лучше, ты был когда-нибудь в «уграйской куще»?
– Нет. Но я был рядом. Пробовал просить подаяние.
– И как? Получил что-нибудь?
Пичуга усмехнулся и махнул рукой.
– Какое там. Общинники, я слышал, сами живут впроголодь. Пара ломтей хлеба с маслом – вот и вся дневная трапеза.
– Но ты, кажется, говорил, что в общине Пастыря есть богатые купцы.
– Есть.
– Значит, Пастырь богат?
– Трудный вопрос.
– А ты напрягись и ответь.
– Думаю, что Пастырь не просто богат, а сказочно богат. Когда зажиточный купец вступает в общину, он привозит в «кущу» все свои деньги и весь свой скарб. А потом Пастырь сжигает все это на жертвенном костре.
– Сжигает? Чем же тогда живет община?
Пичуга усмехнулся тонкими губами.
– Ты меня не слушал, ходок. Я ведь говорил тебе про морок и сон.
– Хочешь сказать, что никакого костра, на котором сгорает имущество богатого общинника, нет? Что все это – лишь видимость?
Пичуга кивнул.
Глеб швырнул окурок на пол и раздавил его сапогом.
– Спасибо за рассказ, Пичуга. Веди себя хорошо.
Глеб повернулся и зашагал по лестнице наверх. На полпути он остановился, обернулся и сказал, обращаясь больше к Ершу, чем к Пичуге:
– Забыл предупредить: никому не говорите, что видели меня. Иначе…
– Знаю-знаю, – уныло кивнул Ерш. – Посадишь меня в клетку и будешь кормить гусеницами и червяками, пока я не запою щеглом.
– Точно, – кивнул Глеб, отвернулся и зашагал прочь.
Глава четвертая Ловушка
1
Нехорошо было на душе у Глеба Первохода. В кружале он выпил несколько рюмок водки, сидя за стойкой в надвинутом на глаза капюшоне. Такая скрытность никого вокруг не удивляла. В последнее время в городе объявилось много темных личностей, не желающих показывать окружающим свои лица и скрывающих их под шапками и наголовниками.
Рядом беседовали два купца.
– Слышал про беглецов-то? – тихо спросил один.
– Про каких? – прихлебывая сбитень, уточнил второй.
– Три дня назад из княжьей дружины убегли два ратника.
– Как убегли?
– Да вот так. Убили полкового казначея, забрали золото и убегли.
– Ну, дела. И где ж они теперь?
– Поговаривают, что в чащобе. Промышляют близ большака. Уже один купчик пропал, вместе с подводой.
– Ужас.
Глеб потерял интерес к купцам. Очередные разбойники. Обычное дело. Тут едва ли не каждый месяц объявляются новые разбойники и начинают резать купцов на большаках.
Глеб выпил еще рюмку водки. Ему в голову пришла вдруг забавная идея. Через тыщу с лишним лет профессор Константин Евгеньевич Земцов со своими студентами будет проводить раскопки в Гиблом месте. Что, ежели послать ему весточку? В стихах!
– Эй, парень, – окликнул Глеб целовальника. – Где тут можно раздобыть кусок бересты и писало?
– У писаря Ропши, – ответил целовальник.
– А где мне найти этого писаря?
– Да вон он – прямо у тебя за спиной.
Глеб обернулся. За ближайшим столом сидел, подперев щеку рукой, невзрачный мужичок с козлиной бородкой. Завидев приближающегося Глеба, он тревожно вскинул голову и уставился на него испуганным взглядом.
– Эй, ты, кажется, писарь? – окликнул его Глеб, останавливаясь возле стола.
– Д-да, – промямлил козлобородый.
– Можешь продать мне кусок бересты и писало?
Козлобородый прищурил лукавые глаза и ответил:
– Коли дашь хорошую цену, так продам.
Глеб достал кошель, выгреб несколько медяшек и положил на стол.
– Хватит?
Вместо ответа козлобородый быстро вынул из холщовой сумки чистый кусок бересты и бронзовое писало и протянул все это Глебу.
– Держи, мил-человек, – с подобострастной улыбкой произнес он.
Вернувшись к стойке с берестой и писалом, Глеб вновь уселся на лавку.
Тэк-с, что же написать?… «Дорогой профессор Земцов…» Нет, не так. Какой он, к чертям собачьим, дорогой? Тогда так: «Земцов, все ваши россказни про Гиблое место оказались правдой. Желаю вам гореть за это в аду».
Глеб качнул головой: нет, глупо. И жестоко. Профессор ни в чем не виноват. Глеб сам согласился отправиться в Гиблое место. Сглупил, конечно, но чего уж теперь…
А может, огорошить профессора посланием в стихах? Мысль показалась Глебу довольно забавной. Он представил, как профессор Земцов, затаив дыхание, счищает специальной щеточкой землю с берестинки, потом подносит ее к своим близоруким глазами, ожидая увидеть что-нибудь вроде: «Другаго дни велми рано чръныя тучя съ моря идуть, а въ нихъ трепешутъ синии млънии. Быти грому великому…» – ну, и так далее. А на берестинке вместо этой средневековой бредятины… Стишки! Точно, стишки!
Глеб усмехнулся, задумчиво поскреб писалом затылок, пошевелил бровями, затем опустил взгляд на бересту и принялся неловко выцарапывать буквы. Минут двадцать он царапал бересту острым кончиком писала, высунув от усердия язык. А когда, наконец, перестал терзать берестинку, стихи были готовы.
Глеб расправил берестинку ладонью и, сдвинув брови, перечитал написанное.
Перечитав стишки, Глеб дернул уголком губ. Не Бродский, конечно, но сгодится.
«Представляю, как вытянется физиономия профессора, когда эта береста попадет к нему в руки, – с наслаждением подумал он. – Небось, созовет по этому поводу научный консилиум. Опубликует статейку в журнале «Science», получит грант. Ну а там и до нобелевки недалеко».
– Эй, целовальник, еще водки, – потребовал Глеб.
Получив свой стаканчик, Глеб хотел залпом выпить, но вдруг увидел, что сидевший рядом бородатый человек в длинной коричневой плащанице с любопытством заглядывает в его бересту.
– Интересно? – прищурился на него Глеб.
– Прости, брат, – смущенно отозвался тот. – Путь мой был долог, и прошел я много стран. Но нигде не видал таких буквиц.
– А ты сам-то откуда родом?
– Я подолгу жил в разных местах, но родом я из Болгарского царства. Мой отец был друнгарием при военачальнике города Солуни.
– Ты христианин?
– Да. Черноризник.
Глеб нахмурился:
– Вон оно что. Вообще-то, я черноризников не очень… Но ты вроде мужчина приятный. – Внезапно Глеб оживился. – Хочешь, прочту тебе свой стишок?
– Я буду рад тебя выслушать, брат.
Глеб отставил стаканчик с водкой и взял берестинку.
– Это, конечно, не шедевр, но… Ладно, слушай.
Он кашлянул в кулак и принялся нараспев читать их, как делал это когда-то в клубе «ОГИ» на Чистых прудах, в ту далекую пору, когда еще воображал себя великим поэтом. Закончив читать, Глеб быстро глянул на странника:
– Ну, как?
– По-моему, прекрасно, – ответил тот.
– Да? – Глеб усмехнулся. – А по-моему, чушь. Да, теперь я вижу, что это полная чушь. – Глеб смял в руке берестинку и швырнул на пол.
Снова взявшись за стаканчик, Глеб залпом выпил водку, вытер губы рукавом охотничьей куртки и сказал:
– Мне пора, странник. Бывай здоров.
– И ты не хворай, – последовал ответ.
Расплатившись с целовальником, Глеб вышел из кружала. Странник проводил его взглядом, затем нагнулся и поднял с пола берестинку с нацарапанными буквами.
Глаза черноризника лихорадочно заблестели.
– Удивительно! – пробормотал он. – Этого человека послал мне сам Господь!
На лавку, рядом с черноризником, уселся долговязый, хмурый тип в таком же темном балахоне.
– Мефодий! – обратился к нему черноризник, восторженно сверкая глазами. – Ты только посмотри, что у меня есть!
Долговязый взял берестинку, пробежал взглядом по буквам, пожал плечами и сказал:
– Но ты даже не знаешь, что там написано.
– Знаю! Незнакомец прочел мне это. И я запомнил слово в слово. Это как раз то, что мне было нужно, Мефодий!
– Правда? – Долговязый вернул ему берестинку. – Что ж, я рад. Надеюсь, твоим мучениями придет конец. О твоих странствиях многие говорят нехорошее, Кирилл. И почти все упрекают тебя в гордыне. Мой тебе совет: когда создашь новый алфавит, назови его «кириллицей», дабы укротить гордыню и тщеславие, а потом возвращайся в келью и продолжай переписывать латинские книги.
– Правда? – Долговязый вернул ему берестинку. – Что ж, я рад. Надеюсь, твоим мучениями придет конец. О твоих странствиях многие говорят нехорошее, Кирилл. И почти все упрекают тебя в гордыне. Мой тебе совет: когда создашь новый алфавит, назови его «кириллицей», дабы укротить гордыню и тщеславие, а потом возвращайся в келью и продолжай переписывать латинские книги.
– Да. – Кирилл усмехнулся. – Я так и сделаю.
Он бережно свернул берестинку и положил ее в сумку.
2
Остановившись возле сломанных саней, в ста шагах от кружала, Глеб потянулся в карман за коробкой с самокрутками, но тут негромкий голос окликнул его:
– Первоход!
Рука Глеба скользнула к мечу. Он взглянул на сани и удивленно приподнял бровь.
– Улита? Ты что здесь делаешь?
Девка вышла из-за саней, поправила платок и улыбнулась.
– Тебя ждала.
– Как ты узнала, что я здесь?
– Я тебя видела. Пошла за тобой и хотела окликнуть, но почему-то не решилась. Потом ты зашел в кружало, а бабам туда хода нет. Вот я и решила подождать здесь.
Пока Улита говорила, Глеб на всякий случай огляделся, но никакой опасности не заметил.
– Поостерегись называть меня Первоходом, – сказал Глеб.
– Прости. Я забыла, что тебя ищут княжьи охоронцы. А правда, что за твою голову назначена большая награда?
Глеб хотел объяснить ей, что награда отменена, но передумал – рассказывать правду было слишком долго и утомительно. Поэтому он просто кивнул и ответил:
– Правда.
Улита медленно и плавно подошла к Глебу и посмотрела на него снизу вверх сияющими глазами.
– Мне это нравится, – глубоким грудным голосом сказала она.
– Что? – не понял Глеб.
– Нравится, что тебя хотят убить. Это заставляет мое сердце биться быстрее.
Глеб усмехнулся.
– Тебе не о чем волноваться, Улита. Если меня схватят, я вас за собой не потащу. Будь уверена.
Девка медленно покачала головой:
– Я говорю про другое волнение, Глеб.
В лунном свете лицо ее было еще красивее, чем при солнце. Свежее, пышущее здоровьем, с огромными, широко распахнутыми глазищами и приоткрытыми губами.
– Я много слышала о тебе от Молчуна, Глеб, – проворковала Улита. – Он ругал тебя, говорил, что ты неудачник, но я видела, как он завидует и злится.
– Зачем ты мне все это рассказываешь? – настороженно спросил Глеб.
Улита улыбнулась и положила ему руку на грудь.
– Ты люб мне, Первоход, – проворковала она. – Я полюбила тебя еще прежде, чем увидела.
Глеб недобро прищурился и сдвинул брови.
– Молчун впустил меня в свой дом, – отчеканил он. – И я не должен…
Улита порывисто обняла его за шею и прижалась к нему грудью.
– Мне все равно, – прошептала она, не сводя с лица Глеба мерцающих глаз. – Хочу, чтобы ты был рядом! Ну его, этого Молчуна!
Глеб взял руки Улиты и осторожно, но настойчиво убрал их от своей шеи. Потом сказал:
– Мы не должны этого делать, Улита.
– Почему? Я разлюбила Молчуна и полюбила тебя. Что тут такого?
– Я для тебя не гожусь. Молчун любит тебя. Он хороший, надежный, сильный.
– Но не сильнее тебя! Мне люб ты, Первоход!
Глеб досадливо дернул щекой и сухо возразил:
– Глупости. Ты меня даже не знаешь.
Улита улыбнулась, блеснув в полумраке полоской зубов, и покачала головой:
– Нет. Это правда. Ты мне люб!
Глеб вздохнул. Ну, что тут скажешь? Да ничего не скажешь и ничего не объяснишь. Всё, что нужно, это попрощаться и уйти. Так он и сделал.
– Прости, Улита, мне пора. – Глеб хотел уйти, но девка схватила его за руку.
– Погоди, ходок! – Она притянула Глеба к себе, приподнялась и крепко поцеловала его в губы.
– Улита, я…
– Я хочу запомнить тебя получше, чтобы тосковать посладше. Иди ко мне. Один разик.
Она схватила его руку и положила себе на грудь. Глеб, сделав над собой усилие, грубо оттолкнул девку.
– Я сказал – нет. И хватит об этом.
Улита подняла руки и сжала кулаки.
– Вот, значит, как, – вымолвила она дрожащим от обиды и гнева голосом. – Не гожусь я тебе в любовницы. Рожей грязна или грудью тоща?
Глеб молчал.
– Ты все равно будешь моим, Первоход.
– Это вряд ли.
– Будешь! Или сгинешь!
Лицо Глеба стало холодным и насмешливым.
– Ты собралась доложить обо мне охоронцам?
– Нет. Я сделаю кое-что пострашнее. У меня есть прядь твоих волос, Первоход!
– Вот как? Что ж, оставь ее себе на память.
Улита усмехнулась и процедила сквозь зубы:
– Глупый, глупый Первоход… Ты не понимаешь. Я пойду с этой прядью к черной ведунье и приворожу тебя. А если и это не поможет, я велю ей разделаться с тобой.
– В Хлынь-граде запрещено заниматься черным ведовством, Улита. Последнюю ведьму привязали к конским хвостам и разорвали на части два года назад. Все, что ты можешь, это сделать из моих волос кисточку и отгонять ею мух. А теперь прощай. И, кстати, не вздумай докладывать обо мне охоронцам. Меня нельзя убить, потому что в Гиблом месте я съел лиловый гриб, и теперь я бессмертен. А вот вернуться и швырнуть тебя в гнилой овраг я всегда могу.
– Гад… – прохрипела, потрясая кулаками, Улита. – Мерзавец… Чтоб ты сдох!
– И тебе не болеть. – Глеб повернулся и зашагал прочь.
Когда Глеб говорил про разорванную ведьму и про княжий указ, запрещающий темное ведовство, он не врал. Два года назад, незадолго до войны с Голядью, одна молодая ведьмочка темным заговором умертвила любимого шута князя Егры. Казнила его за измену. И казнила страшно. Неизвестно в точности, что она сделала, но у шута сперва выпали все волосы, а потом тело его покрылось язвами, похожими на ожоги. Шут хворал два дня, а на третий изо рта у него вырвалось голубое пламя, и за несколько мгновений он весь выгорел изнутри.
Потеряв любимого шута, князь Егра был в гневе. Вот тогда-то он и приказал переловить всех городских ведьм и вышвырнуть их из города. Две из них позволили себе дерзкие речи в отношении князя, и охоронцы убили их на месте. А еще одну, ту, которая сгубила княжьего шута, Егра приказал порвать на части. Казнь состоялась на Сходной площади, при стечении всего честного народа. Народ наблюдал за казнью молча, боясь гнева ведьмы. Лишь один старик позволил себе крикнуть:
– Сдохни, ведьма!
И у него тут же отнялся язык.
Поговаривали также, что охоронцы, которые свершали казнь, позже заболели и померли. Но доподлинно Глеб этого не знал.
Глеб вообще многого не знал. Например, он не знал, что после его ухода Улита направилась не домой, а в маленькую темную избушку на окраине Хлынь-града, и что в кармане у нее вместе с прядью волос лежала золотая монета, украденная из тайника Молчуна и долженствующая послужить платой за услуги ворожеи.
– Все равно будешь моим, – шептала Улита, шагая по темным, мокрым улицам. – Будешь моим или сгинешь!
3
– Варись, зелье, варись, темное… Гнилой болотной водой заклинаю тебя… Духом лесной чащобы и порванными рыбьими жабрами… Варись, зелье…
Помешивая варево деревянной ложкой, старуха тихо бормотала под нос заклинания. Улита, сидевшая за темным, дубовым столом смотрела на нее с благоговейным испугом.
В этой избе вообще все было темным. Стены, пол, лавки. Темен был широкий воронец, уставленный деревянными баклажками и глиняными горшками. Темно было одеяние ведьмы, и темно было ее страшное, морщинистое лицо, над которым нависали реденькие седые волосы.
Об этой ведьме Улита узнала случайно. Девки на торжке болтали, что есть-де у южной стены Хлынь-града одно заколдованное место, где время от времени, чаще всего после полуночи, прохожие видят черную избу. А в избе той – продолжали шептаться торговки – живет страшная старая ведьма, которая может охмурить любого парня. Нужно только принести старухе прядку его волос или обрезок его ногтя.
Конечно, все это было больше похоже на сказку, чем на быль, но Улита решила попробовать. Чем леший не шутит? В прошлый вечер она подошла к южной стене и спряталась за деревьями. Дождавшись темноты, Улита принялась ходить вдоль стены туда-сюда. Место было мрачное, грязное и зловонное. Кроме нищих да калик сюда никто ни добирался.
Два раза Улита натыкалась на этих нищих, но испугаться не успевала – они сами шарахались от нее, как леший от метелки, и, бормоча заклинания-обереги, спешили убраться вон. Любая другая девка на месте Улиты давно бы струхнула и убежала, но Улиту все это только позабавило.
Так ходила Улита вдоль южной стены добрых три часа, продрогла, проголодалась и хотела уж возвращаться домой, как вдруг что-то увидела.
В одном месте темный воздух еще больше сгустился, и вдруг – прямо на глазах у изумленной девки – на пустом месте, где не росла даже трава, появилась избушка.
Избушка эта была в точности такая, какой ее описывали девки с торжка. Маленькая, ветхая, с кривыми стрехами и широким крыльцом.
Обмирая от ужаса, Улита вошла в избу. Ведьму она увидела сразу, и та оказалась совсем не страшной. Просто маленькая, сгорбленная старушка с морщинистым лицом, похожим на запеченное яблоко.