— Они скоро его отпустят. Успокойся. Улики не сойдутся, и полиция должна будет снять с него обвинения.
Говоря, он перекидывал с руки на руку золотую грушу.
— Какие улики?
— Отпечатки обуви, — отвечает Ли. — Отпечатки покрышек. И наверно, многое еще. Думаю, кровь. Она меня наверняка поцарапала. Моя кровь не сойдется с кровью Ига, и у них нет никаких оснований брать мою на анализ. Или, во всяком случае, тебе следует надеяться, что они не возьмут мою на анализ. Успокойся, не мельтеши. Они его выпустят не позже чем через восемь часов, а к концу недели он будет чист как ангел. Тебе нужно просто посидеть немного спокойно, и вы с ним будете в стороне от всей этой истории.
— Говорят, она была изнасилована, — говорит Терри. — Ты не говорил мне, что изнасиловал Меррин.
— А я ее и не насиловал. Изнасилование — это когда она не хочет, чтобы ты это делал, — говорит Ли и со смаком кусает истекающую соком грушу.
Еще хуже была мимолетная картина того, что Терри попытался сделать через пять месяцев, сидя в гараже на водительском сиденье своего «вайпера» с опущенными окошками, закрытой дверью гаража и включенным мотором. Терри уже был на колеблющейся грани сознания, вокруг него кипели выхлопные газы, и тут вдруг открылась дверь гаража. Его уборщица еще ни разу в жизни не приходила в субботу утром, и вот тебе пожалуйста, стоит и смотрит на Терри через водительское окошко, прижимая к груди бутылку с моющим средством Пятидесятилетняя мексиканская иммигрантка, она прилично понимала английский, но вряд ли могла бы прочитать сложенную записку, торчавшую из кармана рубашки Терри:
ТЕМ, КОГО ЭТО КАСАЕТСЯ
В прошлом году мой брат, Игнациус Перриш, был арестован по подозрению в убийстве Меррин Уильямс, его ближайшей подруги. ВСЕ ОБВИНЕНИЯ ПРОТИВ НЕГО БЕЗОСНОВАТЕЛЬНЫ. Меррин, бывшую и моим другом, убил Ли Турно. Я это знаю, потому что при этом присутствовал, и, хотя я не соучаствовал в этом преступлении, я причастен к его сокрытию и не могу больше жить с таким…
Дальше Иг не прочитал, он бросил руку Терри, словно та ударила его электричеством. Глаза Терри открылись, из-за темноты его зрачки были огромными, чуть ли не размером с радужку.
— Мама? — спросил Терри, еле ворочая языком.
В комнате было темно, так темно, что вряд ли он мог разобрать, кто стоит перед ним, только некий смутный силуэт. Иг держал правую руку за спиной, и ножа уж точно не было видно.
Иг открыл рот, что-нибудь сказать; он хотел сказать Терри, чтобы тот спал дальше, — самое бессмысленное, что можно было сказать, не считая прочего. Но тут он ощутил пульсацию крови в своих рогах и вдруг заговорил голосом матери. И это не было имитацией, сознательным подражанием. Это говорила она сама.
— Спи, Терри, — сказала Лидия.
Иг был так удивлен, что отшагнул назад и ударился бедром о ночной столик. Стакан с водой негромко звякнул о лампу. Терри снова прикрыл глаза, но начал беспомощно ворочаться, словно готовый проснуться и сесть.
— Мама, — сказал он, — а сколько времени?
Иг смотрел сверху вниз на брата, гадая, не как ему это удалось — вызвать голос Лидии, — а только сможет ли он сделать это снова. Он и сам понимал, как это было сделано. Дьявол, конечно же, умеет говорить чьим угодно голосом и говорить людям то, что им хочется слышать. Дар языков… излюбленный фокус дьявола.
— Тсс! — сказал Иг. Его рога наполнились давлением, а голос снова стал голосом Лидии Перриш. Это было очень просто — не нужно было даже об этом думать. — Тише, милый. Тебе не нужно ничего делать. Тебе не нужно вставать. Отдохни. Береги себя.
Терри глубоко вздохнул и перевернулся на бок.
Иг мог ждать от себя всего, что угодно, кроме сочувствия к Терри. Главное, конечно же, — то, через что прошла тогда Меррин, но в каком-то смысле Иг потерял той ночью и брата.
Он пригнулся, глядя на Терри, лежащего под простыней на спине, и на какое-то время задумался об этом новом проявлении своей силы. В конце концов он открыл рот, и Лидия сказала:
— Тебе нужно завтра же возвращаться домой. Возвращайся, милый, к своей жизни. У тебя же там репетиции. И всякое прочее. Не надо беспокоиться о бабушке. С бабушкой все будет хорошо.
— А что насчет Ига? — негромко пробормотал Терри, так и лежа лицом к стене. — Не должен ли я остаться, пока мы не выясним, куда подевался Иг? Я за него беспокоюсь.
— Может быть, ему нужно побыть сейчас одному, — сказал Иг материнским голосом. — Ты же знаешь, какое сейчас время года. Я ничуть не сомневаюсь, что с Игом все в порядке, и он бы тоже сказал тебе подумать о своей работе. Тебе нужно хоть единожды в жизни подумать о себе. Терри, завтра же прямо в Лос-Анджелес.
Иг произнес это как приказ, вложив во фразу всю свою силу воли, силу своих рогов, так, что они сладостно зазудели.
— Завтра же прямо, — сказал Терри. — О'кей.
Иг отступил к двери, к солнечному свету. Но прежде чем он ушел, Терри снова заговорил.
— Я люблю тебя, — сказал Терри.
Иг задержался в открытой двери, его пульс странным образом колотился в гортани, ему не хватало воздуха.
— Я люблю тебя, Терри, — сказал он и тихо притворил дверь.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Ближе к вечеру Иг подъехал по шоссе к маленькому бакалейному магазинчику. Он взял там сколько-то сыра, пепперони, горчицу, две буханки хлеба, две бутылки красного столового и штопор.
Хозяином магазина был интеллигентного вида пожилой мужчина в круглых очках и шерстяной кофте. Он обвис за витриной, положив подбородок на кулак и листая «Нью-Йорк ревю оф букс». Лавочник взглянул на Ига без малейшего интереса и начал вводить в кассовый аппарат покупки.
Попутно с нажиманием клавиш он сообщил Игу, что у его жены, с которой они живут уже сорок лет, болезнь Альцгеймера, и он подумывает заманить ее на лесенку, ведущую в подвал, и столкнуть вниз. Без всяких сомнений, сломанная шея будет списана на несчастный случай. Венди любила его своим телом, еженедельно писала ему, пока он служил в армии, и родила ему двух очаровательных дочек, но он устал все время ее мыть и слушать ее бред и хотел спокойно жить со своей старой подружкой Салли в Бока-Ратон. По смерти жены он получит страховку в почти три четверти миллиона долларов, что обеспечит и гольф, и теннис, и хорошие обеды с Салли на всю оставшуюся жизнь. Он хотел знать мнение Ига на этот счет. Иг сказал, что, по его мнению, он будет гореть в аду. Лавочник пожал плечами и сказал, что, конечно, это и так понятно.
Он говорил Игу по-русски, и тот отвечал ему на том же языке, хотя его совершенно не знал. Но это неожиданное, необъяснимое владение языком ничуть Ига не удивило; после того как он говорил с Терри материнским голосом, это была ерунда, семечки. Кроме того, язык зла универсален, на манер эсперанто.
Иг смотрел в сторону от кассы, вспоминая, как он обманул Терри, как что-то в нем смогло вызвать именно тот голос, который брату хотелось слышать. Появлялся вопрос о пределах этой силы, насколько полно он может ввести в заблуждение другого человека Он остановился в дверях и с интересом оглянулся на лавочника, вновь погруженного в чтение газеты.
— Почему вы не снимаете трубку? — спросил Иг.
Лавочник поднял голову и взглянул на Ига, его брови недоуменно сошлись.
— Звонит же, — сказал. Иг; в его рогах запульсировало сладостное давление.
Лавочник хмуро уставился на молчавший телефон, а затем поднял трубку и поднес ее к уху. Даже издалека Иг отчетливо слышал гудок.
— Роберт, это Салли, — сказал Иг, но сказал не своим голосом.
Голос был низкий, хриплый, но, без всяких сомнений, женский, с бронксовской гнусавинкой; голос совершенно незнакомый, и все же Иг не сомневался, что это голос Салли Какой-то Там.
Лавочник недоуменно нахмурился и сказал, отвечая на длинный гудок:
— Салли? Но мы же с тобой всего два часа как говорили. Я думал, ты стараешься сэкономить на дальних звонках.
Рога Ига сладостно пульсировали.
— Я сэкономлю на дальних звонках, когда мне не нужно будет звонить тебе каждый день, — сказал Иг голосом Салли из Бока-Ратон. — Когда ты сюда приедешь? Это ожидание меня убивает.
— Я не могу, — сказал лавочник. — Ты же знаешь, я не могу. Ты знаешь, сколько стоит сдать Венди в приют? На что тогда будем жить мы?
И все это в гудящую трубку.
— Кто сказал, что мы должны жить как Рокфеллеры? Мне не нужны устрицы… сойдет и тунцовый салат. Ты хочешь подождать, пока она умрет, но что, если я умру первой? Что же тогда получится? Я не молода, и ты тоже не молод. Помести ее куда-нибудь, где о ней; позаботятся, а затем садись на самолет и прилетай сюда, чтобы ты тоже не был неухоженным.
Рога Ига сладостно пульсировали.
— Я сэкономлю на дальних звонках, когда мне не нужно будет звонить тебе каждый день, — сказал Иг голосом Салли из Бока-Ратон. — Когда ты сюда приедешь? Это ожидание меня убивает.
— Я не могу, — сказал лавочник. — Ты же знаешь, я не могу. Ты знаешь, сколько стоит сдать Венди в приют? На что тогда будем жить мы?
И все это в гудящую трубку.
— Кто сказал, что мы должны жить как Рокфеллеры? Мне не нужны устрицы… сойдет и тунцовый салат. Ты хочешь подождать, пока она умрет, но что, если я умру первой? Что же тогда получится? Я не молода, и ты тоже не молод. Помести ее куда-нибудь, где о ней; позаботятся, а затем садись на самолет и прилетай сюда, чтобы ты тоже не был неухоженным.
— Я обещал Венди, что никогда не сдам ее в приют.
— Она уже не тот человек, которому ты давал обещание, и я боюсь, чего ты можешь наделать, если продолжишь жить в ее обществе. Я только и прошу, чтобы ты выбрал ту разновидность зла, с которой мы сможем жить. Позвони мне, когда купишь билет, и я встречу тебя в аэропорту.
Иг замолчал, из его рогов ушло сладостное давление. Лавочник отвел трубку от уха и уставился на нее, чуть-чуть приоткрыв рот. В трубке звучал все тот же гудок. Иг вышел за дверь, лавочник этого даже не видел, он совсем о нем забыл.
Иг развел огонь в дымовой трубе, затем открыл первую бутылку и сделал большой глоток, не выжидая, чтобы вино подышало. Винные пары ударили ему в голову, все вокруг закачалось, сладкое удушье, любящие руки на горле. Он чувствовал, что должен разработать план, должен решить, как лучше обойтись с Ли Турно, но было трудно одновременно и думать, и глядеть на огонь. Его зачаровывала экстатическая пляска языков пламени. Он с восторгом взирал на кружение искр, на оранжевое кувыркание отламывающихся угольков, восторгался резким вкусом вина, освобождавшим его голову от мыслей, как маляр обдирает старую краску. Он беспокойно подергал себя за бородку, радуясь ей, довольный ее наличием, чувствуя, что с ней облысение становится более приемлемым. Когда Иг был ребенком, все его герои носили бороду: Иисус, Авраам Линкольн, Дэн Хаггерти.[31]
— Бороды, — пробормотал он. — Я благословен волосатым лицом.
Иг уже откупорил вторую бутылку, когда услышал шепот огня, предлагавшего различные планы, ободрявшего тихим шипящим голосом, выдвигавшего богословские доводы. Иг чуть наклонил голову и внимательно, зачарованно слушал. Иногда он согласно кивал. Голос огня говорил весьма разумные вещи; за следующий час Иг узнал очень много.
После наступления темноты он открыл заслонку; в помещении за ней кишели верные последователи, жаждавшие услышать Слово. Иг вышел из дымовой трубы, и копошащийся ковер из змей — тысяча змей по меньшей мере, лежавших друг на друге, перепутанных самым бредовым образом, — расчистил ему путь к груде кирпичей, возвышавшейся посреди пола. Иг взобрался на вершину этого холмика и сел на него с вилами в одной руке и бутылкой вина в другой. И с этого возвышения он начал им проповедовать.
— Принято верить, — сказал им Иг, — что душу следует беречь, дабы не погибнуть в геенне огненной. Сам Христос предупреждал апостолов остерегаться того, кто погубит их души в аду. Я же говорю вам, что такая судьба математически невозможна. Душу нельзя уничтожить. Душа существует вечно. Подобно числу пи она нигде не обрывается и не завершается. Подобно пи она постоянна. Пи — иррациональное число, его невозможно выразить дробью, невозможно отделить от себя самого. Точно так же душа — это иррациональное, неприводимое уравнение, идеально выражающее единственную вещь: тебя. Смертная душа не представляла бы для дьявола ни малейшей ценности. И она не гибнет, попадая в руки Сатаны, как то зачастую считается. Она всегда в его распоряжении.
На груду кирпичей заползла смелейшая из змей, похожая на толстую коричневую веревку. Иг ощутил, как она ползет по его голой левой ноге, но никак не среагировал, продолжая удовлетворять духовные нужды своей паствы.
— Сатана издавна известен как Противник, но Бог страшится женщин даже больше, чем дьявола, — и правильно делает. Это она с ее властью приносить в мир новую жизнь является истинным подобием Творца, а никак не мужчина, и многажды доказала, что больше заслуживает почитания людьми, чем Христос, этот небритый фанатик, страстно желавший конца света. Бог спасает — но не сейчас и не здесь. Подобно всем мошенникам, Он просит вас заплатить сейчас и принять на веру, что воздаяние придет попозже. В то время как женщины предлагают спасение иного рода, более близкое и понятное. Они не откладывают свою любовь на далекое, плохо определенное будущее, но дарят ее здесь и сейчас, зачастую тем, кто этого совершенно не заслужил. Так было со мной. Дьявол и женщины с самого начала были союзниками против Бога, с того еще времени, как Сатана явился к первому человеку в облике змея и нашептал Адаму, что истинное счастье может быть найдено не в молитве, а в Евиной шахне.
Змеи извивались, шипели и боролись за место у его ног. В состоянии, близком к экстазу, они кусали друг друга. Толстая коричневая змея, улегшаяся у Иговых ног, начала оборачиваться вокруг его лодыжки. В конце концов он нагнулся, приподнял змею и посмотрел на нее. Она была цвета осенних пожухлых листьев, если не считать оранжевой полосы вдоль спины, да на конце ее хвоста висела короткая, пыльного вида гремушка. Иг никогда не видел гремучих змей, разве что в фильмах Клинта Иствуда. Она позволила поднять себя в воздух, не сделала ни малейших попыток уползти. Змея потрескивала, как сминаемая металлическая фольга, и смотрела на Ига золотыми глазами с длинными узкими зрачками. Ее язык ежесекундно выскакивал наружу, словно пробуя воздух, а холодная кожа лежала на теле свободно, как веко на глазном яблоке. Ее хвост (возможно, тут не стоит говорить о хвосте, вся она была сплошным хвостом с головой, приделанной к одному из концов) свободно свисал с Иговой руки. Подумав секунду, Иг накинул змею себе на плечи, как свободный шарф или незавязанный галстук. Ее гремушка лежала на его обнаженной груди.
Иг уставился на свою аудиторию, совсем забыв, о чем говорил, запрокинул голову и приложился к бутылке. Вино обожгло его пищевод сладостным пламенем. Христос был хотя бы прав в своей любви к дьявольскому напитку, который, подобно плоду из райского сада, даровал свободу и знание и вместе с тем разрушал. Иг выдохнул две струи дыма и вспомнил свои рассуждения.
— Вот посмотрите на девушку, которую я любил, и которая любила меня, и как она кончила. Она носила на шее Иисусов крест и хранила верность церкви, которая никогда не сделала ей ничего, только принимала пожертвования и в лицо называла ее грешницей. Она каждый день хранила Иисуса в своем сердце и каждую ночь Ему молилась. И посмотрите, сколько добра и пользы это ей принесло. Иисус на своем кресте. Сколько людей оплакивало Иисуса на кресте! Словно никто никогда не страдал так, как страдал Он. Словно и не было миллионов людей, которых постигла худшая смерть и которых никто и не помянул. Живи я во времена Пилата, мне бы доставило удовольствие лично воткнуть Ему в бок копье, так уж Он кичился собственной болью… Мы с Меррин были как муж и жена. Но ей было мало меня, она хотела свободу, жизнь, возможность узнать себя самое. Она хотела других любовников и хотела, чтобы я тоже брал себе других любовниц. Я возненавидел ее за это. И Бог тоже. Всего лишь представив себе, что она раздвинет ноги перед другим мужчиной, Он отвернул от нее свое лицо, и, когда она воззвала к Нему, когда ее насиловали и убивали, Он притворился, что не слышит. Вне всяких сомнений, Он считал, что она получила по заслугам. Теперь я вижу Бога как лишенного фантазии автора грошовых романов, человека, строящего повествование вокруг садистских неуклюжих сюжетов, чьи писания существуют только для того, чтобы выразить Его ужас перед властью женщины, кого и как ей любить, властью переопределять любовь так, как ей кажется лучше, а не так, как должно быть, по мнению Бога. Этот автор не стоит своих собственных персонажей. Дьявол есть в первую очередь литературный критик, задающий этому бездарному писаке заслуженную Им принародную порку.
Змея, висевшая у Ига на шее, любовно потерлась головой об Игово бедро. Он нежно ее погладил и перешел к самому главному: к ключевому моменту своей огненной проповеди.
— Только дьявол любит людей такими, какие они есть, и радуется их хитроумным саморазрушительным замыслам, их бесстыдному любопытству, их неумению владеть собой, их вечным порывам нарушить любое правило, как только они о нем услышат, их охотному желанию отдать свою бессмертную душу за перепих. Дьявол знает, что лишь имеющие смелость рискнуть своей душой ради любви правомочны иметь душу, хотя Бог этого и не знает… Так куда же это помещает Бога? Нам говорят, Бог любит человека, но любовь должна доказываться фактами, а не доводами. Если вы сидите в лодке и не спасете утопающего, вам наверняка гореть в аду, однако Бог в своей премудрости не ощущает нужды использовать свою власть, чтобы спасти кого-либо от единого момента страданий, и, несмотря на все Его бездействие, Ему поклоняются, Его почитают. Покажите мне в этом хоть какую-нибудь самую элементарную логику. Вы не сможете. Ее там нет. Только дьявол действует сколько-нибудь разумно, обещая наказать тех, кто превращает землю в ад для решающихся любить и чувствовать… Я не заявляю, что Бог мертв. Я говорю вам, что Он жив и в полном здравии, но не может обещать никому спасения, ибо проклят сам за свое преступное бездействие. Он погиб в тот самый момент, когда потребовал верности и поклонения, прежде чем обеспечил защиту. Типичный гангстерский рэкет. А что бы ни говорили о дьяволе, он не безразличен. Дьявол всегда придет на помощь тем, кто готов грешить, что синонимично слову «жить». Его телефонные линии свободны. Операторы стоят наготове.