Но Ли уже не был уверен, что конгрессмен его слышит. Прищурившись, он смотрел на экран телевизора. Терри Перриш обвис в своем кресле, изображая мертвого, его голова была свернута под почти невозможным углом. Гость программы, костлявый английский рокер в черной кожанке, перекрестил мнимый труп.
— Вы же с ним вроде бы дружки? С Терри Перришем?
— Больше с его братом, Игом. Прекрасные они люди, это семейство Перриш. В детстве я буквально на них молился.
— А я вот никогда с ними не пересекался. С этим семейством Перриш.
— Думаю, они склоняются к демократам.
— Голосуя, люди ставят дружбу выше партии, — сказал конгрессмен. — Может быть, нам всем стоит подружиться. — Он ударил Ли по плечу, как при внезапной мысли. Про мигрень уже все было забыто. — А здорово было бы в нужное время объявить о моем участии в выборах на этой самой программе Терри Перриша.
— Здорово, — согласился Ли, — очень здорово.
— Как ты считаешь, можно это как-нибудь устроить?
— Пожалуй, при следующем его приезде я его куда-нибудь свожу и замолвлю за вас пару слов. Посмотрим, может, и получится.
— Конечно, — согласился конгрессмен, — так ты и сделай. Поставь ваш городишко вверх ногами, я за все плачу. — Он вздохнул и продолжил: — Ты меня приободрил. Я очень удачливый человек и сам это знаю. А главная из моих удач — это ты, Ли. — Он взглянул на Ли лукавыми глазами доброго дедушки; сделать такое в любой момент не представляло для него труда. — А знаешь, Ли, ведь ты уже достаточно взрослый, чтобы баллотироваться в конгресс. Так или иначе, в ближайшие два года мое место освободится. У тебя есть весьма привлекательные качества. Ты симпатичный и честный. У тебя есть прекрасная личная история раскаяния и возрождения, благодаря кресту.
— Лично я так не думаю. Я доволен своей теперешней работой — работой для вас. Я не думаю, что выборный пост — это мое единственное призвание, — сказал Ли и без малейшего смущения добавил: — Не думаю, чтобы Господь хотел от меня именно этого.
— Жаль, — сказал конгрессмен. — Ты мог бы сослужить партии серьезную службу и, вполне возможно, подняться в ней очень высоко. Да при подходящих обстоятельствах ты мог бы стать нашим следующим Рейганом!
— Не-а, — сказал Ли. — Скорее уж я хотел бы стать следующим Карлом Роувом.[39]
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
Перед смертью мать не отличалась разговорчивостью; Ли даже не был уверен, много ли она понимала в свои последние недели. Обычно она произносила со многими вариантами дрожащим безумным голосом одно-единственное слово: «Пить! Пи-ить!» Ее глаза буквально вываливались из орбит. Как правило, Ли сидел у кровати совершенно голый из-за жары и читал журнал. К полудню температура в спальне разгонялась до девяноста пяти градусов, а под кипой одеял было еще градусов на пятнадцать жарче. Похоже, мать не всегда понимала, что Ли сидит рядом с ней. Она смотрела в потолок, жалко сражаясь с одеялами, как женщина, упавшая за борт и пытающаяся плыть. В других случаях ее расширенные глаза устремлялись с мольбой и ужасом на Ли, а тот отхлебывал чай со льдом и полностью ее игнорировал. Случалось, что, меняя простыню, Ли забывал постелить новую и оставлял полуголую мать лежать прямо под одеялами. Когда матери случалось обмочиться, она кричала: «Мокро! Мокро! Господи, Ли, я обмочилась!» Ли никогда не спешил менять ей простыни — трудоемкий, утомительный процесс. Ее моча плохо пахла, пахла морковкой, пахла почечной недостаточностью. Когда Ли все же менял ей белье, он собирал прежнее в мокрый ком и прижимал к лицу матери, а та начинала выть удивленным полузадушенным голосом. В конце концов, когда-то мать делала с ним то же самое, тыкала его лицом в обмоченные простыни. Так она учила его не писаться в постели, что в детстве случалось с ним неоднократно.
Однако в конце мая у матери после долгих недель, когда она ничего не понимала, наступило недолгое просветление, опасный момент полной ясности сознания. Ли, спавший на втором этаже, в своей спальне, проснулся незадолго до восхода от непонятного ощущения, что что-то не так. Он приподнялся на локтях и стал напряженно слушать тишину. Времени было без минут пять, небо за окном начинало светлеть. Окно было чуть приоткрыто, и до него доносились запахи зеленой травы и набухших почек. Проникавший в комнату воздух был теплым и влажным. Если уж в такое время тепло, днем будет настоящее пекло, особенно в комнате для гостей, где, словно в духовке, он жарил эту старуху. В конце концов он услышал снизу негромкий стук, а затем еще какие-то звуки, словно кто-то царапает ботинками пластиковую циновку.
Ли встал и прошел на первый этаж, чтобы проверить мать. Он думал застать ее спящей и, может быть, бессмысленно глядящей в потолок и уже никак не ожидал увидеть ее, перекатившейся на левый бок и тянущей иссохшую клешню к телефону. Она сбила трубку с рычага, и та висела на спирали из бежевого провода. Мать собрала часть провода в руку, стараясь подтянуть к себе трубку, и теперь та раскачивалась в воздухе, задевая пол и время от времени стукаясь о ночной столик.
Увидев Ли, мать перестала пытаться подтащить трубку. Ее измученное, с запавшими щеками лицо было спокойным, почти выжидающим. Когда-то у нее были роскошные, чуть рыжеватые волосы, локоны, которые спадали на плечи. Волосы Фарры Фосетт.[40] Впрочем, теперь она сильно облысела, на черепе, усеянном коричневыми пятнами, лежали тусклые серебряные пряди.
— Мама, что ты делаешь? — спросил Ли.
— Хочу позвонить.
— Кому ты будешь звонить?
Ли сразу же отметил ясность ее голоса и понял, что она каким-то невозможным образом на время выплыла из глубин своего безумия.
Мать бросила на него долгий недоуменный взгляд и спросила:
— Кто ты такой?
Во всяком случае — частично выплыла.
— Ли. Разве ты меня не знаешь?
— Ты не Ли. Ли там, ходит по забору. Я сказала ему этого не делать. Я сказала, что он заплатит за это дьяволу, но Ли не может себя сдержать.
Ли пересек комнату и вернул трубку на рычаг. Что за идиотская беспечность — оставить рядом с матерью работающий телефон, каким бы там ни было ее состояние. Когда он наклонился, чтобы вытащить телефонный провод из розетки, мать протянула руку и схватила его за запястье. Ли едва не закричал, так поразила его яростная сила ее иссохших скрюченных пальцев.
— Я все равно умру, — сказала мать. — Зачем тебе мои страдания? Почему ты не можешь просто отойти в сторонку и дать неизбежному произойти?
— Потому что так, — сказал Ли, — я ничему не научусь.
Он ожидал услышать новый вопрос, но вместо этого мать сказала:
— Да. Это верно. А чему ты хочешь научиться?
— Есть ли предел.
— Того, что я могу вынести? — спросила мать и тут же поправилась: — Нет, конечно же нет. Ты имеешь в виду предел своей собственной жестокости. — Она осела на подушки, и Ли с удивлением увидел на ее лице понимающую улыбку. — Ты не Ли. Ли на заборе. Если я снова увижу, как он ходит по этому забору, хорошая порка ему обеспечена. Я его предупреждала.
Мать глубоко вздохнула и прикрыла глаза. Ли уже думал, что она засыпает — такие быстрые переходы случались с ней нередко, — но тут она вновь заговорила. В ее тонком старушечьем голосе звучала задумчивость.
— Раз заказала по каталогу кофеварку для эспрессо. Хорошенькая игрушка. Уйма блестящей латуни. Через пару недель на моем пороге возникла коробка. Я вскрыла ее, и знаешь, что там было? Ничего, кроме упаковки. Восемьдесят девять долларов за пару листов пузырьковой упаковки и пенопласт. Видимо, на этом заводе кто-то не вовремя уснул.
Она долго, с удовольствием выдохнула.
— Зачем… зачем ты мне это рассказала? — спросил Ли.
— Потому что то же самое и с тобой, — сказала мать, снова открыв огромные сияющие глаза и чуть повернув голову, чтобы на него посмотреть. Ее улыбка стала шире, обнажив пожелтевшие остатки зубов, а потом она рассмеялась. — Ты должен потребовать деньги назад. Тебя нагло надули. Ты всего лишь упаковка. Ты просто красивая коробка, в которой нет ничего.
Она смеялась, задыхаясь. Хрипло и прерывисто.
— Перестань надо мной смеяться, — сказал Ли, что вызвало у матери новый приступ хохота, и она продолжала смеяться, пока Ли не дал ей двойную дозу морфия.
Затем он прошел на кухню и выпил дозу «Кровавой Мэри» с уймой перца; его рука, державшая стакан, дрожала, как в лихорадке. У Ли было сильное желание налить своей матери кружку обжигающе-горячей соленой воды и заставить ее выпить все до капельки. Утопить ее в этой кружке.
Однако он не стал этого делать, а оставил ее в покое; целую неделю он проявлял необычную заботливость — ни на секунду не выключал вентилятор, регулярно менял матери простыни, телевизор все время работал, на столике стояли свежие цветы. И особенно он следил за тем, чтобы давать ей морфий точно по расписанию — не хотелось, чтобы приходящая медсестра случайно попала на момент ее просветления и чтобы потом рассказывала, как обращается с матерью сын. Но все его тревоги были напрасны, мать никогда уже не пришла в сознание.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Ли помнил этот забор. Он почти не помнил о двух годах, прожитых ими в Западном Баксфорте, штат Мэн. Не помнил, в частности, почему они переехали сюда, в эту забытую богом дыру, маленький городок, где у его родителей не было никаких знакомых. Точно так же он не мог вспомнить, почему они вернулись в Гидеон. Но он прекрасно помнил забор и одичавшего кота, пришедшего из зарослей кукурузы, и ночь, когда он сам не дал луне упасть с неба.
Кот приходил на закате. Когда он второй или третий раз появился у них на заднем дворе и негромко замявкал, мать Ли вышла ему навстречу. Она вынесла банку сардин, поставила ее на землю и стала смотреть, как кот крадется все ближе и ближе. Кот накинулся на сардины, словно не ел много дней — может быть, так оно и было, — и стал поглощать серебристых рыбок, резко дергая головой. Затем он довольно замурчал и втиснулся между лодыжек Кэти Турно. Мурчание было вроде как проржавевшее, словно кот давно не бывал довольным и малость разучился.
Но когда мать Ли наклонилась почесать его за ухом, кот полоснул по ее руке когтями, оставив длинные глубокие царапины. Она закричала и пнула его ногой, и он убежал, перевернув по дороге консервную банку.
Мать целую неделю ходила с перевязанной рукой, а шрамы так и вообще остались до самой смерти. Когда кот пришел в следующий раз и начал мяукать, привлекая к себе внимание, она кинула в него сковородкой, и он исчез в рядах кукурузы. За их домом было с дюжину этих рядов, акры низкорослой паршивенькой кукурузы. Родители Ли ее не сажали и никак за ней не ухаживали. Они не были фермерами и не хотели заниматься даже садом. В августе мать Ли собрала часть кукурузы и попыталась сварить несколько початков, но никто не стал их есть. Кукуруза оказалась безвкусной и жесткой; отец Ли рассмеялся и сказал, что она только свиньям на корм. К октябрю все стебли высохли и почернели, многие из них поломались и почти упали. Ли они нравились, нравился их запах в холодном осеннем воздухе, нравилось пробираться по узкому промежутку между рядами и как сухо шуршат при этом листья. Много лет позже он все еще помнил, что любил их, хотя и не мог в точности вспомнить, как ощущалась эта любовь. Для взрослого Ли Турно пытаться вспомнить свою увлеченность кукурузой было почти то же самое, как оживлять воспоминания о хорошем обеде.
Где кот проводил остальной день, так и осталось неизвестным. Он не принадлежал соседям. Он не принадлежал никому. Мать сказала, что он бродячий; это слово звучало у нее как плевок, с тем же омерзением с каким она упоминала «Уинтерхаус», куда каждый вечер заходил ее муж, чтобы выпить стаканчик (или два, или три).
У кота буквально торчали ребра, черная шерсть на бедрах протерлась, местами обнажив непристойно розовую, покрытую струпьями кожу, а его огромные, поросшие шерстью яйца болтались на ходу между задними лапами. Левый глаз кота был зеленым, а правый — белым, что придавало ему полуслепой вид. Мать велела Ли, своему единственному сыну, держаться от этой твари как можно дальше, не гладить его ни при каких обстоятельствах и вообще ему не доверять.
— Он никогда тебя не полюбит, — сказала она. — Он прошел уже точку невозврата, до которой мог еще хорошо относиться к людям. Ему не интересен ни ты, ни кто-либо другой. Не интересен и не будет интересен. Приходит он по единственной причине, в надежде, что мы ему что-нибудь дадим, и, если мы не будем его подкармливать, он перестанет приходить.
Однако он не переставал. Каждый вечер, когда солнце садилось, но облака еще были объяты закатным сиянием, кот приходил к ним на задний двор.
Иногда Ли после школы выходил на него посмотреть. Ему было интересно, как кот проводит день, откуда он приходит и куда уходит. Ли залезал на забор и шел по верхним бревнышкам, высматривая в кукурузе кота.
Он мог заниматься этим, только пока мать не увидит и не крикнет ему слезть. Забор был из толстых занозистых палок, вставленных в наклонные столбики, и окружал весь двор, включая и кукурузу. Верхняя планка была высоко над землей, примерно на высоте головы Ли, и дрожала под ним, когда он залезал наверх. Мать говорила, что дерево уже гнилое, и перекладина непременно под ним сломается, и он угодит в больницу (отец пренебрежительно махал рукой и говорил: «Отстань ты от него, пусть мальчишка будет мальчишкой»). Ли не мог отстать от забора, да и какой мальчишка смог бы. И он не просто залезал на него и ходил по нему на манер канатоходца, но иногда даже бегал, раскинув руки, словно долговязый журавль, пытающийся взлететь. Было просто здорово бегать по забору, чувствуя, как трясутся под ногами планки и бьется в жилах кровь.
Кот явно решил свести Кэти Турно с ума. Он объявлял о своем приходе жалобным воем, рвущим сердце и уши звуком, повторявшимся снова и снова, пока терпение матери не кончалось, а тогда она вылетала из задней двери и чем-нибудь в него швыряла.
— Да чего тебе надо? — крикнула она как-то коту. — Никто тебя здесь не кормит, так почему же ты не уходишь?
Ли ничего матери не сказал, но думал про себя, что знает, почему кот ежевечерне приходит. Мать ошибочно считала, что он просит поесть, Ли же догадывался, что он тоскует по прежним хозяевам, людям, жившим в этом доме прежде и обращавшихся с ним так, как это было ему по вкусу. Ли представлял себе рыжую веснушчатую девочку примерно своего возраста в комбинезоне и с длинными прямыми волосами, которая ставит коту миску кошачьей еды, а потом сидит на безопасном от него расстоянии и смотрит, не мешая ему есть. Может быть, что-нибудь ему напевает. Идея матери — что кот нарочно их изводит своими непрестанными воплями, просто чтобы посмотреть, сколько они выдержат, — казалась Ли маловероятной.
Он решил подружиться с котом и как-то поздно вечером сел его поджидать. Матери он сказал, что не хочет ужинать, что и так почти лопается от миски зерновых хлопьев, съеденной в школе, и нельзя ли ему просто погулять? Мать сказала, что можно, во всяком случае, пока отец не вернется. Ли не стал говорить ей, что думает встретиться с котом и у него для кота заготовлены сардины.
В середине октября темнеет быстро. Когда он вышел во двор, не было еще и шести, но небо уже совсем потемнело, не считая узкой розовой полоски по ту сторону дороги. Поджидая кота, он тихо напевал песню, которую в этом году часто крутили по радио. «Взгляни на ни-их, — пел он почти что шепотом, — взгляни на ни-их».[41] Зажглись первые звезды. Он откинул голову и с удивлением увидел, что одна из звезд движется, рисует на небе прямую линию. Через мгновение он осознал, что это, наверное, самолет или даже спутник. Или НЛО! Вот бы здорово. Когда он оторвал взгляд от неба, кот уже был здесь.
Разноглазый кот высунул голову из кукурузы и посмотрел на Ли, в кои-то веки он молчал. Ли вытащил руку из кармана куртки, стараясь не делать резких движений, чтобы не спугнуть кота.
— Ко-о-тя, ко-о-тя, — сказал он, растягивая первый слог. — Ко-о-тя.
Резко щелкнула открывшаяся консервная банка, кот метнулся в кукурузу и исчез.
— Ты что, котя? — крикнул Ли, вскакивая на ноги.
Так было просто нечестно. Он ведь спланировал всю эту встречу, как он подманит кота тихим вкрадчивым разговором, а затем поставит перед ним сардины, не делая сегодня никаких попыток тронуть его хотя бы пальцем, пусть себе ест. А теперь он убежал, не дав Ли никаких шансов.
Поднимался ветер, кукуруза непрерывно шуршала, и Ли даже через куртку почувствовал холод. Он стоял, слишком расстроенный, чтобы что-нибудь делать, и пустыми глазами смотрел на кукурузу, и в этот момент кот появился снова. Он вспрыгнул наверх, на перекладину забора, и посмотрел на Ли возбужденно сверкающими глазами. У Ли отлегло от сердца, что кот не стал убегать без оглядки, а остался поблизости. Ли опять постарался не делать резких движений. Он не шел, а скорее уж крался, ничего коту не говорил. Он боялся, что стоит ему подойти поближе, кот тут же прыгнет в кукурузу и исчезнет. Однако вышло совсем иначе: когда Ли подошел к забору, кот сделал несколько шагов по верхней перекладине, остановился и оглянулся с чем-то вроде ожидания в глазах. Ожидая увидеть, что Ли за ним следует, приглашая его за собой. Ли схватился за столбик и забрался на верхнюю перекладину. Забор задрожал, и он подумал, что уж теперь-то кот точно спрыгнет на землю и убежит. Однако тот подождал, пока забор не перестал качаться, и важно пошел прочь, высоко задрав хвост, так что были видны черная задница и огромные яйца.
Ли раскинул руки для равновесия и пошел вслед за котом. Он не спешил, опасаясь его спугнуть, а двигался ровным шагом. Кот важно шествовал по забору, уводя Ли все дальше и дальше от дома. Кукуруза росла у самой ограды, и руки Ли все время натыкались на широкие сухие листья. Был неприятный момент, когда у него под ногами затряслась одна из перекладин, и ему пришлось встать на четвереньки, ухватиться за столбик, чтобы не упасть. Кот ждал на следующей перекладине, он не двинулся даже тогда, когда Ли восстановил равновесие и прошел опасное место. Вместо этого он выгнул спину, распушил шерсть и начал мурчать своим хриплым неумелым мурком. Ли был вне себя от радости, что смог так приблизиться к коту, приблизиться настолько, что можно было дотянуться до него рукой.