Дом Архипа был полуразрушен, от шестого этажа, на котором жили они с матерью, остались обгоревшие развалины. Архип вдруг ощутил, что не осталось ничего, что связывало его с детством, которое внезапно закончилось четыре года тому назад.
Был на земле еще один человек, которого Архип считал родным. Спасшая его женщина, с голосом, похожим на голос его матери. У нее тоже погибла вся семья: нет больше ни мужа ее, ни сына. Он решил ее найти, чтобы заботиться о ней вместо сына.
Дед Мирон переполошил всю деревню, но нашел человека, знавшего семью Артемьевых.
– Это, наверное, жена Дмитрия была, Варвара, – сообщила ему Зинаида. Во время войны Зинаида жила в Верховье, потом вышла замуж за вдовца из соседнего села и перебралась к нему. – Сын у них был, Алеша. Они вместе с отцом ушли на фронт, и оба не вернулись. Варвары тоже больше в живых нет. Она при немцах в Верховье оставалась, только те ее не тронули – наши пристрелили. Говорят, Варвара немцам помогала, их раненых выхаживала. И еще говорят, что она была шпионкой.
Архип окаменел. «Как это – наши пристрелили?! У нее муж и сын на фронте погибли, она жизнью рисковала, когда меня спасала. Немцы ее не тронули, а наши… Выходит, наши – хуже немцев?» – подумал он.
Ему показали могилу Варвары. Заросший бурьяном холмик на отшибе. Ухаживать за ним было некому – из родни, даже дальней, у Варвары не осталось никого. Односельчане следить за могилой побаивались – все же Варвара погибла как предательница Родины.
Архип не верил, что Варвара перешла на сторону немцев. Может, она и выхаживала немецких солдат, как и его, так что же? Врачи ведь дают клятву Гиппократа, которая обязывает их оказывать медицинскую помощь каждому человеку, даже врагу.
Варвара спала чутко. Эта привычка появилась у нее, когда родился сын Алешка. Она слышала во сне каждый его вздох и тут же просыпалась, если звуки, издаваемые ребенком, вызывали у нее тревогу. Мальчик давно вырос, а сон у Варвары так и остался неглубоким. Теперь, когда в ее избе лежал полуживой немецкий солдат, эта привычка обострилась. Ночью он часто бредил, бормотал что-то невразумительное. Она вставала, подходила к нему и ухаживала, как за родным.
В ту ночь Стефан лежал спокойно. Днем ему стало лучше, и он даже попытался подняться на локтях, но Варвара ему не позволила.
– Брось, оголтелый! – замахала она руками и уложила его обратно на подушку. – Рано тебе еще вставать, того и гляди, помрешь.
Варвара порадовалась, что острый пик болезни прошел и парень выкарабкался.
– Даст бог, поправишься, – сказала она и перекрестилась на икону, висевшую в красном углу.
Она часто молилась за его здравие и за здравие Алеши, лежавшего в церковном подвале. Как ни болело у нее сердце за русского солдата, прийти к нему она не могла, понимала: пока немцы в деревне, это очень опасно, в первую очередь для него. Поэтому ей ничего не оставалось, кроме молитвы. Варвара верила в силу молитвы, знала, что если она идет от души, то ее обязательно услышат. Она помогала Стефану и верила, что Алеше поможет Бог.
Ближе к рассвету, когда небо из агатово-черного стало окрашиваться в цвет маренго, Варвара проснулась от недоброго предчувствия. Подошла к своему подопечному – тот крепко спал. Потрогала его лоб, перекрестила. Затем выглянула в окно, прислушалась, но ничего подозрительного не услышала. Деревня мирно спала, словно сейчас и не военное время вовсе. Беззаботно стрекотали сверчки, шумел ветвями деревьев ветер. Но все же женщине было неспокойно. Она сидела на лавке, служившей ей кроватью, закутавшись в ветхое лоскутное одеяльце, и слушала ночные звуки. Варвару знобило, сердце ее чуяло беду.
Она не ошиблась. Спустя примерно четверть часа раздался топот, рев моторов, короткие гортанные команды немцев, выстрелы, истошные крики. От всего этого у Варвары душа ушла в пятки. Страшно было даже представить себе, что творится в деревне! Захватчики покидали Верховье. Быстро, организованно и жестоко. Потом она узнала, что они расстреляли несколько человек и сожгли половину домов. Когда вошли к ней во двор, Варвара была ни жива ни мертва от страха. Солдаты ввалились в избу, ничего не говоря, быстро переложили Стефана на носилки и ушли с ним прочь.
Борясь с оцепенением, Варвара выбралась на улицу. Ноги подкашивались, не слушались. Страх прошел, и в душе осталась лишь пустота. Женщина чувствовала, как ее покидают силы, но продолжала идти на людские крики.
Деревня пылала, освещая малиновым заревом предрассветное небо. Морковный, ярко-коралловый, пурпурный – зрелище было бы безумно красивым, если бы не было таким страшным. Те избы, которые не подожгли немцы, вот-вот должны были загореться от стоявших рядом, подожженных. Дом Варвары стоял на отшибе, а ветер дул в противоположную сторону. О своем доме Варвара не думала. Надо было тушить пожар и спасать людей. Кого-то она смогла оттащить в сторону, подальше от огня, кому-то перевязала тряпками раны. Кровь, грязь, вопли, суета, дым и жар – Варвара позже с трудом вспоминала эту жуткую ночь. Она пришла в себя на полу в доме бабы Софьи. Под головой – валик из кафтана, в качестве подстилки – ветошь. Рядом в полузабытьи лежала деревенская сваха Наталья, а на лавке притихли ее ребятишки. Дом бабы Софьи, один из немногих уцелевших, стал приютом для погорельцев и одновременно спонтанным госпиталем. Сама баба Софья не пострадала. Она была очень стара, но на удивление активна, что было видно по тому, как она проворно ухаживала за ранеными.
Лейтенант Пирожков был молодым, горячим и амбициозным. Он еле удерживал на должном уровне свой авторитет во вверенном ему подразделении, вечно сомневался в себе, в своих словах и поступках. Больше всего Пирожков хотел получить награду. «Звезду героя», медаль, орден, хотя бы устную благодарность – все равно что, лишь бы его выделили, подчеркнули бы его значимость. И очень боялся лейтенант схлопотать нагоняй. Тогда его авторитет в глазах подчиненных упадет ниже траншеи, а это для Пирожкова было хуже всего.
– Нечего выгораживать вражескую пособницу, – как можно строже произнес Пирожков.
– Какая она пособница, товарищ командир? Простая сельская тетка. Ей немцы приказали ихнего солдата лечить, она и лечила, – попытался заступиться за Варвару старшина.
– А если бы ей автомат в руки дали и велели в своих стрелять, она тоже бы стреляла? Полдеревни сожгли, людей в решето постреляли, а ее не тронули. С чего это? А я скажу, с чего. Артемьева – их связная, шпионка немецкая!
– Не одна она уцелела. Вон и другие бабы живыми остались, и старики.
– Бабы сознательность проявили, про Варвару сообщили, – усмехнулся лейтенант, памятуя о том, как Дормидониха донесла ему на Артемьеву.
Дормидониха была бабой не злой, но глуповатой и завистливой. Ее избу немцы спалили, да еще козу закололи, с огорода всю картошку забрали. Ей бы радоваться, что сама жива осталась, но обидно ей стало оттого, что у соседки дом есть, а у нее нет. Сообщила она прибывшим красноармейцам про немецкого солдата, которого Варвара выхаживала, и еще приврала немного с досады. Зависть глаза застилает, все тогда человеку черным кажется, и язык у него злой становится, язвительный.
– Стефан Клустер. Шпиттелау. Как это понимать? – допрашивал едва очухавшуюся Варвару Пирожков. Он потряс перед ее носом клочком бумаги, на котором она записала имя раненого бойца. – Все тут ясно как божий день. Фашистам продалась, чтобы шкуру свою спасти! Люди видели, что ты из деревни в сторону леса бегала. Как ты с немцами связывалась?! Говори, если жить хочешь!
– Мне нечего сказать. Я немцам не продавалась.
– Молчать! – заорал лейтенант. – Считаю до трех. – Он вытащил из кобуры пистолет и направил его на женщину. – Ну, отвечай, вражье отродье!
Варвара лишь вздохнула. Она, пережившая смерть мужа и сына, повидавшая за войну много горя, смотрела в лицо молодого офицера, грозившего ей смертью, абсолютно равнодушно.
Пирожков почувствовал себя дураком. Убивать эту деревенскую тетку он не хотел. Не с бабами же воевать?! Но он пообещал выстрелить, если она не начнет давать показания. Получается, что придется ему нарушить свое слово? Какой же он тогда командир? Трепло собачье, а не командир!
– В последний раз спрашиваю: будешь отвечать?!
– А ты стреляй, хлопчик. Мне уже ничего не страшно. Я свое прожила.
У Пирожкова затряслись руки, на лбу выступила испарина. Это было уже слишком – так перетрухнуть перед какой-то немецкой шпионкой. Он зажмурился и нажал на курок.
Вечером Калинкин в одиночестве бродил по склону, откуда открывался вид на Дон. Уже стемнело, небо было нежно-серым, с меловыми тонкими облаками, а вода в реке серебрилась при свете убывающей желтой луны. Архип услышал, вернее, почувствовал чье-то приближение. Он обернулся и не сразу увидел Зинаиду – уже немолодую, но крепкую женщину с открытым широким лицом.
– При людях я всего говорить не стала, сам понимаешь, время нынче такое. Тебе скажу, но ты меня не выдавай и сам помалкивай, целее будешь. – Зинаида обернулась по сторонам и продолжила: – Никакая Варвара не шпионка. Я ее сто лет знала, царство ей небесное! Вот, возьми, коли хочешь ради ее памяти сделать доброе дело. – Женщина протянула Калинкину фотокарточку. – Я Варваре обещала ее сохранить, но мне держать ее у себя сложно и боязно. Она принадлежала раненому немцу Стефану Клустеру, тому самому, который у нее в хате лежал.
– При людях я всего говорить не стала, сам понимаешь, время нынче такое. Тебе скажу, но ты меня не выдавай и сам помалкивай, целее будешь. – Зинаида обернулась по сторонам и продолжила: – Никакая Варвара не шпионка. Я ее сто лет знала, царство ей небесное! Вот, возьми, коли хочешь ради ее памяти сделать доброе дело. – Женщина протянула Калинкину фотокарточку. – Я Варваре обещала ее сохранить, но мне держать ее у себя сложно и боязно. Она принадлежала раненому немцу Стефану Клустеру, тому самому, который у нее в хате лежал.
Архип фотокарточку взял, при этом испытав странное чувство: Стефана, из-за которого погибла Варвара, он ненавидел, но принадлежавшую ему вещь он должен был сберечь.
Архип прочел на обороте: «Vena, 1929». Не зря опасалась держать ее у себя Зинаида! За одну эту надпись ее могли запросто посадить. Латинские буквы – прямая связь с враждебным Западом. Вена – столица буржуазного государства. А раз так, значит, ты – австрийский шпион.
2000 г.
Стефан Клустер, бывший немецкий солдат, держал в руке фотографию своих родителей – помятую, в трещинах, с обгоревшим уголком. Стефан выжил, как ему и обещала Варвара. Потом Клустер вместе с другими пленными немцами восстанавливал разрушенный Минск – и здесь Варвара оказалась права, напророчила, словно в воду глядела. Мать Стефана не дождалась – его родной дом сгорел вместе со всей семьей: погибли и родители, и младшая сестра. Эта фотография, остававшаяся в годы войны в избе русской женщины, оказалась единственной, на которой были запечатлены его родители. Стефан очень боялся забыть их лица. Он думал, что потерял фотографию навсегда, и теперь ему вернул ее русский солдат – такой же старик, как и он сам.
2009 г.
Для Ларисы Ивлешиной путешествие на яхте было первой в ее размеренной жизни авантюрой. Несмотря на свою хрупкость, она легко переносила спартанские условия обитания. В детстве Лара несколько лет занималась балетом, и это послужило ей хорошей закалкой – маленьких балерин держали в ежовых рукавицах, от них много требовали и приучали не отступать перед трудностями. Коллектив был хорошим, особенно ей понравилась Рената, очень интересная и приятная женщина. Она всегда была готова выслушать каждого, но никогда не навязывала никому свое общество. Впрочем, позже о Ренате Лара изменила свое мнение. Дима – милый мальчик, к нему всегда можно было обратиться за помощью, и он никогда не отказывал. Но как мужчина Дима даже не рассматривался – какой-то он был незаметный и тихий, в общем, герой не ее романа. Василий Малыгин – забавный добродушный мужик. Очень колоритный человек! За ним можно было записывать его не всегда приличные, но такие яркие и сказанные всегда к месту выражения. Фианитова же с Суржиковым Лариса знала давно и обоим симпатизировала. Хотя нет, не так. Валерий ей нравился, но лишь временами и не во всем, а в Алексея она была влюблена.
После того сказочного вечера, когда они с Алексеем ходили в кино, Лариса ожидала, что их отношения изменятся: они станут встречаться и их свидания перерастут в роман. Но Суржиков не был бы самим собой, если бы с ним оказалось все так просто. Алексей не спешил дарить ей цветы и приглашать на дальнейшие свидания. Напротив, он слега отстранился от нее, делая вид, что ничего не произошло. Лара недоумевала и сердилась, Суржиков невозмутимо улыбался. Он играл с Ивлешиной, как кот с мышью: не сближался с нею, но и не отталкивал. Лариса, по его замыслу, должна была быть в зоне досягаемости, но не ближе определенной им самим дистанции. Лара была отнюдь не глупа, чтобы не почувствовать – Алексей просто морочит ей голову, но разорвать с ним отношения совсем ей было не под силу – этот человек уже поймал ее в сети своего обаяния. Умом она понимала, что ничего у них не получится, в итоге ее ждут лишь потерянное время и разочарование, но сердце упрямо продолжало любить.
В походе Лариса надеялась укрепить их отношения. Уйма времени, проводимого вместе, способствует сближению. Она все время пыталась по возможности оказаться рядом с Суржиковым, смотрела на него нежным взглядом, но Алексей держался независимо. У него словно отшибло память, и он относился к ней так, как если бы они были просто приятелями, не больше. Более того, Суржиков увлекся Ренатой. Он часто с ней разговаривал, шутил, о чем-то ей рассказывал, чарующе при этом улыбаясь. Ничего романтического между ним не происходило, но ревнивый глаз Ларисы заметил то, чего не было, а больное воображение сотворило из мухи слона. Ивлешина надулась как мышь на крупу, возненавидев и Ренату, и Суржикова.
«И что он только в ней нашел?! – недоумевала Лариса. – Вот уж где ни кожи, ни рожи! Я куда лучше! Объективно я намного красивее. А Ренатка – змея! Липнет к Суржикову, лестью его опутывает, нахваливает. Он уши развесил и млеет от удовольствия. Сидят, голубки, воркуют! А со мной, значит, все кончено? То, что было, не считается?»
Лариса вспомнила жаркие объятия Алексея, его влюбленные глаза, которые были красноречивее всяких признаний; чувственные губы и нежные руки путешествовали по ее телу и дарили ей наслаждение. После того вечера Лариса влюбилась в него окончательно. Она и не догадывалась, какой страстной может быть! Ее тянуло к Алексею, как магнитом. Она была готова броситься в омут с головой, лишь бы быть с ним. Казалось бы, самое время разгореться их безумному роману, но Суржиков отдалился от нее, и это раздражало. Бывали минуты, когда Лариса его ненавидела. Вспышки гнева возникали, когда Алексей флиртовал с другими женщинами. В такие моменты Лара была готова его убить. «Короткая же у тебя память, дорогой. Ну, я тебе устрою сладкую жизнь! И тебе, и твоей подружке!»
* * *Ренату снова пригласили для беседы в РУВД. На этот раз с ней разговаривал следователь Мостовой. Плотный шатен с блестящими серо-голубыми глазами, он был человеком улыбчивым, эмоциональным, с живой мимикой. «Очень экспрессивен», – машинально отметила Рената.
– Что вы можете рассказать о Суржикове? Что это был за человек, на ваш взгляд?
– Очень непростой. Я бы сказала, противоречивый. Суржиков, если использовать специализированный термин, – коммуникативный центр компании. Он лидер по натуре. Остроумен, ярок – такого человека не заметить невозможно.
– Понятно. Как вы считаете, он способен на непредсказуемые поступки?
– Непредсказуемые для посторонних – да. Для себя – однозначно нет! Это трезвый реалист и упрямый логик. Он любит тщательно готовиться к различным ситуациям, заранее все обдумать. Семь раз отмерь – это про Суржикова. Хотя, если обстоятельства внезапно меняются, он способен оперативно перестроить всю свою стратегию.
– Вы сами к Суржикову как относитесь? – задал Мостовой неожиданный для нее вопрос и внимательно посмотрел на Ренату.
Рената слегка удивилась – в общем-то, она ведь уже озвучила свое отношение к Алексею, разве что отбросила эмоции и упустила некоторые детали.
Алексей Ренате сразу понравился. Он ее очаровал одним взглядом своих удивительных глаз. За взглядом последовала тонкая шутка и непринужденный разговор. Будучи видным мужчиной, Суржиков мог себе позволить выбирать общество приятных его взору дам. Некрасивых женщин не бывает, и поэтому всех, кто не подпадал под его каноны красоты, Алексей в качестве представительниц слабого пола не рассматривал. Это были просто люди: деловые партнеры, сотрудники, соседи, прохожие… Ренате казалось, что Алексей не замечал ее уродства – ее маленьких до неприличия глаз, кривизны ног и убогости всего ее облика. Они сразу нашли общий язык и были на одной волне. Рената в силу своей профессии хорошо чувствовала собеседника и могла разговорить любого, а Алексей, как опытный ловелас, умел общаться. Он был внимателен и учтив и буквально обволакивал ее слух своим мягким голосом. Создавалось впечатление, что самый важный для него человек – это тот, с кем он в настоящее время разговаривает, и ничего не заставит его переключить внимание на кого-то другого. Алексей проявлял удивительную деликатность и умел сделать так, чтобы в его присутствии люди чувствовали себя комфортно. И ему это всегда удавалось: ни у кого никаких комплексов никогда не возникало, напротив, каждый начинал ощущать себя рядом с ним незаурядной личностью. Или хотя бы просто личностью. Даже Рената со своей спорной внешностью чувствовала себя королевой.
Говорил же он такие слова, каких она раньше ни от кого не слышала! Ничего такого, романтического, Алексей ей не нашептывал, но это не помешало Ларисе и в их невинных беседах найти повод для ревности.
Объективности ради Рената не могла не отметить, что Алексей очень любил себя. Он знал себе цену и не позволял никому себя недооценивать. Порою он становился невыносим со своим высоким самомнением. Во многом он бывал прав, но не до такой степени, как он сам себя преподносил. Казалось, Суржиков себя нарочно нахваливал, чтобы его достоинства случайно не остались без внимания. В такие моменты он походил на ребенка и был трогательно беззащитным. Он считал себя уникальным, о чем и сообщил Ренате. Надо сказать, что Суржиков так себя вел далеко не со всеми, а лишь с теми, к кому он проникался доверием. Рената лишь улыбалась. Каждый человек неповторим, но Алексей являл собой нечто особенное. Рената знала очень многих людей, самые разнообразные судьбы и характеры довелось ей наблюдать за время работы, только такого, как Суржиков, она еще не встречала. Очень противоречивый, он мог одновременно вызвать у собеседника совершенно противоположные чувства: ненависть и огромную симпатию к нему.