Решено было, что они вдвоем отправятся в путь. Однако Белозерский до конца не представлял себе, какую рану оставила Сильвана Казарини в сердце его друга. Андрей всю дорогу говорил только о безвременно умершей певице и о роковом бале в Царском Селе да осыпал проклятиями шефа жандармов.
Штабс-капитан предпочитал ехать деревенской дорогой, полагая, что мягкая земля полезнее лошадям, чем засыпанное гравием шоссе. Его конь по кличке Преданный служил ему девять лет и считался самым старым в полку. Однако Борис ни за что не хотел с ним расставаться, любил его всей душой и берег.
* * *Доехав до большого села, путешественники решили перекусить в трактире, стоявшем у самой околицы. Они спешились и, так как их никто не встречал, сами привязали коней к кормушке с сеном. В это ранее время в темноватой просторной зале, пропахшей табачным дымом и кислыми щами, было еще малолюдно. В углу одиноко обедал какой-то мрачный бородач. В другом углу два мужичка, уже довольно пьяненькие, братались и лезли друг к другу целоваться. Впрочем, они не слишком шумели. Офицеры, усевшись за стол у окна, заказали подоспевшему сонному половому обед.
– Каждое лето, отправляясь в отпуск в наше подмосковное имение, я изучал все кабаки на этой дороге, – просвещал товарища Белозерский, – и знаю прекрасно, что где можно вкушать, а чего лучше не касаться. Здесь, например, можно было угоститься недурственными печеными петушками…
– Отчего только петушками? – без энтузиазма поинтересовался Ростопчин.
– Да потому, дружище, что курица несет яйца, и режут ее в деревне только, когда она нестись перестает! А петухов в курятнике много не нужно. Оттого и петушки… Как только я отведаю их тут, сразу чувствую – дом уже рядом!
– А меня вот домой не тянет… – признался Ростопчин.
– Неужели? А как же Вороново? – удивился Борис, считавший ростопчинское поместье самым прекрасным местом на земле. Ведь именно там он испытал настоящее счастье, встретил свою первую любовь, а людям свойственно идеализировать места, где они были счастливы.
– Знаешь, дружище, Вороново без отца превратилось в монастырь, последнее пристанище иезуитов, – криво улыбнувшись, ответил Андрей. – Матушка собрала там два десятка девиц, в основном француженок, старых дев и падших женщин. Выстроила католическую часовню. Она бы и собор построила, если бы ей позволили. Святые отцы приезжают из Москвы служить воскресные мессы, исповедуют и причащают девиц. Матушка даже вознамерилась обратить всех своих крестьян в католичество и сама принялась обучать их французскому и латыни…
В своем гневном воззвании, оставленном на воротах пылающего поместья, граф Федор Васильевич Ростопчин написал в двенадцатом году: «…Я по собственному побуждению поджигаю свой дом, чтобы вы не осквернили его своим присутствием. Французы!.. Здесь вы найдете только пепел!» По иронии судьбы и по прихоти супруги покойного губернатора в заново отстроенном Воронове царил исключительно французский дух. Даже крестьяне принудительно обучались языку, который яростный галлофоб Ростопчин всячески изгонял из русской жизни и из собственной лексики. Однако курьезам не суждено было иссякнуть в этом славном семействе. Мужики слабовато продвигались во французской грамматике, зато графиня Екатерина Петровна, разменяв шестой десяток, была вынуждена наконец-то сесть за штудии родной речи, и она вдруг, хоть и коряво, заговорила по-русски. Вдоволь наобщавшись с крестьянами, графиня безмятежно использовала необычные для своей среды просторечные обороты и слова, вроде «ахти», «авось», «кажись», «анадысь». Особое удовольствие ей доставляло слово «посыкнуться», то есть посягнуть, возыметь дурное намерение. Она употребляла его по случаю и без случая. «Да как ты посыкнуть-то посмел на барское добро?!» – выговаривала она конюшему, опоившему лошадь. «В погребе мыши посыкнули на окорок, надоть его в людскую отослать…» Словом, если бы граф Федор Васильевич воскрес, он бы немало удивился такому прогрессу.
Андрей всегда неохотно вспоминал о доме. Его раздражала опека Бенкендорфа и неусыпный надзор императора Николая за семьями, перешедшими в католичество. И, конечно, особое значение государь придавал семье Федора Ростопчина, который должен был остаться на страницах истории как русский патриот и хранитель православной веры.
– Всякий раз, как я возвращаюсь домой, мать заводит разговор о перемене веры, – жаловался другу Ростопчин-младший. – При этом она прекрасно понимает, что мне придется тогда оставить службу и поставить крест на любой карьере в России. Для нее самый показательный пример успеха – это наша строптивица Софи, вышедшая удачно замуж за француза и ставшая настоящей француженкой. Брат Сергей, скитавшийся по Европе и приехавший в Москву, скорее всего, от безденежья, тоже вполне подходит для осуществления маменькиных замыслов. Он ничего из себя не представляет! Но меня-то, русского офицера, она могла бы оставить в покое! Так нет, ей угодно сделать из меня католика, хотя бы для этого потребовалось сломать мне жизнь…
Граф Андрей обратил очень мало внимания на поданных петушков, в самом деле превосходно запеченных. Он бесконечно говорил о наболевшем, потакая своей меланхолии, изливал душу перед человеком, которого считал не просто самым близким другом, но в какой-то степени даже родственником.
Когда обед был окончен и офицеры, расплатившись, вышли из трактира, штабс-капитан обратил внимание на стоявшую во дворе карету. Рядом возился, запрягая лошадей, рыжеволосый долговязый парень, безбородый, безусый, но с огненного цвета бакенбардами.
– Ба! Да это же Вилимка Сапрыкин! – воскликнул Белозерский. – Слуга моего московского соседа, графа Шувалова.
– Князь Борис Ильич! – тотчас признал его славный Фигаро. Он держался развязно и фамильярно, как человек, знающий себе цену. – Какими судьбами? Вот так встреча!
– Разве граф не в своей деревне, под домашним арестом? – шепотом спросил Борис, вплотную приблизившись к Вилиму. – Хотя, кажется, я видел его давеча в Царском Селе, на императорском балу…
– Обознаться изволили, ваше сиятельство, – глазом не моргнув, нарочито громко ответил слуга, – мой хозяин безвыездно проживает в своем Владимирском имении, как ему и положили от властей.
– Наверное, обознался, – не стал спорить штабс-капитан, – давно не видел твоего хозяина, уже и лицо его стерлось в памяти. А кого же в таком случае ты везешь и куда следуешь? – поинтересовался Борис.
– А это княжна Головина со своей английской горничной решили проведать графа в деревне, – с апломбом произнес Сапрыкин. – Так что я их милость сопровождаю!
– Княжна, вероятно, родственница Шуваловым? – продолжал допрос Белозерский.
– Племянница моего хозяина, – кивнул Вилим.
– Племянница? Держу пари, что молода и хороша собой?
– Так и есть, – с достоинством ответил Вилим. – А вот и они изволят идти, собственной персоной…
На задах трактира виднелось отдельно стоящее строение, в котором проезжавшим отдавались внаем для отдыха комнаты. Однажды Белозерский и сам воспользовался гостеприимством местного предприимчивого трактирщика и сто раз проклял здешних клопов. Оттуда и вышла Татьяна в сопровождении Бетти. Фигаро бросился к ним и, подведя барышню к господам офицерам, представил князя так свободно, будто был ему ровней:
– Прошу любить и жаловать, Татьяна Павловна: наш московский сосед, князь Белозерский Борис Ильич.
Штабс-капитан поклонился и поцеловал смутившейся девушке руку. После чего указал на всеми забытого, окончательно затосковавшего прапорщика:
– Граф Андрей Ростопчин, сын нашего легендарного московского губернатора.
Молодой Ростопчин поцеловал юной особе ручку с трепетом и любезно спросил:
– Как же вы отважились на такое путешествие, без надлежащего сопровождения? Должно быть, вы очень смелая девушка…
– Приходится быть смелой, – оправившись от внезапного смущения, прямо отвечала Татьяна, – когда твой суженый находится под арестом, а родители даже слышать не хотят об этом браке.
– Так вы невеста Шувалова?! – изумившись, воскликнул штабс-капитан. – Вот так новость! А все его считали безнадежным холостяком.
– И, судя по всему, вы сбежали из дома? – предположил прапорщик.
– А что мне оставалось делать, господа? Ведь сердцу не прикажешь…
– Это верно, – согласился Борис. Андрей тотчас поник головой, вспомнив свою несчастливую влюбленность. – В таком случае, – продолжал Белозерский, – разрешите нам сопровождать вас в дороге! Мы послужим вам надежной охраной до самой Москвы. Увы, в деревню мы вас сопровождать не сможем – служба… Но до московской заставы – мы ваши верные слуги!
– Да-да, – поддержал прапорщик, – вам совершенно невозможно так ехать! Мы станем вашими рыцарями и будем считать вас нашей госпожой! Приказывайте, что вам угодно, – мы исполним!
– Я вам очень признательна, господа, – растрогавшись этой пылкой речью, произнесла Татьяна. – И я без всяких колебаний принимаю ваше великодушное предложение!
– Да только ничего у вас не выйдет, господа драгуны, – заносчиво возразил рыжий слуга. – Я намереваюсь доставить княгиню в деревню за пятеро суток. Буду гнать лошадей ночами по главной дороге, а днем делать привалы в деревнях.
– Разумно, – одобрил Борис и с улыбкой добавил: – Мы с Ростопчиным придерживаемся такой же тактики. Галопом пускаем коней только по ночам, когда дорога совершенно пуста.
– Я буду делать всего лишь два привала, утром и вечером, по два-три часа, чтобы поспать и дать отдых лошадям, – продолжал пояснять Вилим и, взбираясь на козлы, с ленцой, зевая, добавил: – Так что могу хоть на что поспорить, что вам, с вашими барскими привычками, ни в жизнь меня не догнать.
– Нет, братец, ты нас плохо знаешь, – иронически подкрутил ус штабс-капитан, – на учениях нам приходилось делать долгие марш-броски вовсе без сна и пищи. Впрочем, ты забавный малый, и если желаешь непременно заключить пари, давай поспорим.
– Мои условия, – сразу встрепенулся и по-деловому начал Сапрыкин, – если по пути до московской заставы вы отстанете хотя бы на милю, подарите ящик «Вдовы Клико» четырнадцатого года моему хозяину на свадьбу.
При этих словах Татьяна покраснела до самых кончиков ушей. Она поспешила сесть в карету и закрыть окно шторкой. Однако весь дальнейший разговор девушка слушала очень внимательно, прижав палец к губам, приказывая тем самым Бетти молчать. Англичанка, восхищенная бойкостью Вилима и его смелостью с господами, беззвучно хихикнула.
– Экий ты чудак, братец… Почему шампанское должно быть непременно четырнадцатого года? – поинтересовался Андрей.
– Думаю, потому, что в этом году граф Шувалов был тяжело ранен при взятии Парижа, – пояснил Борис. – Ну, а мне-то что с тебя взять, коли ты проиграешь пари? – обратился он к Вилиму.
Тот задумался, почесал затылок. По всему было видно, что проигрывать он не собирался, а взять с него действительно было нечего.
– Пусть заберется на пожарную каланчу, – придумал Ростопчин-младший, – и кукарекает, пока его оттуда не снимут.
Грубоватая шутка была вполне в духе его батюшки Федора Васильевича, который, в бытность свою московским губернатором, любил устраивать для слуг всякие забавные состязания, иногда кончавшиеся увечьями.
– Идет, – согласился Вилим, – прокукарекаю отличным манером, коли проиграю. Да только я выиграю!
– По рукам! – воскликнул штабс-капитан. – Разбивай, Ростопчин!
Едва карета, сопровождаемая теперь двумя вооруженными всадниками, тронулась с места, Бетти прошептала по-английски своей госпоже: «Он обеспечил нас охраной до самой Москвы! Господа теперь есть и спать не будут, лишь бы не проиграть пари! Ах, какой он умный!» Татьяна, до сих пор поглощенная лишь своими чувствами, впервые внимательно взглянула на служанку. Та зарделась и поспешно уткнулась в какой-то чувствительный роман, который все равно не могла читать из-за сильной тряски.
Когда до Москвы оставалось всего полсотни верст, Борис Белозерский начал подшучивать над шуваловским Фигаро.
– Придется тебе все-таки, Вилимка, кукарекать с пожарной каланчи! – смеялся он, подмигивая Андрею Ростопчину.
– Заливаться петухом – дело нешуточное, – в свою очередь подхватывал прапорщик, – надо бы хорошенько порепетировать. Ну, например, можно погонять лошадей и одновременно кукарекать.
– Правильно, одно другому не мешает, – продолжал насмехаться штабс-капитан. – Или вот еще! Ты мог бы будить нас средь бела дня по-петушиному, когда мы отдыхаем на деревенском постоялом дворе.
– Смейтесь, смейтесь, господа, – с невеселой улыбкой отвечал Вильгельм Сапрыкин, – мы пока еще не в Москве, а в дороге всякое может случиться.
И как в воду глядел!
* * *Во время последнего привала на постоялом дворе, уже под самой Москвой, Бориса разбудил шум на улице. Выглянув в окно, он увидел возле трактира толпу, состоявшую в основном из мужиков и баб. Они что-то громко обсуждали, а одна баба вопила в голос: «Ой, люди добрые, что ж это деется! Скоро нас всех на тот свет заберут!»
– Что за чертовщина?! – воскликнул в сердцах штабс-капитан. Ему снилась Майтрейи, он читал ей стихи, которые на днях будут напечатаны в «Сыне Отечества», и она восхищалась ими, как некогда Лиза. И такой прекрасный сон был прерван криком сумасшедшей бабы!
Андрей тоже проснулся и спросонья вяло спросил:
– Что там творится?
– Не могу понять, народ зачем-то собрался… – пожал плечами Борис. – Пойду, посмотрю…
– Я с тобой! – соскочив с постели, быстро стал одеваться Ростопчин.
При виде внезапно появившихся офицеров народ немного расступился, и Белозерский протиснулся к крыльцу трактира. Знакомый трактирщик, стоявший на верхней ступеньке, был бледен и, очевидно, чем-то сильно напуган. В ответ на расспросы он молча указал Борису куда-то под крыльцо. И в тот миг, когда толпа затихла, штабс-капитан услышал негромкий, уже осипший крик младенца. Справа от крыльца, в тени, на куче мусора, лежала мертвая женщина, а по ее животу, обтянутому линялым полотном сарафана, ползал малыш, еще грудной, не умеющий ходить, месяцев шести-семи. Голова покойницы была обмотана рваным платком, лица видно не было, и лишь по виду загорелой до черноты шеи можно было предположить, что она молода.
– Вона, может, господин офицер разберется, – произнес кто-то из мужиков, – а то нашего урядника не дозовешься…
– Третий день в запое Тимофей, – раздался другой голос из толпы.
– Кто это? – обратился Борис к трактирщику, кивнув на женщину.
– Бродяжка, – едва вымолвил тот, стуча зубами, как в лихорадке, – вчера здесь объявилась… сказывала, что с Волги пришла…
– Холерная она! – взвизгнула та самая истеричная баба, которая разбудила Белозерского.
– Как пить дать, – спокойным голосом подтвердил мужик, сообщивший о запойном уряднике, – Волга нонче вся в заразе.
– А ребенок? – спросил всезнающего мужика Белозерский. – Он-то вроде здоров. Почему же его никто не возьмет от нее?
– Здоров-то он с виду здоров, да кто его знает! – отвечал всезнающий мужик. – Возьмешь такого ребятенка в дом, да свою же семью и накажешь. Не ровен час, все от холеры примрут.
– Неужели среди вас нет никого, кто пожалел бы этого несчастного младенца? – обратился к мужикам и бабам Борис. «Неужели страх перед холерой сильнее христианской любви?» – про себя недоумевал он, оглядывая мрачные, непроницаемые лица.
Ответа не было. Люди упорно молчали. Малыш к этому времени замолк. Крепко обняв мертвую мать, он, постанывая, сосал ее холодный палец, ища себе пищи и спасаясь от страха.
– Где тут ближайший лазарет? – обратился к трактирщику штабс-капитан.
– Больница есть в селе Алтуфьеве, – подсказал всезнающий мужик вместо лишившегося от страха дара речи трактирщика. – Это верст девять отсюда, надо взять налево от столбовой дороги. Я покажу…
– Эй, братец, ты в своем уме? – дернул Бориса за рукав Андрей, который до сих пор не вмешивался в переговоры своего командира с крестьянами. – Девять верст туда и столько же обратно! Восемнадцать верст – займет у нас полдня. А через час проснется Вилимка, и мы карету с этим рыжим чертом на козлах уже не догоним. Ты проиграешь пари…
– К черту пари! – закричал Борис. – Вели седлать лошадей! Едем в Алтуфьево!
Белозерский с трудом оторвал малыша от матери. Он едва сделал шаг, прижав младенца к груди, как народ в страхе отпрянул одной живой волной.
– Дайте хоть тряпку какую-нибудь обернуть его, вы, христиане православные! – бросил он.
Одна из молодых баб, словно в беспамятстве, сорвала с себя новешенький цветастый платок и кинула Борису. Обернув в платок вновь заоравшего младенца, штабс-капитан ловко вскочил на коня, приведенного прапорщиком. Окинув напоследок жгучим взглядом крестьян, он хотел многое им высказать, пристыдить… Но так и не произнес ни слова, словно его сковало то же темное, тяжелое молчание, что и стоявшую у крыльца толпу.
Теперь, держа на руках младенца, штабс-капитан не рисковал гнать Преданного галопом и ехал рысью. Зато малыш, укачанный ровным бегом лошади, крепко уснул и не беспокоил больше душераздирающим криком господ офицеров. Вскоре добрались до Алтуфьева. Местный фельдшер, полный весельчак весьма почтенного возраста, осмотрев ребенка, констатировал, что тот абсолютно здоров, и принялся кормить беднягу хлебным мякишем, смоченным теплым парным молоком, сердобольно приговаривая: