– Наголодался, бедняжечка! У-ту-ту, какой крепыш! Хорошо тебя мамка выкормила, брат… – В его близоруких добрых глазах показались слезы. – Ну, ничего, жить-то надо, проживем как-нибудь… Мы тебя тут подкормим и пристроим к хорошим людям. Мальчики у нас нарасхват! Землю пахать надо… Пахарь будешь!
«Пахарь» сидел на коленях у фельдшера, прижавшись к его круглому теплому животу, с жадностью кукушонка заглатывал мякиш и, казалось, внимал каждому слову.
– А еще у нас прорезались два зуба, – продолжал добрый старик, – и мы будем кушать все, что нам дадут… Эге, брат, да ты не прост!
– Пожалуй, нам пора ехать, – встрепенулся Борис, умиленно наблюдавший за идиллической картиной.
– Честь имеем! – заторопился Андрей.
Оба щелкнули каблуками, звякнули шпорами и направились к двери, но их окликнули.
– Погодите, господа! – обратился к ним фельдшер. – А имя?
– Какое имя? – озадачились драгуны.
– Ну как же! Вы спасли мальчика и теперь должны дать ему имя.
– Глеб, – не раздумывая, предложил штабс-капитан. – Пусть будет Глеб Борисович.
– Прекрасно! – воскликнул старик и обратился к малышу: – Ну, что, Глебушка, уже съел свой хлебушко? А у меня еще есть кашка…
Но этой заманчивой кашки господа офицеры уже не увидели. Они вышли во двор лечебницы и направились к колодцу. Обоих мучила жажда. Белозерский набрал полное ведро и, обливаясь, захлебываясь от жадности, выпил почти треть, после чего передал ведро прапорщику. Но Ростопчин не успел даже отхлебнуть – внезапно над ними распахнулось окно, и добрый фельдшер в отчаянии закричал:
– Не смейте! Что вы делаете?! Вода может быть заражена!
– Да бросьте! – махнул рукой Белозерский. – Отличная вода!
– Нет уж, извольте в этом вопросе мне подчиниться, господа! – не унимался старик. – А коли хотите пить – пожалуйте ко мне на чай, скоро поспеет самовар… Холера близко, воду можно пить только вареную, запомните это и друзьям передайте! – И добавил смягчившимся, добродушным тоном: – Ну так что же? Чайку?
Однако чаевничать офицерам было некогда. Пожав плечами, Андрей вылил воду из ведра наземь и заявил:
– В трактире вина выпью! Оно полезней…
* * *…Дальнейшее путешествие статского советника и графа Шувалова было безмятежным и легким и носило тот беспечный характер, который всегда доставляет путешественникам удовольствие и отвлекает от тяжелых дум. Уже перед самой Москвой, когда близился час расставания, Евгений признался:
– Веришь ли, брат Савельев, у меня на самом деле никогда не было настоящих друзей. Думал я, что есть один, да обманулся! Был такой, подполковник Андрей Рыкалов, из-за которого я в Петропавловскую крепость и угодил! На войне я считал его своим самым верным другом, а на поверку он оказался подлецом и завистником. Сам он состоял в тайном обществе, в Союзе Благоденствия, и меня как-то на собрание затащил, только я понятия не имел, куда попал. Мы там сильно повздорили… И представь, в отместку, чтобы меня погубить, он внес мое имя в протокол, в список членов общества, и после во все протоколы вносил! А сам вскоре вышел в отставку и уехал в Америку… Ау, брат, не достанешь его оттуда… А хотелось бы мне в глаза ему взглянуть! – Евгений кусал губы, вновь переживая те страшные дни заточения, когда его таскали на допросы, бессмысленные, оскорбительные, бесконечные. – Ну, это случай, вопиющий к небу, как говорили наши деды… Другие были проще. Скажем, мой кузен Павел, ныне сенатор Головин… В юности он мне казался идеалом и был ближе всех на свете. Каких только достоинств я ему не приписывал, да, по правде говоря, он ими в избытке и обладал! Есть люди, которые всем нравятся, которых все любят… Приветлив, ласков со всеми, блестящ в разговоре, неизменно уместен… И что же? С годами кузен превратился в чинушу, эгоистичного и трусливого… И я не могу ничего иного, как презирать его!
– С сенатором я имел случай пообщаться и могу сказать, что идеального в нем я заметил мало! – с улыбкой отвечал Дмитрий Антонович. – В нем наверняка и раньше было все то, о чем ты сказал, брат Евгений, только ты этого не замечал! Ты – человек без двойного дна, Шувалов, простой, в самом хорошем смысле, и потому ты видел в людях в основном положительные качества. С годами пришли страдания, пришел опыт, зрение обострилось. У меня вот в детстве тоже были два закадычных дружка, Васька Погорельский и Севка Гнедой. Я-то всегда знал, что они не ангелы, хоть Севка и сделался священником. Ваську отец часто бил, учил уму-разуму. Нынче он, унаследовав поместье покойного папеньки, сечет своих крестьян до смерти, день ото дня звереет и беспробудно пьянствует. Вот тебе и друг… Куда с таким?! Этого зверства в нем раньше не видно было. А с Севкой нас поссорила Елена Денисовна. Не простил он мне той «потешной свадьбы», которая вывернула наизнанку всю мою жизнь. До сих пор обиду держит, хотя по долгу службы (и дружбы!) должен бы простить. Гостил у меня недавно в Петербурге. Говорил красиво, долго говорил, до одури, примеры из Священного Писания приводил… А в душе, чувствую, презирает меня. Видит во мне только жандарма… – с тяжелым вздохом заключил Савельев.
– Странные мысли посещают меня в последние дни, – после долгой паузы признался граф, – будто вся эта история с Еленой, наша с тобой давняя дуэль, новая неожиданная встреча – все это было предопределено и имеет какой-то тайный, неведомый нам с тобой смысл…
– Все под Богом ходим, – пожал плечами статский советник.
Не доезжая до Москвы, на одной из крупных станций, они расстались. Попрощались жандарм и ссыльный, словно старые друзья, сердечно обнявшись и крепко пожав друг другу руки. Евгений, как и намеревался, нанял экипаж и отправился прямиком в деревню.
– Я вот о чем, барин… Я везти рядился, оно конечно, и от слова своего не отрекаюсь… Но как бы нам с вашей милостью в карантин не угодить! – проехав версту и основательно откашлявшись, обернулся извозчик. Он и до этого хотел заговорить с седоком, крякал, чесал в затылке и часто оглядывался. Это был крепкий, солидный мужик с широченной спиной, туго обтянутой новым армяком, и умными хитрыми глазами. – А то на позапрошлой неделе один мой товарищ застрял на Нижегородской дороге. По слухам, до сих пор там баклуши бьет, местных клопов откармливает.
– Разве здесь, на Владимирском направлении, поставили карантины? – удивился Шувалов. – Ведь холера с юга идет!
– Она, кажись, уже отовсюду лезет, – критически заметил возница, – говорят, уже по Волге-матушке до Ярославля добралась, знать, и во Владимир скоро прибудет!
– Ну-у, ты хватил, братец! – усомнился Евгений. – Где Ярославль, а где Владимир!
– Так ведь зараза не на лошадях скачет, а, как ученые люди говорят, все больше по воде плывет, да по ветру летит. Подует ветерок с Ярославля на Владимир, вот мор там и зачнется.
– Типун тебе на язык! – раздраженно прервал разглагольствования ученого извозчика граф. Однако не на шутку задумался. «Не хватало мне еще проторчать с месяц в карантине! Матушка с ума сойдет от тревоги!» Помимо мыслей о холере, его тревожило собственное состояние. Насидевшись в своей деревенской ссылке, Евгений отвык от всякого движения, тем более от дальних путешествий. Он был разбит, все суставы ломило, возобновились резкие боли в желудке. Трактирная пища напоминала о себе страшной изжогой. Ему все время мучительно хотелось пить, тряска так раздражала, что временами Евгений хотел выпрыгнуть из экипажа и пойти рядом пешком.
И, едва они добрались до Владимирской дороги, как он принял неожиданное решение.
– Стой! – крикнул он извозчику. – Поворачивай, голубчик, в Москву!
На лице резво обернувшегося возницы сверкнула радостная улыбка. «Ай, барин, хорошо придумал! – воскликнул он. – Уж довезу, так довезу – домчу живым манером! Эгей!» И, развернув лошадей, с веселыми прибаутками заработал хлыстом. Экипаж покатил по дороге так быстро, словно и впрямь убегал от наступавшей по пятам холеры.
* * *Оторвавшись от офицерского эскорта за несколько верст до Москвы, Вилимка праздновал победу.
– Барыня, а что, каков я выдумщик?! Ведь выиграли мы ящик шампанского на вашу свадьбу с графом! – торжествующе кричал он с козел Татьяне.
Та заливисто смеялась в ответ. Какой девушке, будь она одета в парижское платье или в деревенский русский сарафан, не ласкает слух, не веселит сердце слово «свадьба», если замуж она собирается за любимого?
– Вильям – джени! Джени! – восхищенно шептала окончательно влюбленная в шуваловского Фигаро Бетти.
Свернув на Владимирскую дорогу, рыжий возница продолжал вовсю шутить и балагурить, развлекая своих спутниц. Однако, проехав несколько верст, он поутих. Ему показалось странным то, что творилось на дороге. Наступала осень, многие москвичи должны бы уже возвращаться с дач и из поместий, но в сторону первопрестольной не замечалось никакого движения. Напротив, в сторону Владимира тянулась бесконечная вереница дормезов, повозок, кибиток, как будто туда хлынул поток дачников. Казалось, май и сентябрь поменялись местами. Временами нашим путешественникам приходилось ехать шагом, настолько их теснили ехавшие рядом экипажи самого диковинного и разнообразного вида. «Что за чертовщина?! – недоумевал Вилим. – Не война же началась, в самом деле?» Он хорошо помнил, как в сентябре двенадцатого года Москва почти опустела. Рассказывали, что именно на Владимирской дороге тогда скопилось множество повозок, потому что во Владимир вывозили целые обозы церковной утвари.
– Вильям – джени! Джени! – восхищенно шептала окончательно влюбленная в шуваловского Фигаро Бетти.
Свернув на Владимирскую дорогу, рыжий возница продолжал вовсю шутить и балагурить, развлекая своих спутниц. Однако, проехав несколько верст, он поутих. Ему показалось странным то, что творилось на дороге. Наступала осень, многие москвичи должны бы уже возвращаться с дач и из поместий, но в сторону первопрестольной не замечалось никакого движения. Напротив, в сторону Владимира тянулась бесконечная вереница дормезов, повозок, кибиток, как будто туда хлынул поток дачников. Казалось, май и сентябрь поменялись местами. Временами нашим путешественникам приходилось ехать шагом, настолько их теснили ехавшие рядом экипажи самого диковинного и разнообразного вида. «Что за чертовщина?! – недоумевал Вилим. – Не война же началась, в самом деле?» Он хорошо помнил, как в сентябре двенадцатого года Москва почти опустела. Рассказывали, что именно на Владимирской дороге тогда скопилось множество повозок, потому что во Владимир вывозили целые обозы церковной утвари.
На всякий случай Сапрыкин решил расспросить одного извозчика, открытая ободранная коляска которого ползла рядом. В ней располагался единственный пассажир, по всей видимости, сильно подкутивший. Он то и дело валился боком на сиденье, хотя экипаж еле двигался и тряски особой не было. С трудом поднимаясь, пассажир в сердцах ругал возницу: «Каналья! Коновал! Клоп презренный! Всего меня измутузил! Всю душу вытряс!»
– Послушай, дяденька, – обратился Вилим к извозчику, так нещадно порицаемому за свое искусство. Извозчик был угрюмый мужик лет пятидесяти, обладатель всклокоченной пегой бороды и надвинутой на брови барашковой шапки. – А чего это нынче все пустились во Владимир? И где дачники? Отчего не возвращаются в Москву?
– Ты что, из лесу вышел? Не знаешь ничего? – нехотя проскрипел «дяденька».
– Да все едино, что из лесу! Просвети, сделай милость? – взмолился Вилим. – Который день в дороге, газет не видал, с людьми не говорил!
– Да будет Лазаря-то петь… – нелюбезно ответил извозчик. – Про холеру, небось, слыхал?
Вилим утвердительно кивнул.
– Ну, так она уже во Владимире, говорят, на днях в Москву пожалует… Вот и тащатся из первопрестольной все, кто куда… Между двух огней оказались!
– Людишки в деревни бегут, как от чумы! – неожиданно вмешался в разговор пьяный пассажир. – Но холера – дело другое! – Он многозначительно ткнул пальцем вверх. – Невежи! Д-дураки! Воду пить нельзя, а надо пить вино!
Сделав это заявление, пассажир вновь повалился на сиденье кибитки и больше уже не поднялся. Спустя мгновение послышался его густой храп.
– А те, которые по Владимирке в Москву с дач возвращались, – продолжил извозчик, – в карантины все и попали. От Москвы до Владимира аж четыре карантина на заставах устроили. Первый в Обухове будет, впереди. Я как раз туда и везу господина фельдшера. А тебе, рыжий, – внезапно подмигнул он Вилиму, внезапно проявив некоторую живость, – не советую с нами до Обухова доезжать. Недели на две там застрянешь, это как пить дать. Эти все, что с нами едут, еще до Обухова по деревням рассеются, дорога опустеет.
– Ну, дела! – присвистнул Фигаро и озадаченно почесал в затылке. «Если поверну в Москву, – размышлял он, – непременно столкнусь с графом и получу на орехи за то, что не отвез княжну в Петербург!» Хитрец изначально замышлял доставить Татьяну в деревню хотя бы на сутки раньше, чем туда же явится Евгений, надеясь заручиться поддержкой Прасковьи Игнатьевны. Ведь графиня для того и послала сына в Петербург, чтобы он нашел себе невесту! Если женщины выступят против графа единым фронтом, тот не устоит – так рассуждал Фигаро. Не в пример другим камердинерам, Вилим хотел, чтобы его господин женился. Он был слишком уверен в своем влиянии на графа, чтобы бояться его утратить с появлением в жизни Шувалова жены.
Вильгельм Сапрыкин все еще мучился вопросом, ехать ему дальше или повернуть в Москву, когда впереди на дороге показались клубы пыли и послышался шум подъезжающих экипажей. Отчетливо стал слышен стук множества копыт.
– Это кто же там скачет навстречу? – удивился извозчик в барашковой шапке, любопытно вытягивая шею. – Видать, из Обуховского карантина кого-то выпустили! Ишь, несутся… Засиделись, знамо дело…
И в самом деле, навстречу каравану, плетущемуся по Владимирскому тракту, мчалось никак не меньше десяти разномастных экипажей. Поравнявшись с караваном, они замедлили ход, возницы пустили коней рысью.
Внезапно из окна проезжавшей мимо кареты раздался крик:
– Вилимка, черт рыжий! Куда?! Куда тебя несет?! А ну-ка, съезжай на обочину! – Из окна кричала не кто иная, как графиня Прасковья Игнатьевна.
Сапрыкин тотчас свернул на обочину, остановил карету и спрыгнул с козел, подняв тучу пыли. Карета Шуваловой также остановилась.
– Кто это? – успела испуганно спросить Татьяна, выглянув из окна.
– Маменька нашего графа, – громким шепотом сообщил Фигаро, округляя лукавые синие глаза. – Вы, сударыня, не извольте волноваться, положитесь на меня. Сейчас я вас ей представлю.
Графиня была в самом скверном расположении духа. Такой сердитой Вилим ее давно не видел.
– Ты только представь себе, – распахнув дверцу кареты, делилась она со слугой, как со старым приятелем. – Я целый месяц не могу добраться из деревни домой в Москву! Две недели меня продержали в Покрове и еще две недели – в Обухове! Неслыханное самоуправство! И какие там фельдшеры грубияны, ничего слушать не хотят… Я буду жаловаться самому… – Тут она осеклась, очевидно вспомнив, что является матерью декабриста и жалобы ее могут не возыметь прежней убедительной силы. – А где Евгений? Почему он не показывается из кареты? Спит? Болен? – Гнев на ее лице сменился страхом.
– Граф в полном здравии, – поторопился успокоить ее Вильгельм и загадочно добавил: – То есть, был в полном здравии, когда я его оставил… В карете я везу не графа…
– Где ты оставил его?! Кто в карете?! – еще больше испугалась Прасковья Игнатьевна.
– Вы не извольте беспокоиться, ваша светлость! – самым убедительным тоном произнес Фигаро. – Граф поехал из Питера в Москву в сопровождении своего приятеля, очень надежного господина, тот на государственной службе состоит… Должно быть, граф скоро в деревню прибудет. А везу я его нареченную невесту, княжну Татьяну Павловну Головину, дочь сенатора и вашего дальнего родственника.
– У меня голова кругом от твоих вечных фокусов… – призналась растерянная и в то же время обрадованная графиня. – Я и не знала, что у Павла имеется дочь… Как же это у них так быстро сделалось с Евгением?
Слуга очень коротко поведал о встрече ее сына с Татьяной, о внезапно возникшем между ними чувстве, а также о том, что Евгений, находясь под формальным арестом, отправил бежавшую за ним невесту обратно к родителям в Петербург.
– И пришлось мне пойти против воли господина графа, – без тени угрызений совести заявил Вильгельм. – Помилуйте, куда это годится? Кто так женится? Жених шесть лет просидит в медвежьем углу, а невеста что же? В Петербурге на балах щеголей немало! Так господин граф холостяком и останется. И повез я княжну прямиком к вам, в деревню! Под ваше покровительство, стало быть…
– Ух, рыжий черт! Пройдоха ты этакий! Я всегда в тебя верила! – восторженно воскликнула графиня Шувалова. Опершись на руку польщенного Вилима, она легко, по-молодому, спрыгнула на землю и поспешила к карете. Графиня распахнула дверцу и без всяких церемоний протянула руки невесте сына: – Вот вы где от меня прячетесь! Дайте же взглянуть старухе, порадоваться на вас! Танечка! Подите сюда, я вас обниму… Не бойтесь меня, я буду вам как мать… Послал Господь такую красавицу дочку на старости лет! Милостив ко мне Творец, милостив не по моим заслугам!
Подоспевший Вилим молча дивился тому, на какие бурные изъявления нежности оказалась способна его госпожа, всегда такая резкая, жесткая в своих поступках и мнениях. Он едва ее узнавал – даже суровое лицо графини, иссеченное морщинами пережитого страдания, вдруг сделалось свежее и моложе. Его черты смягчились, глаза мягко сияли.
Татьяна, всю дорогу храбрившаяся, но с трепетом ожидавшая этой встречи, которая решала ее судьбу, молча бросилась в объятия будущей свекрови. Внезапно девушка расплакалась. Слова Прасковьи Игнатьевны о том, что та станет ей матерью, вызвали в ее памяти недавние сцены петербургской домашней жизни. Ее собственная мать в последнее время совершенно к ней охладела, смотрела сквозь Татьяну, словно не замечая ее, не находила для нее ни единого ласкового слова. Девушка, не понимавшая причин такой перемены, страдала молча и не плакала, даже когда слезы подступали к самому горлу. Волю чувствам она дала только сейчас.