Маша лежала, превратившись в слух и только изредка поглядывая вниз, на небольшую речную пойму. Она видела, как минут через двадцать к мужикам подошел Юнь, поздоровался со всеми за руку, присел с краю и уставился на костер, будто его ничто на свете не интересовало, кроме этих небыстрых, розоватых сполохов идущего на убыль огня. Народ все прибывал: по одному, по двое, малыми группками. Тихие голоса внизу заглушались монотонным комариным гулом, который, как липкая вата, обволакивал все вокруг, давил на психику, до зубной боли напрягая нервы. Всякий, кому приходилось по добру или неволе блуждать по летней тайге, знаком с этим мучительством.
Прошло не менее получаса. Мягкий упругий мох, проворно ощупав девичьи тела, услужливо выстлал под ними уютные лежанки, выдавил из своих глубин затейливые ароматы и предательски бросил в неспешное наступление целые полчища сладких, проворных соников. Веки моментально набухли преддверием крепкого здорового сна, который всегда случается на свежем воздухе с утомленными ходьбой и эмоциями молодыми девицами. И вскоре искательницы приключений мирно погрузились бы в безмятежный сон, не произойди у поворота реки некое движение. Из невесть откуда взявшегося тумана прямо на собравшихся, подгоняемая быстрым течением, неожиданно вынырнула приличных размеров лодка. Судя по покатым бортам и высокому носу, судно не могло плыть по нынешнему мелководью горной речушки. Но лодка не только плыла, она быстро скользила по неспокойной воде, как невесомая щепка, и наконец, громко заскрипев галькой, взрывая ее до темного от влаги песка, по-рыбьи выпрыгнула на берег. Белесый туман, окутывавший странное судно, вдруг опал, обесцветился и проворно отхлынул к покрытой звериными шкурами корме. Сон в мгновение ока улетучился. Восхищенно глянув друг на дружку, девушки, каждая гордясь собой, дескать, не проспала, обратились в слух и зрение.
А внизу разворачивались, по всей видимости, знакомые многим из пришедших ритуальные действия. Мужики, проворно вскочив, выстроились друг против друга в две нестройные шеренги, образовав живой коридор от реки к скале. Пока они строились, легкими пинками загоняя в строй новичков, из таинственной ладьи на берег сноровисто выпрыгнули три высоченные девы. При нынешней сколиозности, мелкоте и убогости подавляющего большинства женского населения бывшей России, а особенно Европы, за последние десятилетия изрядно поуродованного модой на беспорядочно смешанные браки с азиатско-африканской доминантой, таежные дивы были буквально ожившими персонажами народных преданий. Под два метра ростом, с покатыми плечами, широкими бедрами, четко выраженной талией, высокой грудью, тонкой шеей, они двигались непривычно ладно и свободно. Из одежды на них были недлинные тонкого полотна сарафаны в тон почти пепельного цвета волосам. Обхваченные на голове тонкими матерчатыми поясками эти светлые пряди падали вниз, стекали по спине и причудливо поблескивали в лунном свете на тугих ягодицах. Черты лица, цвет глаз из-за белесости освещения и приличного расстояния рассмотреть было невозможно. Пришелицы вежливо поклонились и, споро подтянув ладью глубже на берег, опустились на колени; вслед за ними преклонили колена и сельчане. Из лодки, опираясь на длинную, отполированную веками палку, на берег сошел высокий худой старик в длинных одеждах. Непокрытая голова белела гордо и властно, седые волосы лежали на плечах, а окладистая борода, как серебряная кольчуга, поблескивала на груди. В полном молчании старец, а за ним и девы, проследовали к бревну, уложенному у скалы. Странным образом ствол кедра оказался покрыт шкурой огромного барса, которых в здешних местах повыбили лет сто назад. Старик внимательно осмотрел присутствующих, поклонился и подал знак встать с колен. Не проронив ни слова, все расселись в своем амфитеатре и, словно загипнотизированные, с нескрываемым интересом замерли перед гостем, ради которого здесь собрались и которого так долго ждали.
В Машеньке причудливо смешались непохожие, а порой и вовсе противоречащие друг другу ощущения. Трепет восторга непостижимым образом перемежался приступами животного страха, а ненасытное любопытство влекло испуганную душу в неизведанные, дышащие бездной пределы. Глядя на странного старца, ей хотелось и беспредельной свободы, и бессловесного смирения. Возможно, нечто подобное испытывают последователи модных сект, проповедующих культ маленького серенького грибка, когда-то в изобилии росшего в северных районах края. Маша сама не отважилась приобщиться к великому таинству поедания хлипкого тела божьего, зато запоем читала книги великого учителя Пель-Пелев-Грибоеда, хотя, честно говоря, узнать, каково это быть «бесполой и похотливой лисой» ей без грибного варева не удалось. Но здесь-то происходили странности и без Пель-Пелевских грибочков.
Прибывшие со старцем девы установили возле куч хвороста небольшие желтого металла чаши, он поколдовал над ними, и сизый, почти прозрачный дым заструился вверх, наполняя окрестности пряным ароматом нездешних трав. Тут старик поднял правую руку и заговорил. Чудный, совсем не старческий голос разлился в напоенном тишиной водухе.
– Дети великого бога, смелые и прекрасные духом и телом, к вам слово мое! Тысячи лет течет время на нашей земле, тысячи лет мы задаем себе один и тот же вопрос: «Кто мы?» – и тысячи лет не получаем ответа. Но было время, когда никто не задавал этого вопроса, ибо каждый знал, кто он, для кого горит священный огонь жертвенника и ради чего бьется его сердце... – Старец говорил тихо, но каждое слово звучало отчетливо и громко, словно он сидел не далеко внизу, а находился совсем рядом. – И не было ни богатых, ни бедных, ни сильных, ни слабых, ни господ, ни рабов... Да, дети мои, не удивляйтесь, было такое время, когда все люди великого белого племени знали, что они дети единого Бога и от прародителей своих – сами боги и равные в силе своей богам. Однако и в родниковой воде бывает муть. И помрачились некоторые из достойных. И чрезмерная жажда познаний, дающая силу духу, воспламенила гордыней сердца, в которых свили гнездо отчаянье и страх потери земного бессмертия. Прошли века, и сам человек погасил священный огонь, забыл, кто он, и сделался через это иным. Прошли века, и сорная трава выросла на камнях святилищ, пришли корыстолюбивые и от рождения напоенные ложью люди и сказали, что они – свет истины. Но и не свет принесли они, а рабство, ибо сами были рабами и иного не знали...
И вдруг в эту минуту раздался леденящий душу свист, и тишину разодрал безобразный грохот выстрелов. Откуда-то сбоку на низкорослых, лохматых лошадях к костру вылетели всадники. Сидевшие полукругом люди в ужасе повскакали с мест. Маша негромко вскрикнула от испуга и тут же почувствовала, как что-то живое и тяжелое прыгнуло ей на спину. Девушка не успела опомниться, как оказалась связанной и с вонючим кляпом во рту бессильно трепетала на слежанном мху, словно выброшенная на берег рыба. Рядом, зверски выпучив глаза, извивалась, брыкалась и не давала связать себя Даша.
Маша отвела лицо от стоптанного самодельного сапога, месившего рядом мох. Человека она не видела, лишь сапоги и продранные в разных местах портки: выше поднять голову мешала грубая веревка, больно впившаяся в шею. Взгляд несчастной девушки скользнул мимо утеса, ужас сковал и без того перепуганное девичье сердечко. Легкая дымка, клубившаяся над священными сосудами, постепенно застилала округу. В лунном свете она казалась кисеей, под которой метались лошади, орали и матерились, сталкиваясь друг с другом, всадники. Таинственного старика, его спутниц и слушателей, которые все еще оставались на своих местах, бандиты не видели, словно их и не было. Вернее, были, конечно, но не как живые люди, а как слабые, едва различимые тени. Тени людей, бревен, старика, его лодки... И только головни дотлевающего костра чадили у самой воды.
– Где они, где? – орал, крутясь на своей лошаденке один из разбойников.
Их кони проскакивали сквозь смутные очертания людей, как сквозь клочья тумана, не причиняя им никакого вреда.
– Да нетуть здеся никого, атаман! – верещал колченогий бандит, уже спешившийся и шевелящий шашкой угли. – А видать, были, кострына эщо и не сгасший.
– «Нетуть, нетуть», – передразнил его детина на рябой кобыле. – Чо, у мени глаза ослепли, штоль? Я их потроха здесь видел. – И он пальнул из большого пистолета в сторону скалы. – Тут ихний вожак сидел, здоровый такой, и девки стояли, а перед ними мужичье местное мудями трясло. Чо встали, ищите, суки!
– Сар-мэн, Сар-мэн! – угомонив наконец Дашу, взревел коротконогий, китайского вида мужик. – Мы здеся двух бабцов зацапали. Красивыя, однако.
– Волоки сюды! – манул рукой главный.
И тут стряслось полное замешательство. Бандитские кони заржали и стали шарахаться друг от друга, некоторые седоки, не удержавшись в седле, полетели наземь, под копыта взбесившихся животных. Прозрачная дымка заволновалась и стала превращаться в настоящий непроницаемый туман, клубящийся, танцующий, который обволакивал разбойников и словно всасывал в себя.
– Все из тумана, из тумана, суки! – заорал вожак и пришпорил коня. – Девок в берлогу, в берлогу увози! – вылетев из предательского марева, вопил он опешившему от увиденного бандиту.
Из десятка конников на чистое, залитое невинным лунным светом место вырвалось человек пять. Отдышавшись и успокоив коней, они с ужасом глядели на живое косматое нечто, клубившееся у скалы. У самой земли, где между туманом и уже росной травой была неширокая, сантиметров тридцать, щель, что-то отчаянно трепыхалось. Атаман соскочил с лошади и, припав к земле, пополз к этому дышащему опасностью просвету. Зажатый в руке здоровенный сухой сук, который он где-то подобрал, выглядел смешным и беспомощным, как хворостина против медведя.
– Сар-мэн, Сар-мэн! – запричитали бандиты, пятясь на своих лошадях подальше от этой чертовщины. – Ты что, совсем сдурел? Назад!!
Однако главарь уже подполз к самой кромке белесого мрака, размахнувшись, воткнул сук в бултыхающееся месиво и тут же почувствовал, как кто-то с силой ухватился за палку. Тогда он резко дернул ее на себя, и в подлунный мир вылетел, весь опутанный белыми, на глазах тающими нитями, колченогий бандит, минуту назад ворошивший угасающее кострище. Бедолагу душил кашель, лицо его было словно измазано мелом.
Сар-мэн повалился на спину, со злостью глядя на этот непонятный туман, который не только отнял у него добычу, но и, скорее всего, погубил нескольких его людей. Страха не было, только злость и досада. И вдруг в эту секунду марево словно расступилось, из него вынырнула высокая статная женщина, остановилась на границе своего мира и жестом, полным страсти, поманила его к себе. Словно какая-то неведомая сила потащила атамана вперед, в страшную, обещающую наслаждение бездну. Он закрыл глаза, словно во сне, поднялся на ноги и сделал первый шаг. А в голове вдруг зазвучал голос Макуты-бея, с которым он и другие предводители разбойников недавно расстались: «...Это страшное и тайное место, его бояться надо, там всякие заморочки могут быть... Шамбалка, Шамбалка...»
– Шамбалка, – произнес Сар-мэн вслух и, очнувшись, увидел, что стоит у самой стены клубящегося тумана, готового втащить его в свое ненасытное чрево. – Шамбала! – туман слегка отпрянул и замер, а атаман начал осторожно пятиться.
– Все! Быстрее! Быстрее домой! – почему-то шепотом заорал на бандитов Сар-мэн. – Таракана везти по очереди! – Он с опаской глянул на спасенного сотоварища, потом на туман. – Все, быстрее, говорю! – поторопил перепуганных нукеров вожак и первым рванул вверх по каменистой тропинке, еще не окутанной белобрысым туманом.
9.
Енох Минович не послушал совета своих разгулявшихся коллег. Забрав с собой показавшуюся ему похожей на студентку проститутку и растолкав уже заснувшего Берию, он велел ехать домой.
– Шеф, мое дело маленькое, я, конечно, отвезть могу, мне не боязно, я уже раза два у разбойников в плену прохлаждался, только вы уж письменно напишите, что сами приказали мне ехати, а письмишко кому-нибудь из своих коллегов оставьте...
– Это еще с какой стати? Тебе что, хамло, недостаточно устного приказания? До чего же в вас эту казенщину вбили, формалист поганый! – наместник Наместника слегка покачивался. Хмель, как и во все времена, делал свою извечную работу – представлял истинное нутро человека, надежно скрываемое от посторонних глаз трезвыми приличиями. – И ты, что ли, боишься? – обратился Енох к стоящей рядом девице. – Как тебя, кстати, звать-величать?
– Боюсь я только без предохранительного щитка клиентов впускать, а зовусь Эрмитадорой Гопс! – приятным голосом произнесла девушка, с любопытством рассматривая нового клиента-ухажера. – Ты, видать, или придурок, или уж больно отчаянный! А мужику бумажку напиши, положено так. Что до меня, так я отчаянных люблю, сама такая, так что не прогадал ты, выбрав меня, – добавила жрица свободы профессионально-игривым тоном.
Не успел Енох ответить, как Берия молча положил на капот машины ключи и кожаный мешочек с документами.
– Вы это уж... тогда без меня и поезжайте, коли писать приказ не будете!
– Что?! – взревел Енох. – Да я тебя в бараний рог согну, скотина, ты у меня с каторги не вылезешь! Кому перечить вздумал?!
– Енох Минович! Енох Минович! Погодите-ка водилу турзучить! – бежал к ним от крыльца запыхавшийся Иванов. – Вот бумажица гербовая и текстик уже набранный, шаблончик, так сказать. Вы только фамилию своего строптивца впишите, удостоверьте росписью и личной печатью. Ничего не поделаешь, формальность! Строжайший запрет с самого верху: все ночные поездки только с письменного приказа. Это одна сторона, так сказать, а другая – ежели вы угодите в лапы к супостатам, водитель будет выкуплен за ваш кошт, а не за государевы, так сказать, денежки. Такие дела! Пишите, пишите, другого пути все одно нет. Помилуйте, любезный, вы еще и девицу решили с собой прихватить? – добавил Маодзедунович, всплеснув руками.
– Ну, хотелось бы, а то скучновато у нас в деревне...
– Тогда ее тоже надо вписать в подорожную и оставить бумагу на заградительном посту, при выезде из града. – И, бесцеремонно хлопнув жрицу по аппетитному месту, которым завершаются ноги, спросил: – Зовут-то тебя как, чадо мое угоревшее? Добровольно ли на сие безрассудство идешь?
– Добровольно и по обоюдному согласию. А имя у нее весьма поэтичное – Эрмитадора Гопс, – ответил за девицу Енох. – Кстати, уж не приходитесь ли родней барону Альберту Остаповичу Гопс-Шумейко?
– В некотором смысле дочь...
– Вот это дела! – присвистнул Енох. – Да как же это угораздило тебя, баронессу, и в публичные девки?! Возможно ли?
– Какие мы все чистенькие! Протестую, в нашей демимперии всякий труд почетен, так что я вполне могу пожаловаться, и спуску тебе не будет, не глядя на ранги и заслуги. Не для того мы демократию заводили, чтобы любой и всякий мог издеваться над честными работопроизводителями.
– Да-с, тут девица права, – чему-то обрадовался Юнус Маодзедунович.
– Достали вы меня своей правотой! – разозлился Енох. – Давай, вписывай себя и эту блядонессу в бумагу да поехали! – махнул он водителю. – Я только еще по маленькой с коллегами пропущу. Гопс, за старшего и отвечаешь за экипировку экипажа!
– Щассс! – послышался звонкий ответ, что, по всей видимости, должно было означать: «Слушаюсь, сэр!»
Проводов отчаянного смельчака не получилось, народ в основном пыхтел и охал по отдельным кабинетам, и только самые стойкие «небабники» сгрудились у растерзанного ненасытными желудками праздничного стола.
– Итак, господа! – скорбно и торжественно начал, поправляя широкие офицерские подтяжки, Казимир Желдарбаевич. – Прошу отметить необычность этого веселого и печального события...
– Казик, – прозвучал капризный женский голос, и полог одной из выходящих в зал кабинок распахнулся, представив общему взору обнаженную девицу, – мне холодно, скучно, и вообще я хочу к тебе! – нимало не смущаясь собственной наготы, грудным голосом произнесла жрица свободы, как в последнее время, согласно высочайшему меморандуму, было велено именовать представительниц самой древней профессии.
– Гюльчатайка, проказница, сгинь с глаз честной компании! Что, не видишь, у нас печальные проводы, можно сказать, боевого товарища в плен к злым бандюганам.
– О, Всевышний! Простите, господа, я сейчас! – Дева метнулась в пещеру разврата и буквально через мгновение вынырнула в залу в траурном одеянии, состоящем из черного хиджаба и тонкого черного шнурка вокруг тронутой полнотой талии. – Я готова скорбеть с вами, со всеми вместе – или с каждым в отдельности.
Бубницкий хотел было что-то сказать, но его остановил Тангай-Бек, человек замордованный собственным гаремом, а потому на женскую половину человечества вне стен своего дома глядевший не только без вожделения, но и с явно выраженным безразличием.
– Пусть ее тело будет как поминальная свеча нашей скорби.
– Минуточку, господа, – вмешался в разговор Енох. – Что все это значит? Вы что это, хоронить меня собрались?
– Ну зачем же так, любезнейший коллега, – полез к нему с пьяным поцелуем Тангай-Бек. – Не дураки у нас здесь по округе рыскают, зачем тебя убивать, за тебя выкуп хороший можно получить или продать куда, а ты сразу – хоронить!
Еноху, надо признаться, не совсем хорошо сделалось да и ехать расхотелось, но отменить поездку было уже невозможно – труса он никогда не праздновал.
– Енох Минович, не огорчайся, ежели тебя зацапают хакосы, говори, что ты мой друг, – заметив смущение Понт-Колотийского, хлопнул его по плечу Бек. – И, считай, приличный прием обеспечен...
– А если люди Макуты-бея – отдайте-с вот это рекомендательное письмо-с, – протягивая клочок бумаги, как бы извиняясь, сказал Юнус Маодзедунович. – В его бандах много людей из наших уделов, даже родня моя кое-какая имеется.
– Командир! Какого хрена мы здесь торчим? Луна уже скоро на закат упрет!