А девочка со шрамом искала именно любви. Чтоб любимый человек как можно чаще был рядом, а если отсутствовал — думал бы о ней, постоянно.
Замечая на запястьях и пальцах дочери непонятного происхождения браслетики и колечки, мама — внимательная и крайне неглупая женщина — продолжала правильную психологическую обработку. В отличие от Марины, коренной москвички, мама пробилась внутрь Садового кольца с тяжелыми, изнурительными боями, хладнокровно пожертвовав красотой и нервной системой.
— Чего так смотришь? — беззаботно спрашивала дочь, меняя короткую юбку на еще более короткую.
— Жду, — со вздохом констатировала мама. — Пока ты перебесишься.
— А если этого не случится?
— Случится. Ты слишком умна для той жизни, которую ведешь. Это — не твое.
— Знаю.
— Ты вырастешь из этого. Как из детских лифчиков.
— Я, мама, лифчиков теперь совсем не ношу.
— Ну и отлично, — смеялась мама. — Только не забудь, что это ненадолго.
— Каждый день вспоминаю, — был ответ. — Что бабский век короткий — я давно догадалась. Потому и гуляю. Пока грудь стоит.
Папа же из воспитательного процесса полностью устранился — не за недостатком желания, а чисто физически. Новые времена вынудили его работать на двух работах, а в промежутках практиковать частный извоз и так спасаться от финансовых претензий со стороны жены и дочери. Некогда обаятельный и веселый мужчина, кандидат технических наук, любитель шашлыков, душа любой компании, — приходил теперь домой один раз в двое суток, тихо помещал заработанные рублишки в центр кухонного стола, менял белье, заливал в термос крепкого чаю и снова исчезал — морщинистый зомби русского капитализма.
Впоследствии, много лет спустя, Марина с изумлением узнала, что в те удущающе-безденежные времена он ухитрялся иметь любовницу, и пришла от этого в восторг.
Однажды она все-таки заставила себя поехать в некий институт — библиотечный, что ли (или педагогический?), разузнать расписание подготовительных курсов или просто посмотреть, что там творится, в этих институтах, — опаздывала, подняла руку у обочины. С шелестом подкатила огромная, угольно-черная машина.
Уверенно восседающий за рулем молодой мужчина не спросил, куда ехать. Лишь махнул рукой, приглашающе. Садись, мол, а там разберемся.
Несколько минут молчали. Наконец он негромко сказал:
— У вас очень красивый шрамик.
— Сомневаюсь.
— Поверьте на слово. Я мужчина, мне виднее.
— Так не бывает, чтобы шрам не портил лицо.
— А лицо для женщины — не главная часть тела.
— Вот как.
— А вы сомневаетесь? По-моему, это очевидно. Лицо можно нарисовать. Есть множество дур, которые годами сидят перед зеркалом, доводя до идеала свое лицо, но забывая об остальном.
— Какая же часть тела — главная?
— Спина, естественно, — сразу ответил незнакомец.
— Впервые слышу.
— Тут и обсуждать нечего. Нет более захватывающего зрелища, чем женщина с декольтированной спиной. Красивые женские спины — большая редкость. На спине, словно на стенке, висит все остальное. По спине можно определить здоровье и характер. Это не мое мнение. Вот в Японии женщины носят платья с закрытой грудью. До горла. Но чтоб лопатки были обязательно напоказ…
Ловкий, подумала Марина. Пытается вызвать к себе интерес. Не прошло и минуты, как мы уже беседуем о женских прелестях. Хотя даже и не познакомились. Не иначе, плейбой. Дамский угодник. Непринужден. Чисто одет. Белая рубаха. На меня не смотрит. Нет — смотрит, конечно. Но — боковым зрением. Еще бы не смотрел. Я сегодня в порядке.
— У вас, как я поняла, глубокие познания, — сказала она, стараясь подбавить иронии, — по части женской привлекательности.
Он рассмеялся.
— Вовсе нет. Я просто пытаюсь вызвать к себе интерес. Изображаю плейбоя…
Смотри-ка, мысли прочел, подумала Марина.
— На самом деле я скромный. Даже стеснительный. Опыта мало.
— Что-то не верится. Хорошая машина, хорошая одежда…
— Машина — это да, — равнодушно сказал он. — В хорошую машину, бывает, девчонки сами прыгают…
— Вот видите.
— …только я таким девчонкам не верю. Сегодня она в мою машину прыгнет, завтра увидит машину получше моей — перепрыгнет туда.
— Значит, вас интересуют особенные девчонки?
— Девчонки меня вообще не интересуют. Мне нужна одна девчонка. В единственном числе. Моя.
— Это трудно. Найти одну свою.
— Извилист путь и долог, — нараспев произнес незнакомец. — Легко ли муравью меж тысячи иголок найти одну свою? Я найду. Это несложно. Надо искать, и она найдется…
— Давно ищете?
Он посуровел, и вдоль его виска обозначилась фиолетовая ниточка.
— Неважно. Давайте лучше говорить не обо мне, а о вас.
«Я тоже ищу одного-единственного», — хотела сказать Марина, но вовремя остановила себя. Еще даже и не познакомились, а тут такие откровения. И вполне возможно, что и не познакомимся. Во всяком случае, лично я не рвусь знакомиться. Хватит уже этих знакомств и катаний в больших машинах с мягкими диванами. Мама права. Пора перебеситься. Взять перерыв. Дома посидеть. Поступить в институт. За ум взяться. А парень интересный. Не дурак, не пошляк. Культурный. Стихи читает. Слишком нарядный для буднего дня — но видать, у него стиль такой. Чтоб отличаться от большинства. Все, значит, в кожаных куртках — а я буду в белой рубахе и пиджаке…
Тем временем слишком нарядный продолжил саморазвенчивание:
— Кстати, машина не моя. Компаньона.
— Как же вам человек доверил такую машину?
— Доверяет, вот и доверил. Мы с ним вот так.
Он оторвал руки от руля и сцепил в замок указательные пальцы.
— Такую машину, — честно сказала Марина, — я бы никому не доверила. А ездила б только сама. Что мое — то мое.
— Да. Понимаю. Я всегда считал, что частную собственность придумали женщины. Они от природы бережливы и осторожны.
— И правильно! Так и нужно.
— И еще. Женщины никогда не бывают щедрыми.
— Похоже, вы скрытый женоненавистник.
— Нет. Это я в свой образ романтики подпускаю. Намекаю, что в бурном прошлом женщины доставляли мне страдания.
— А на самом деле? Не доставляли?
— Не скажу.
— Я догадаюсь, — сказала Марина, — как было. Вы ждали от женщины щедрости — а она ее не проявила, так?
— Щедрости от женщины я жду в особых обстоятельствах. В интимных.
— Ах, вот оно что.
— Да. И бывает такое только в одном случае. Когда двое любят друг друга…
Марина, наконец, решилась рассмотреть повнимательнее своего нового знакомого (кстати, пора бы уже и познакомиться) и, отбросив стеснение, повернулась — и вздрогнула. Его профиль, секунду назад правильный, вдруг резко деформировался, угол рта поехал, от него к уху пошли полукругом морщины; сидящий рядом культурный и улыбчивый молодой человек оскалился, подобно волку. Миг — и гримаса крайней досады исчезла.
— Менты. — сказал он, притормаживая. — Веди себя спокойно. Они сейчас очень нервные.
Она огляделась. Автомобиль обступили коренастые — поперек себя шире — мужчины в пятнистом. Автоматы держали удобно. «На изготовку» — кажется, так это называется у них, у мужчин. В армии, в милиции, в ОМОНе или откуда там взялись эти страшные, увешанные железом люди.
— Выходи из машины, — приказали они ее спутнику. — Предъяви документы.
— Пожалуйста. А что случилось?
— Ничего. Проверка. Оружие, наркотики при себе имеешь?
— Нет.
— Руки на капот.
Они обыскали его карманы.
— Можешь ехать… А тачка у тебя нормальная. Как раз, чтобы девочку прокатить.
Тут спутник Марины выпрямил корпус, повернул голову и сверкнул глазами. Марине стало не по себе; мужчины больших страстей, окружавшие ее в последние месяцы, показались маленькими детьми по сравнению с невысоким человеком, швырнувшим в своего вооруженного до зубов собеседника такой взгляд.
— Какая она тебе «девочка»?! Повежливей, понял?! Это моя невеста.
— Спокуха! — напряженно выкрикнул один из пятнистых, удобнее перехватывая автомат. — Не психуй. А ты, значит, жених?
— Жених!
— Хрен с тобой. Езжай, жених.
— Благодарю, — ледяным тоном ответил «жених», и через несколько секунд они уже трогались с места, при этом успев услышать, как пятнистый со смешком бросил приятелю:
— Вот, Федя, понял, как бывает? Еще невеста, а уже не девочка.
Марина не смогла долго сдерживаться.
— Зачем ты сказал, — от удивления и волнения она не заметила, как перешла на «ты», — что я твоя невеста?
— Чтоб этот дурак не расслаблялся и не болтал лишнего. Кстати, раз уж я назвал тебя невестой, предлагаю познакомиться. Меня зовут Матвей.
10. Трактористы
Мать капитана милиции Сергея Свинца, коренная жительница деревни Мягкое, в шестьдесят пятом году вышла замуж за односельчанина и в положенный срок родила близнецов, Федота и Федора.
Спустя год понесла третьего и родами его скончалась.
Отец троих сыновей, тракторист Георгий Свинец, почернел от горя, но потомство выходил, при помощи родни и добрых людей, каких в деревне Мягкое нашлось немало. Через пятнадцать лет три брата Свинца обратились в краснощеких, скорых на руку отроков, крепкоплечих, белоголовых, — естественно, в хулиганов, быстро вызнавших вкус табака и самогона. Так или иначе, в восемьдесят третьем, как помер Брежнев, старшие пошли в армию и заделались танкистами, а через год и младший примерил кирзовые сапоги. Написал подряд три заявления в Афган, но оказался, наоборот, в Тверской области. Отслужив, старшие вернулись, все в значках, в плечах косая сажень, и зажили себе удобно: первенец, Федот, унаследовал от отца трактор, и не было в те времена в деревне Мягкое тракториста лучше, нежели Свинец-старший. Средний, на две минуты опоздавший Федор, окончил заочно лесотехнический институт и заделался лесником.
С младшим Серегой вышел особый случай. Отец его жалел: старшие братья почем зря мутузили пацаненка, гнобили, подсмеивались, шпыняли, а Сережка рос и рос, явил тягу к книжкам, давал сдачи, тягал гири, утрами висел на турнике, гонял в футбол и хоккей и воплощал все надежды отца на лучшую и сытую судьбину.
Вдруг, уж после армии, когда старшие отженились, своими домами зажили, свою редиску воткнули в серую земельку личных огородов, Серега обозначил презрение к редискам, к огородам, пошел в менты и давай расхаживать по деревне в казенных сизых штанах с кантом. В кармане — смазанный пистолет. Скажи или сделай худое — шмальнет, не задумываясь.
Один раз было дело. Уже и Андроп хизнул, и Черненко, и наступал повсеместный бардак, и все смешалось, Горбачев провозгласил гласность и трезвость (как он себе это представлял?) — вдруг Серега Свинец стрельнул известного по деревне хулигана, дебошира и пьяницу Петруху Кислого. Был суд, полдеревни пришло, и вскрылось, как гражданин Кисляк упился на Пасху яблочной наливки и затеял прогуливаться по кладбищу, и справил нужду на чью-то могилу, а на вежливое замечание служителя закона ответил матерными резонами, за что и получил пулю в мягкие ткани, по касательной, и еще потом по морде, сильно, вплоть до легких телесных повреждений. Прокурор затребовал год тюрьмы, однако судья оправдал Серегу, отличника Вооруженных Сил и одного из лучших ментов в районе. Родня пострадавшего грозилась местью, достали двустволки, берданы, тут бы и быть бойне, но мент Серега Свинец исчез: изловчился поступить в Высшую школу милиции, с целью ловить не пьяниц по кладбищам, а настоящих бандитов по притонам и малинам.
С тех пор много воды утекло. В девяносто втором отец троих братовьев умер, отравившись спиртом «Ройяль». Его закопали рядом с женой. Хулиган Кисляк уехал — говорили, в Германию. Федот Свинец, лучший тракторист района, почти прославился. В девяносто шестом приезжала компания НТВ, снимать сюжет, но Федот, верный себе и фамилии, исполнил свой сюжет: в компании оператора Сергеева и журналистки Агаповой дал гастроль по деревне, на тракторе, задавил семь курей крестьянки Федуловой, подле сельсовета продемонстрировал экстремальную езду с виражами и управляемыми заносами, повредил казенный свинарник, удостоился гнева областной администрации, получил год условно. Журналистку Агапову уволили из компании НТВ. Естественно, сюжет в эфир не вышел. А зря.
Потом сменились Президенты, и наступил новый век.
Как это часто бывает, наиболее успешным по новой жизни оказался Федор, самый смирный и тихий из братовьев. Пока то-се, пока гремели в столицах кризисы, дефолты, деноминации и прочие черные вторники, среды и пятницы, Федор, старший лесничий, организовал два садово-огородных товарищества: «Мягкое-два» (совместно с председателем совхоза Трифоновым по прозвищу Тришка) и «Карамельщик» (совместно с дирекцией акционерной шоколадной фабрики «Заря»). Всю землю, сорок гектаров, тут же скупили москвичи. Двести пятьдесят верст для этих безумных существ не дорога. Себе Федор взял почти два гектара, угодье на самой окраине знаменитого Лапинского леса. В ста метрах — овраг, родник, два диких малинника, грибы и земляника — повсюду, и огромные реликтовые валуны под вековыми одеялами мхов, папоротники, совы, дятлы, тетерева, лоси и десяток муравейников — исполинские, полутораметровой высоты, колонии рыжих, сядь рядом и смотри часами, как шевелится и суетится мелкая, а оттого упорная жизнь. Каждую зиму в тех местах Федор брал минимум одну лису и пять-шесть зайцев. Лиса попадалась облезлая, тощая, зайцы кислые, горькие, не то что кролики, но дичь была, это факт.
В новом веке Федор сориентировался, окреп и поумнел. Кстати, вернулся из Германии Петруха Кислый и вдруг крупно ссудил лесничего. Вдвоем отстроили они особняк в стиле «шале», двух этажей, с конюшней, сауной и огнестрельным тиром, и сдали в аренду московскому коммерческому банку за кошмарные деньги. С доходов господин Кисляк затеял молочный завод, продал его через год концерну «Пармалат» и опять уехал в Германию, далее пришла новость — погиб человек, разбился со скоростью двести километров в час.
В последующие годы братья Свинцы стояли крепко. Старший, Федот, водил собственный трактор, распахивал безумным москвичам их латифундии, за твердый гонорар, зимой чистил дороги, а в свободное время, под настроение, заезжал и на личное поле. Если средний, Федор, вдруг выяснял, что заезжие столичные плантаторы шалят, что тот или иной забор поставлен незаконно и от государства нагло отрезана лишняя пядь пахотной земли или леса, то трактор Федота приезжал незамедлительно и утюжил все до нулевой отметки, а буде конфликт или скандал — на подмогу являлся младший брат, капитан милиции, участник чеченской кампании, обладатель государственных наград, красной книжечки и пистолета в наплечной лямке.
Вместе с тем три Свинца и в молодости, и в зрелые годы не обнаружили ни настоящего властолюбия, ни тяги к стяжательству. Тут, по всеобщему мнению, причина крылась в фамильной крови, передавшейся от отца по прямой старшему из братовьев. Федот не любил ни денег, ни баб, ни жратвы, ни хоккея с футболом. А любил — сесть за рычаги, врубить фрикцион и давануть по прямой, с ревом и грохотом, буравя бугры, руша овраги, вспарывая гусеницами сырую податливую планету, пока не кончится соляр в баке или пока не примчится на «уазике» председатель колхоза Трифонов, по прозвищу Тришка, и не остановит авторитетом буйный загул лучшего механизатора.
Председатель дорожил кадрами.
Дом Федота — он же бывший родительский — по традиции был открыт. То есть капитан, прошагав от железной дороги полтора километра перелеском, сунул мизинец в щель калитки, сбросил крючок и свободно прошел на двор, а дверь в избу и вовсе была настежь. При том что замки имелись, и даже два, их не пользовали с момента установки. Вот моя родина, подумал капитан. Все есть — но ничего не работает. Не потому, что плохо сделано, а потому что вроде как без надобности.
Собак Федот не держал — всю свою любовь сосредоточил исключительно на технике.
Свинец вошел, вдохнул запах старого дерева. Поставил в угол рюкзак с подарками. Послушал, как капает вода из крана, как стучат ветхие ходики. Не удержался и по тонко скрипящим половицам прошел в угол, где тридцать лет назад стоял коротконогий топчанчик — на нем он, капитан, спал. Прямо под ходиками. Когда одна гирька опускалась достаточно низко, он, лежа на спине, толкал ее рукой, и она раскачивалась.
Он согнул ноги и присел, чтоб иллюзия была полной, чтоб мир увиделся таким, каким его видел десятилетний Сережа, лежа в своей жесткой мальчуганской постели. Потом позвонил Федору. Старший брат Свинец так и не освоил сотовую телефонию, а вот средний, Федор, как более интеллигентный и вдобавок госслужащий, всегда был на связи.
— Стало быть, прибыл? — спросил Федор.
— Ага.
— Я уж все сделал. Баня готова. Картошку почистил. Жена с детьми в Каширу уехала, к теще. Федотка у себя в хозяйстве. Забирай его — и ко мне. Прямо щас. Я с утра жду.
От отцовского дома в глубь села московский капитан двинулся, облаченный в резиновые сапоги. Грязной тропинкой, вдоль репейников, вдоль заборов, вдоль канав, где из жидкой грязи торчали сухие будылья, он прошагал до сельпо, затем мимо клуба, где облаяла капитана собака киномеханика, мимо школы, мимо погруженного в навоз коровника, через все невзрачное сельцо, запаршивевшее, затянутое сорняками, бурьяном, дурною крапивой, наполненное брехаловом глупых псов и кудахтаньем жилистых кур, пока не оказался на «мех. дворе». Здесь покоились два мертвых трактора, два полумертвых и два условно живых, рычащих сейчас победно и выбрасывающих в прозрачное осеннее небо сизые клубы выхлопа.