— Надеюсь, — тихо сказал Матвей, — меня ты в числе своих врагов не держишь.
— Дурак ты, прости господи. Если бы держал, разве стал бы я тебе все рассказывать и показывать?
— А я на твоем месте вообще бы никому не показал.
— Ерунда, — Никитин дернул щекой, и Кактус вынул сигарету из его рта, стряхнул пепел и снова протянул ее навстречу губам бывшего большого человека. — Ты же не знаешь, Матвей, куда именно я бегу. И главное — от кого… Через неделю, после третьей операции, нас уже здесь не будет. Переедем в другой домик. Такой же, как этот. Домиков у меня много. Ни один нигде не засвечен. Правда, Кактус?
— Надеюсь, что да, — осторожно сказал очкарик. — Пора температуру мерить, Иван.
— Что касается девок, — мрачно продолжил Никитин, как бы не расслышав, — то Наташка — свой человек. Вторая шлюха — ее протеже. Глухонемая. Профессиональная стриптизерка, кстати. Исполняет так, что у меня внутри все прыгает. — Никитин опять дернул щекой, и снова Кактус помог ему с сигаретой. — Зачем я это тебе показал? Затем, что я тебе доверяю. Ты хоть и бываешь, Матвей, в отдельные моменты дураком, но никогда не бываешь мразью. Ты нормальный человек. Ты меня вряд ли моим врагам продашь. Особенно после того, как я тебе простил триста тысяч долга.
— Нет, — Матвей посмотрел собеседнику прямо в переносицу. Если так направить взгляд, то всем кажется, что он устремлен прямо в глаза. — Не продам.
— Надеюсь, ты никому не сказал, куда и зачем сегодня поехал?
— Конечно, нет.
— И жене не сказал?
— Никому.
Никитин помолчал, тяжело посопел носом.
— Ладно. Не будем о грустном. Кактус, ты у нас сегодня сомелье, дирижер пьянки, — давай, начинай. Или нашему гостю лучше сначала потянуть пяточку хорошей дури? Для возбуждения аппетита?
— Исключено, — серьезный Кактус покачал головой. — Если начать с марихуаны, то ему потом не пойдет алкоголь, он его вырубит, обездвижит… Короче, глупо это. Умные люди сначала едят, потом пьют, потом курят. А самые умные — сначала чуть-чуть поедят, потом чуть-чуть выпьют, потом чуть-чуть покурят, потом на второй круг заходят и на третий… Жаль, тут бассейна нет. Курнуть и поплавать — святое дело…
— Короче! — грубо сказал Никитин.
— Короче, начнем с аперитива. Предлагаю таковым рассматривать джин-тоник. Потом вдарим по овощному салатику, очень легкому, с растительным маслом…
— И на бильярде.
— На бильярде? — почти отсутствующие брови Кактуса поползли вверх. — А чем ты будешь играть — носом?
— Ах черт, я и забыл совсем…
Оба они — кредитор Матвея и его приятель, — глядя друг на друга, расхохотались — свободно, оглушительно, на полном дыхании, широко разевая рты и запрокидывая головы. Матвей ощутил, что против его воли мускулы щек сильно дернулись, и широчайшая улыбка поползла поперек лица: лучезарная, искренняя, от уха до уха. Счастливая гримаса человека, с чьей души вдруг в один короткий миг сорвался тяжкий груз.
Теперь он хохотал тоже. Долг списан, прощен — отчего же не посмеяться? Теперь над головой будет всегда оранжевое небо. Даже ночью.
— Так о чем я? — продолжил Кактус, переведя дух. — Ага. По салатику. А потом баранины, по паре небольших ломтиков, жирных, но хорошо прожаренных, с долькой чеснока, маслинами и кинзой…
— И перца не забудь. А то вчера ты все кетчупом испортил. Мы же не в Америке, в конце концов. И по полстакана красного. В такую безобразную погоду — в самый раз. Только не французского — грузинского.
— А вот наш Матвей пьет только французское.
— Я вообще теперь не пью, — сказал Матвей.
— Надоело?
— Вроде того.
— Нюхаешь, что ли?
— Никогда не нюхал и не собираюсь.
— А мы нюхаем, — сказал Никитин. — И не только. Уже много дней. То одно, понимаешь ли, то другое. То текила, то коньяк. То шашлык с пивом, то девчонки с музыкой. То гашиш, то мескалин, то еще какая-нибудь такая же гадость. Как сейчас говорят — зависалово у нас, Матвей. Мощнейшее. В лучших традициях продвинутой русской буржуазии. А что прикажешь делать? Руки к пузу надо пять недель приращивать. В таком виде на люди не покажешься. Официально, чтоб ты знал, я на отдыхе в Коста Дорада… Так что тебя, мой дорогой, ты уж извини, я на сегодня ангажирую как своего собутыльника… Отказа я не приму.
Матвей улыбнулся. Собутыльником — значит, собутыльником. Ему было все едино. Все равно его прошлая жизнь кончилась в тот самый миг, когда исчез долг. Начиналась другая — стократ лучше прежней.
— Без проблем, — выдохнул он.
— Вот и отлично. Кактус, а что потом? После вина и мяса?
— Потом, — стал объяснять Кактус, споро и ловко освобождая стол от бокалов и пепельниц, принося из кухни посуду, салфетки, приборы, какие-то кастрюли, горшки, сотейники, тарелки с закусками, блюда с фруктами, ловко сервируя, — потом — пауза. Для приятной беседы. На часок. Чтоб первый слой улегся. И в кровь вошел. По пятьдесят — но не больше! — водочки, ледяной, с икоркой. Можно кусочек сыра. Можно горсть маслин или одного-двух раков, с солью и укропом, в суточном бульоне. Полезно еще ломтик какого-либо влажного фрукта типа груши. Лишь бы не настала сытость. Сытость — это отрыжка, это тяжесть в живо те, это неправильно. Нет, мы не должны быть сыты — но приятно желудочно удовлетворены. Ложечка черной икры, рюмка водки; водка — чуть ниже комнатной температуры, а сами рюмки я два часа назад в морозилку поставил; рюмки будут ледяными, как смерть… Плюс лимон, дольку… Можно, в конце концов, и затяжку дури — но только одну, господа, обращаю на этот факт особое ваше внимание… А то все испортим… Парилка уже готова… Иван, перед баней бинты снимем, все почистим, потом наложим новые…
— Понял, — бодро ответил Никитин. — Что скажешь, Матвей? Есть желание попариться?
— Нет, — вежливо ответил прощеный кредитор. — И пить, повторяю, я больше не буду. Нюхать — тем более. Мы с женой решили ребенка завести. Уже восемь месяцев, как воздерживаемся от излишеств. Не пьем и не курим, оба…
Никитин вдруг помрачнел, потом прикрыл глаза, посмотрел на Кактуса, вновь на Матвея, кивнул благородной тяжелой головой:
— Это хорошо — ребенка… Это правильно. Это вы молодцы. Завидую. Значит, не будешь париться?
— Спасибо. Не буду. И так всю жизнь парюсь. Еще немного — и запарюсь окончательно.
— Напрасно, — прогудел бывший депутат. — У нас тут циркулярный душ с давлением струи в десять атмосфер. Массажный эффект необычайный… Водичка морская, настоящая… Да, Кактус! Чуть не забыл: не вздумай мясо жарить с луком. Убьешь весь вкус.
— Обижаешь, начальник.
— Кстати, а девчонки наши что кушать будут?
Кактус цыкнул зубом.
— А девчонки кокаин кушать будут. Им больше ничего не надо. Напихают полные ноздри — и все, счастливы…
— Ты их не балуй, — тихо произнес Никитин. — Особенно глухонемую.
— Да, — кивнул очкарик. — Мы пойдем другим путем. Девчонкам лучше для старта эфиром подышать. Чуть-чуть. У меня еще осталось. В баллоне. Сырой эфир — это посильнее «Фауста» Гете. Он их поддержит морально и эмоционально. Хотя твоя глухонемая, по-моему, уже напрочь отъехала. Она мне одного гашиша уже на пятьсот долларов сожгла…
— Что поделать — любит.
— Любит? — сварливо переспросил Кактус. — Все любят. А везти в собственной заднице через три границы никто не любит!
— Прикури мне еще сигарету…
— Не дам. Рано. Пупырышки обожжешь. Вкусовые… — Кактус взял паузу и продолжил: — Итак, джентльмены, продукты, наблюдаемые вами на столе, разнообразны. Но все они — легкие. Здесь мы не видим жирной ядовитой свинины, картофеля и колбасы. Эта пища не нагрузит нам желудки. Приступим. А чтобы не скучать, возбудим себя интеллектуальной, но легкой беседой. Что вы думаете о внешнеполитическом курсе нынешней администрации?
Матвей рассмеялся:
— Он вполне соответствует внутриполитическому курсу.
— Согласен.
— В целом нынешняя администрация сделала все, что могла.
— Но все же больше, нежели предыдущая администрация.
— И те, и другие козлы! — вдруг заревел бывший депутат. — Хватит этой демагогии! Налейте мне водки, зовите баб и давайте бухать!
Уже и крепкого выпили, и курнули по нескольку раз, и пожрали жареного, мягчайшего, с дымом, мяса, со свежими овощами, с травами, с сыром, и вдоволь почесали языки, и пили чай, и снова курили гашиш, заедая виноградом, клубникой и персиками, запивая минеральной водой. Наслаждались медленно, вдумчиво — грамотно. Погружали в истому каждую клетку своих тел.
Матвей — за разговором, за едой, за вкусной сигареткой — лелеял в себе мощную эйфорию. Долга — нет!!! — кричало от восторга все внутри него. — Я ничего не должен! Не должен! Все кончилось! Он уезжает! Бежит! Навсегда! Подошли к финалу мои муки!
Великое облегчение испытывал он сейчас. Как будто сидел в тюрьме — и вот вышел. Как будто мучительно болел — и вот выздоровел. Или настиг и покарал старого врага.
Гора с плеч — вот как это ощущалось.
Потом глухонемая танцевала. Ловко взошла на стол и стала исполнять. Действительно, с немалым талантом и самоотдачей. Танцующая на столе пьяная голая женщина — картинка архетипическая, наблюдать такое впервые — все равно что увидеть, например, девятибалльный шторм, или старт ракеты, или смерть человека; запоминается сразу и в подробностях. Однако Матвей не старался ничего запоминать, а если б и хотел, все равно бы не запомнил. Гашиш оказался слишком крепким.
Он плыл в волшебных волнах, то погружаясь, то всплывая для вдоха; яркий, мерцающий мир вокруг него бесился и хулиганил, показывал себя в острых, невероятных ракурсах; то казалось Матвею, что он видит нечто главное и важное, то вдруг это важное оборачивалось гирляндой пошлых банальностей; его несло и кружило. Было сладко, томно, невозможно хорошо.
Женщина двигалась искусно, ритмично, ее пальцы скользили вдоль бедер, то поднимались выше, к талии и животу, то сбегали вниз, сжимая тугой зад, разъятый надвое вертикальной неглубокой впадиной; блестело золотишко в пупочной дырочке, играли губы, вдруг выходил узкий влажный язык, и из-под упавших на лицо прядей глядели глубокие потемневшие глаза.
Матвея тащило дальше и дальше. Музыкальные вибрации проникли в самые глубины, овладели, защекотали, взбаламутили нутро. В конце концов ему стало дурно, и он, едва найдя в себе силы встать, кое-как добрался до выхода. Толкнул дверь. Оказавшись на веранде, упал в заскрипевший шезлонг. С удовольствием внял сырой прохладе. Хотелось тишины и одиночества, но почти сразу рядом появилась узкая тень Кактуса. Наркотик придал Матвею чувствительности, и он уловил исходящие от маленького очкарика нервные волны. И в сотый раз подумал, что очкарик — плохой человек.
— Перебрал дыма? — заботливо поинтересовался Кактус. — Выпей рюмку водки. Легче станет.
— Я в порядке. Все нормально.
— Нормально — это нормально. А тебе должно быть хорошо.
— Мне так хорошо, что даже не верится.
Воздух резко вылечил мозги Матвея, и он осторожно спросил:
— Что ж это твой босс такими суммами разбрасывается? Я не знал, что бывают люди, способные простить долг в триста тысяч.
— Мы сваливаем отсюда, — очень ровным голосом ответил Кактус. — Сун-Цзы сказал: если у воина нет запасов — он проигрывает бой… У нас — запасы есть. Что касается тебя — ты ведь не сможешь вернуть нам триста штук за один день? Например, завтра?
— Не смогу.
— Вот. А послезавтра мы будем далеко, — очкарик сел рядом с Матвеем, с наслаждением вдохнул и выдохнул. — Ну, не послезавтра — в ближайшие дни… Не буду говорить точной даты. Как мы получим твои деньги, находясь там, где мы будем находиться? Нам придется сообщить тебе как минимум номер счета в каком-нибудь банке. Но так нас легко можно вычислить, правильно?
— Да.
— Получается, что безопаснее и проще все тебе простить. Снявши голову, по волосам не плачут. Речь идет не о доброте, а об осторожности. Ты сам осторожный человек, ты все понимаешь…
— Понимаю.
После паузы Кактус вдруг задумчиво произнес:
— Я буду скучать по тебе, Матвей.
«А я — нет», — хотел сказать Матвей, но вместо этого спросил:
— Кактус, послушай… Я тебя с детства знаю… Почему тебя все Кактусом зовут?
Узкоплечий человек сверкнул круглыми стеклами очков.
— Мой самый знаменитый проект — поставка в Москву партии мескалина для нужд особо продвинутой клубной молодежи. А мескалин, ты знаешь, из кактусов делают. В Мексике.
— И что? Поставил?
— Почти. Сорвалось в самый последний момент. Все уже было на мази. Банкиры давали на это дело наличными три миллиона, под сорок процентов в месяц. Слетал я в Мексику. Договорился. Там это просто. Наготове сидело двадцать пять негров, легальные абитуриенты Института Патриса Лумумбы. У каждого — грузоподъемность заднего прохода свыше пятисот граммов. Плюс десять человек запасных. Все марксисты, кстати… Профессионалы. Гарантию давали. А потом позвонили мне друзья, шепнули по случаю, что те мексиканцы, с которыми я дело имел, вовсе не мексиканцы, а американцы, и не простые, а из Бюро. Представляешь? Специально заманивали, чтоб одним махом и продавцов повязать, и покупателя, и скандал раздуть международный, и опозорить на хрен российскую демократию… В общем, чудом я уцелел… Ты носом, носом дыши. Гашиш полчаса держит…
— Притихли? — хрипло выкрикнул Никитин, возникнув за их спинами.
— Присядь, — посоветовал Кактус. — Проветрись.
— Как скажешь.
Пьяные, полуголые, они молчали и вглядывались в глубину ночи.
Ноябрьские непогоды вдруг присмирели, — этим поздним часом подмосковная осень, бурно эволюционирующая в зиму, предстала тихой, глубокой.
— Матвей, — тихо позвал Кактус.
— Говори.
— Ты чувствуешь его?
— Что?
— Великое равновесие. — Да.
— Ты не можешь чувствовать по-настоящему.
— Почему?
— Потому что ты куришь, жрешь водку, дышишь круглосуточно испарениями большого города, вдыхаешь пот людей.
— Ты тоже сегодня курил и пил вместе с нами.
— У меня не то, — сказал Кактус. — Я пью и курю раз в полгода. Один раз весной и один раз — осенью. Специально. Чтобы не впали в лень мои пороки.
— Хватит вам, — произнес Никитин.
Они опять помолчали.
Просторный мрак лелеял сам себя.
— Слышишь, Матвей, — сказал Никитин. — Ты извини меня.
— За что?
— За то, что я вот так вот… Ну, в смысле — позвал тебя на разговор, ты приехал — а я пьяный в говно…
— Ерунда, — простил Матвей. — Перестань. С кем не бывает…
— Да. Бывает. — Никитин сплюнул и пожаловался: — Третью неделю пью. Не просыхаю.
— Я бы тоже пил. Больно же…
— Да, больно.
— Сильно болят?
— Что?
— Пальцы.
— Да не пальцы болят. — Никитин опять сплюнул. — Не пальцы. Не пальцы! Не хочу я, понимаешь?
— Чего не хочешь?
— Уезжать.
— Почему?
— Не знаю.
— Родину, что ли, любишь?
Никитин помолчал. Матвей услышал его дыхание — тяжелое, с присвистом.
— А почему бы и нет? — выговорил он с неопределенным смешком. — Кроме того, я не выбирал страну. Меня не спрашивали, когда рожали.
— А если бы спросили? — поинтересовался Кактус. — Вот предложили бы тебе: сам выбери, Иван, в какой стране родиться, кто будет твоя мама, кто будет папа…
Никитин подумал и ответил:
— Я бы эту страну и выбрал.
— И я тоже, — сказал Матвей.
— И маму, — добавил Никитин. — Маму выбрал бы ту же самую.
— И папу? — уточнил Кактус.
— Я своего папы никогда не видел.
— А мой папа на БАМе погиб, — сказал Матвей.
— А мой в лагере сгинул, — сказал Кактус.
Опять помолчали.
— Иван, — позвал Матвей.
— Чего тебе?
— Не уезжай. Оставайся. Уничтожь врагов. Победи.
— Нет, — вздохнул депутат. — Я больше не буду никого уничтожать. Не могу. Гады множатся. Всех не уничтожишь. Да и сам я… В общем, ладно. Закроем эту тему. Спать пора.
— А мне — ехать, — тихо выговорил Матвей.
— Исключено, — сказал Кактус. — Ты сможешь доехать максимум до первого столба. Ты устал. Иди, приляг. Поспи.
— Мне домой надо.
— Поедешь утром.
— Завтра понедельник. У меня работа. Бизнес.
— Подождет твой бизнес. Что это за бизнес, если в понедельник утром надо куда-то торопиться? Пойдем, я тебе таблеточку дам полезную — будешь спать, как младенец…
Ночью Матвей проснулся. Стало трудно дышать. Словно кто-то наступил на грудь и давил теперь — неприятно, сильно. Боли он не ощутил — а ощутил сильный страх.
Спокойно. Сейчас все пройдет. Я справлюсь. Не хватает воздуха — но я справлюсь.
Изнутри грудной клетки вдруг ударило, рванулось, сотрясло внутренности. Горячая волна пробежала по телу, и как будто стало чуть легче. Это сердце, оно работает, оно качнуло кровь. Надо сделать вдох, глоток. Опять ударило, толкнуло изнутри. Нормально, я жив, соображаю, чувствую; вот-вот приду в себя. Почему так страшно?
Навалилось, придавило, стиснуло. Он захрипел. Надо позвать на помощь. Нет, сам справлюсь. Сейчас сердце опять сработает. Тут важна сила воли. Слишком мало воздуха. Ничего не чувствую, кроме темного, засасывающего ужаса. Куда-то опрокидываюсь, лечу, то ли падаю, то ли возношусь, то ли отделяюсь от себя, но вот — опять воссоединяюсь… Куда меня? Почему так? Давит, как давит! Где я? Что со мной? Боже. Мама. Страшно. Нет. Нельзя. Зачем. Мама…
Вдруг он выскочил, всплыл, темнота раздвинулась — над ним склонились два серых, потревоженных лица.