Жизнь удалась - Андрей Рубанов 9 стр.

В одиночестве юбиляр откупорил тогда бутылку хорошего красного, включил «Satisfaction» «Роллингов» и стал ждать приезда того, кому был обязан своим благополучием.

Банкир Знаев презирал кресла и стулья; войдя в Матвеев кабинет, он сунул руки в карманы и немедленно принялся расхаживать взад и вперед. Матвей, искоса наблюдая сквозь алкогольную пелену (он уже прилично набрался) за банкиром, подумал, что на банкира интересно смотреть. Невзирая на дешевые ботинки, сильно поношенный китайский пуховик и торчащие вихры, банкир распространял вокруг себя ауру могущества. Он напоминал живой аккумулятор огромной мощности: прикоснись к разъемам — и отлетишь, пораженный разрядом невиданной силы. Если бы банкир имел хвост наподобие кошачьего — он бы ударял им направо и налево, сбрасывая излишки энергии.

— Как жизнь? — спросил банкир, оглядывая стены, увешанные рекламными плакатами с изображением красиво выпивающих холеных мужчин.

— Нормально. Вот, праздную.

— Поздравляю. Чего тебе подарить на юбилей?

— Не знаю, — честно ответил Матвей. — Выпей, что ли. За здоровье новорожденного.

Знайка, не потрудившись скрыть брезгливость, спросил:

— Ты «Лицо со шрамом» смотрел? Фильм такой? Про американских наркобаронов?

— Нет. А что?

— Там хорошая фраза есть.

— Что за фраза?

Знайка подошел к столу, постучал согнутым пальцем по пустому бокалу.

— Не торчи на своем товаре.

— Иди к черту. Это винтажное Бордо Премьер крю. Восемьдесят второй год.

— Типа, можешь себе позволить?

Матвей подумал и усмехнулся:

— Типа да.

Он вздохнул (дорогое вино не веселило) и признался:

— Маюсь я. Чего-то мне грустно.

— Неудивительно, — сразу ответил Знайка. — У тебя ж день рождения. Мне в такие дни всегда грустно. Жизнь проходит — вот отчего ты маешься. Тем более — тридцать лет… Тут не просто загрустишь — волком завоешь.

— Перестань. Я обычный человек Нормальный. Не такой самолюбивый, как ты. Насчет возраста не комплексую.

— Врешь. Комплексуешь.

Знайка — есть Знайка, подумал Матвей. Его не обманешь. Он посмотрит на твои глаза, па руки, на жесты — и сразу поймет, честен ты или нет. Поэтому у него — миллионы.

— Ладно, — признался он. — Ты прав. Тридцать лет — это… Это кошмар! Мне тридцать, и кто я? Если вдуматься — дурак дураком… Но я не от этого маюсь. Чего-то мне хочется. Чего — не знаю.

— Знакомо, — усмехнулся банкир. — У меня тоже так бывает. Деньги есть, все есть — а удовлетворения настоящего нет…

— А чего хочется — тебе?

— Разного, — банкир стеснительно улыбнулся. — То картошки с селедкой, то на вертолете полетать…

— Слушай, — мрачно сказал Матвей, — а ведь это — пресыщение. Распад. Это смерть, друг.

Знайка остановил свой бег, подумал и ответил:

— Нет. Мы с тобой еще поживем. Если глупостей не наделаем. Пресыщение — это когда ты все попробовал и все надоело. И ты бегаешь все время за чем-то новым. Делаешь этот поиск смыслом жизни. И тогда — да, находишь смерть. Единственное блюдо, которое не пробовал… А я ни за чем не бегаю. Я работаю. Мне вообще проще всех. У меня есть таблетка счастья. Труд. С утра встал — и вперед. Потом раз — и вечер. Упал, уснул. И так далее… Чего же тебе хочется?

— Я же говорю, не знаю.

— Не убедил.

— Я и не пытался. Тебя невозможно убедить.

— Не льсти, — сказал банкир. — Не люблю. Убедить можно кого угодно в чем угодно. Ты просто не хочешь говорить. Стесняешься.

— Тогда тем более не скажу, — обиделся Матвей.

Бывший компаньон весело рассмеялся — так смеются люди, пребывающие в полной гармонии с собой.

— Говори, дурак. Облегчи душу.

Матвей ощутил отвращение, усиленное действием дорогого вина. Да, Знайка сильно изменился. Раньше он мог назвать Матвея бранным словом только в запальчивости — сейчас делал это снисходительно.

Естественно, грустно сказал себе Матвей. У него теперь — миллионы.

— Облегчить душу? — переспросил он. — Тебе? Никогда. Тоже мне, исповедник нашелся.

— Кстати, ты в храм ходишь?

— Нет. Я коммерсант, барыга. Что мне делать в храме?

— Зачем сразу «барыга»?.. Ты купец. Купцы всегда были богомольными людьми.

— Сам ходи.

— А я хожу, — спокойно ответил Знайка. — Часто. Раз в неделю.

— Ты всегда был оригиналом.

— Зато ты — никогда.

Матвей налил себе еще. Он научился пить вино, как воду: большими глотками, стопятидесятиграммовый фужер за раз.

— Да, — согласился он. — Я обыкновенный. Нормальный. Мне так жить проще.

— Вот и бухаешь. Не можешь себе простить собственной нормальности.

— Наверное.

— Ты так и не сказал, чего тебе хочется.

Матвей разозлился.

— И не скажу! Ты думал — приеду к старому приятелю на юбилей, весь такой богатый, щелкну пальцами и скажу: «Проси, друг, чего хочешь»? Так думал? Ничего я у тебя просить не буду. Ничего мне не надо.

— Я не спрашиваю, чего тебе надо, — строго возразил лохматый миллионер. — Все, что тебе надо, бог тебе дал в момент твоего зачатия. Я спросил, чего ты хочешь.

— Отвали. Ты трезвый, я пьяный — мне с тобой тяжело. Какого хрена ты всегда трезвый?

Знайка пожал плечами.

— Приучен с детства.

— А папа твой тоже был трезвенник?

— И дедушка.

— Как же ты живешь, вечно трезвый, в этой стране?

— Сам удивляюсь.

Матвей не считал себя пьяницей. Он выпивал два-три бокала каждый вечер с того дня, когда на склад новорожденной фирмы «Вина Франции» медленно вкатился, кормой вперед, самый первый французский грузовик. Правда, в последние несколько месяцев владелец торгового дома употреблял чаще и гораздо больше, но по уважительной причине: он впервые в своей коммерческой карьере понес большие убытки.

Его подвели собственный покойный отец и любимый им писатель Эрих Мария Ремарк.

Однажды он снял с мемориальной отцовской полки «Триумфальную арку», перечитал — осенило; заказал из Парижа пять тысяч бутылок кальвадоса. В расчете на начитанных, романтичных, взрослых покупателей. Но просчитался.

В новой стране кальвадос не пошел. Те, кто в свое время зачитывался Ремарком, явно не имели теперь денег на покупку кальвадоса, а кто имел деньги — вообще не читали ничего, кроме газеты «Из рук в руки».

На кальвадосе Матвей едва не прогорел, надолго погрузился в космическую печаль и даже временно потерял интерес к делу (а может, просто постарел). И теперь, крупными порциями вливая в себя красное вино, очень хорошо пьющееся именно зимой, чувствовал себя неважно.

Знайка же, наоборот, олицетворял собой победу. Худой, утомленный человек с твердым, даже властным взглядом.

Еще бы, печально подумал Матвей. У него миллионы.

— Слушай, — сказал он, — шесть с половиной лет назад я сидел на подоконнике в подъезде и курил. А ты подошел ко мне и позвал в компаньоны. Помнишь?

— Помню. И что?

— А то, что тогда у меня ничего не было, кроме рубашки в клеточку. А теперь я в шоколаде…

Знайка равнодушно кивнул. Он не был сентиментален.

— Ты меня из дерьма вытащил, — сказал Матвей. — Выпей со мной.

— Не буду. Я не пью.

— Выпей, — попросил Матвей. — Ты в ответе за тех, кого приручил. Давай, выпей. Бокал вина. За мои тридцать лет.

— Скажи, чего ты хочешь на юбилей.

— Скажу, если выпьешь.

— Выпью, если скажешь.

Матвей достал второй бокал, наполнил. Чокнулись. Знайка сделал глоток, пожевал губами, поморщился, пожал плечами, некрасиво ухмыльнулся; допил до дна.

— Вкусное вино.

— Что ты понимаешь во вкусе. Этот вкус называется «тучный». Можно добавить, что вкус «полнотелый с мягкими танинами», но ты все равно не поймешь.

— Не пойму, — признался Знайка, помолчал и вдруг заговорил с неожиданной горячностью:

— Ты вот мне сказал, что ты в шоколаде. Это ты зря про себя так думаешь. Ты вообще многое делаешь зря. Сидишь тут, пьянствуешь, ностальгируешь — «вот, шесть лет назад…», «рубашка в клеточку…», «в компаньоны позвал…». Дело не в том, кто кого позвал в компаньоны. Мы с тобой везунчики, понял? Фишка нам легла. Удача. Редкая. Небывалая. Не меня благодари, а ее. Свою удачу. В ней все дело. Тыщу раз мы могли пролететь, обанкротиться, без головы остаться. Тыщу раз нас хотели сожрать. Я это всегда чувствовал. Вокруг нас ходили и облизывались. Завидовали. Но нам повезло. И до сих пор везет…

— Смотри, как тебя понесло с бокала вина.

— Я серьезно.

— Думаешь, все дело в удаче?

— Только в ней, — твердо ответил Знайка. — Ты — не самый талантливый бизнесмен. Я — тоже. Хоть и думают люди, что я семи пядей во лбу, — на самом деле это не так. Много ошибок допускаю, много суеты лишней… Ты не поверишь, я каждое утро просыпаюсь и думаю: господи, за что ж такое везение, такой фарт бешеный? Вон, людей каждый день за две-три сотни долларов убивают, а я по полмиллиона в портфеле таскаю, и хоть бы что…

— Значит, мы с тобой по жизни везучие.

— Л вот это, — сказал банкир, — как раз не факт. Бывает же, что человеку пять лет удача улыбается, десять лет, пятнадцать — а потом раз, и все наоборот. Или так бывает: мучаешься, клянешь судьбу и считаешь себя неудачником, а спустя годы вдруг понимаешь — ничего подобного, никакой я не лузер, а самый настоящий баловень судьбы…

— Время все расставляет по местам, — пьяно подытожил Матвей. — Значит, говоришь, мы везунчики?

— Конечно.

— Не согласен. Я — нет. А ты — да. Фартовый. У тебя миллионы.

— Нет у меня миллионов, — тихо, почти шепотом, признался Знайка. — Просто я вид такой делаю. Только никому не говори. А теперь признавайся, чего тебе хочется.

Матвей вздохнул.

— Денег. Займ. Тысяч двести.

Лицо банкира сложилось в гримасу жестокого разочарования.

— Я думал, услышу что-то интересное…

— Извини, что я тебя не удивил.

— Зачем тебе займ?

Матвей вздохнул.

— Хочу свой магазин. Настоящий. Винно-коньячный бутик. С погребом. Чтоб двенадцать градусов. Чтоб семьдесят процентов влажности. Сосновые полки. Красное наверху, белое внизу. Мне надоело сидеть на складе и отвечать на звонки… Хочу ссуду. Двести тысяч долларов. На год. Лучше — па полтора года. Дашь денег?

— Нет, конечно.

— Почему?

— Потому что ты — мой друг.

Прозвучало очень веско и немного снисходительно. Так детям говорят, что ковыряться в носу негигиенично.

— Потому что, если ты не вернешь мне мои деньги. — продолжил банкир с расстановкой, — я никак не смогу получить их назад. Я не смогу ни подать на тебя в суд, ни подослать к тебе бандитов. Понимаешь?

— Да.

— Пять тысяч — дам. Десять дам. Тридцать дам. На жизнь — всегда дам. Но двести не дам. Не проси.

— Ну и черт с тобой.

— Не обижайся. Это бизнес.

— Будь он проклят.

— Брось, — улыбнулся банкир. — Не надо так трагично. Я тебе помогу. У меня есть знакомые…

Он полез в карман рубахи и достал перетянутую резинкой колоду визитных карточек. Поискал. Едва не каждый второй кусочек картона нес на себе триколор и изображение двуглавого орла, то есть принадлежал какому-либо чиновнику.

— Дай позырить, — попросил Матвей.

— Нечего там зырить, — сухо ответил бывший компаньон. — Меньше знаешь — крепче спишь. Это тебе я говорю, Знайка… Вот, нашел. Держи. Позвони и скажи, что от меня. Этот дядя — большой человек. Очень большой. И станет еще больше, отвечаю. За ним — целая команда. Бандиты, спортсмены, промышленники с Урала и примкнувшие к ним засранцы всех мастей. Теперь его продвигают наверх, в политику. Он организует тебе любой займ. И, кстати, с ним работает твой приятель, Кирилл Кактус. Ты с ним учился в одной школе.

— Помню. Только что он там делает? Лечит боссам геморрой?

— Типа того.

Визитка показалась Матвею верхом дурного вкуса. По ярко-фиолетовому фону бежали золотые, жлобского дизайна, буквы:

7. Пробил

Сыщик не действует в одиночку. Всегда — в команде. Его работа предполагает скорость. Оттого и называется оперативной. И капитан Свинец первым делом пожалел, что он в отпуске и, соответственно, вынужден действовать как частное лицо. Лучше было б позвать друзей-коллег, гонорар — как положено у товарищей по оружию — поделить на всех и сработать быстро: один побежал туда, другой — сюда, и дело сделано, пропавший виноторговец найден и возвращен в лоно семьи. Но тут, прикидывал далее капитан, вступают в силу разные привходящие факторы. Товарищи могут и не вписаться. Откажутся. Служба внутренней безопасности не дремлет. Это вам не девяносто пятый год, господа офицеры! Нынче за организованную за спиной начальства халтурку можно вылететь с работы без погон и пенсии. Кроме того, товарищи по оружию все худо-бедно устроились, давно имеют квартиры, в то время как капитан год назад приобрел в кредит первое в столице постоянное жилье и теперь ежемесячно относил свое жалованье в банк, и деньги ему не просто нужны, а нужны позарез.

К тому же особенных, закадычных товарищей в своем отделе капитан не имел. По той причине, что засиделся в капитанах. С ним вместе работала тридцатилетняя молодежь. Старые друзья как-то рассосались. Кто ушел на повышение, кто уволился и подался в бизнес. Молодежь уважала капитана — но держалась на дистанции. Капитан был старого разлива мент, привыкший жить в соответствии с фразой из бородатого анекдота: «Пистолет дали — и крутись, как можешь».

Он работал по обычному графику профессионального сыскаря — с утра до ночи, — поэтому от него ушла первая жена. Он не рвался к власти, чинам и деньгам — поэтому от него ушла вторая жена. Он привык думать про себя, что он прямой, грубый и крепкий человек, поэтому он не сильно горевал ни по поводу ухода первой жены (дура, она не понимала его работы), ни по поводу ухода второй жены (дура, она вообще ничего не понимала).

И Свинец решил поступить наоборот. Друзьям-коллегам ничего не говорить, а за помощью обратиться к начальству. Начальство — полковник Мудрук — десятки раз уже прикрывало капитана. Когда-то, шесть лет назад, капитан тащил начальство на себе. Почти десять километров по чеченским оврагам и распадкам. Тогда тоже стоял ноябрь, как теперь.

Свинец набрал номер и после скупых приветственных фраз попросил:

— Надо человечка пробить, товарищ полковник.

— Ну и пробей, — ответил Мудрук. — Позвони в отдел. Ребята все сделают. Я тут при чем?

— Дело такое… В общем, внеслужебное. Очень надо. Лично мне.

— Ты вроде в отпуске.

— Так точно. Но надо. Причем по полной программе. Причем прямо сейчас.

— Если что-нибудь натворишь — пеняй на себя.

— Так точно.

— Я серьезно.

— Я тоже. Вы не думайте ничего такого. Я ж в отпуске. Вот, решил разыскать старого друга, раз время появилось…

— Старых друзей не ищут, — с подозрением заметило начальство. — Старые друзья сами приходят.

— Вот и я о том же. Думал, он придет, а он все не приходит и не приходит…

— Ты мне зубы не заговаривай. И больше не лезь в служебное время с внеслужебными просьбами.

— Так точно.

— Диктуй ФИО.

— Мне по полной программе надо. Все, что есть, со времен царя Гороха.

— Через час мне надо быть в министерстве. Подъезжай туда. К проходной. Там все заберешь. Учти — это в последний раз.

— Спасибо, товарищ полковник.

— Сам ты товарищ. Диктуй давай…

Октябрьская площадь в середине сырого осеннего дня выглядела бесформенным, до крайности неуютным пространством, вдобавок опоганенным циклопическими рекламными баннерами; в центре торчал чугунный вождь пролетариата, изваянный мощным гопником в широких штанах; с краю все слабо подсвечивалось церковкой, часовней Казанской Божьей матери, некогда разрушенной последователями вождя, но теперь, в золотые времена, заново отстроенной богомольными нефтяными бонзами. Кроваво-красные рекламы, быковатый Ильич, задвинутый в угол храм — капитан почувствовал себя внутри фильма ужасов, поежился и вышел из машины, тут же получив от судьбы несильный подзатыльник: зацепился за рычаг ручного тормоза и порвал карман куртки. Шмотка была дорогая, некогда изъятая у лица, совершившего особо тяжкое преступление. Небрезгливый капитан часто пользовал вещи и предметы своих подопечных злодеев. С паршивой овцы хоть шерсти клок.

Потом его скрутило. Закружилась голова, заломило в затылке. Вот же невезуха, горько подумал он. Ходить и мучиться. И главное, за что мне такое? Обычный мент я. Без затей. Не жлоб, не гад. Если не по работе — я и мухи не обижу. Жил себе спокойно, ловил всякую нечисть. Лучше б меня тогда убило. Фугас бы рванул не в семидесяти метрах, а прямо под подошвами. А что? Никто б не заплакал. Папка давно помер. Мамка тем более. Жены нет. Остались, конечно, братовья, но они — мужики крепости необычайной, таких теперь не делают, они бы пережили. Почему меня не убило? Зачем остался жить с навсегда отбитой головой? Нет, ребята. Лучше б я был сейчас мертвый, как и положено в наше время всякому порядочному человеку. Сидел бы и беседовал с ангелами. В раю. Где чай всегда горячий, а пиво холодное.

Уже по походке полковника Свинец понял, что тот сильно не в духе. Впрочем, так было всегда.

— Чего такой бледный? — мрачно спросил Мудрук, приблизившись и обдав капитана запахом корвалола.

— Голова болит.

— Отойдем. Это погода, мать ее… У меня с утра мотор прихватывает. И нога. И вообще, достало меня все. Уйду на пенсию. От вас ото всех подальше…

— А как же я?

— А как хочешь.

Мудрук достал из кармана несколько вчетверо сложенных листов бумаги.

— Держи. Но учти, Свинец: если влезешь в говно…