— Нет, братцы, это не коряга, — сказал озадаченный Иванов. — Корягу мы бы и не заметили.
— И не мель — откуда бы тут мели взяться? — добавил Никольский.
— Что скажешь, Бахтин?
— Похоже на подводные цепи или рогатки, — молвил капитан-лейтенант. — Ну-ка, Кочетов, потычь там веслом в воду!
Матрос вытащил из уключины длинное весло и, нелюбезно отстранив меня, встал на носу и выполнил приказание. Но ткнул он всего дважды. Весло вырвалось из его рук и, пролетев по воздуху саженей с десяток, плюхнулось на воду.
— Кочетов, свистать тебя в сорок дудок полковым строем! — закричал Никольский.
— Это не я, господин мичман! — воскликнул перепуганный матрос.
— Оно само!
— Назад, господин капитан, назад скорее! Не то вылезет, за нас примется! — заголосил купец. — Оно это, вот те крест, оно!
— У меня приказ, и я обязан его выполнить, — отрубил Бахтин. — Что бы там на дне ни торчало!
Громкое бульканье, как если бы со дна пошли большие пузыри, было ему ответом. В лодке притихли, а бульканье это все более делалось похожим на смех.
Бахтин перебежал на нос, ему подали другое весло, и он самолично стал тыкать туда, где, по его мнению, была незримая препона. Канонир, высоко подняв фонарь, светил ему. И на сей раз вышло то же: дважды ткнул, а на третий раз весло вырвалось из рук, но не просто улетело в другую сторону, а еще и замерло в воздухе.
В неярком фонарном свете я увидел то, о чем толковал мне мой Васька: за лопасть держалась крупная зеленая лапа.
Но Бахтин не успел ее разглядеть — он, резко повернувшись к канониру, приказывал заряжать единорог, чтобы пальнуть в воду.
— Стойте, Бахтин! — закричал я, хватая его за руку.
— Пустите, Бушуев!
— Нельзя туда стрелять!
— На этом корыте капитан покамест я!
— После выстрела от корыта останутся одни щепки!
— Бушуев, уйдите с носа, — ледяным голосом и с ледяной злостью во взоре приказал Бахтин. — Вот только еще отставные гусары не учили меня, как проводить судно через дурацкую протоку! Меня, капитан-лейтенанта шхерного флота!
— Вы, Бахтин, в шхерном флоте всего-то три года! Как вернулись с матросами никому более не нужной сенявинской эскадры, что чуть не год без дела в Портсмуте простояла, так с горя в шхерный флот подались! — отвечал я. И это была чистая правда — я случайно слышал разговор между Никольским и Ивановым, хотя менее всего желал пускать полученные сведения в ход.
— Бушуев, за такие слова следует отвечать как положено офицеру!
— Разве я солгал?
Положение мое было самое отчаянное. Я и сам себе не верил — зеленая лапа могла ведь и померещиться. Однако странные полеты обоих весел над водой доказывали — есть некая сила, не желающая нашего присутствия в старице. Называть эту силу чертом вслух я не мог — поднялась бы такая паника, что приказ фон Моллера наверняка бы остался невыполненным. А иначе объяснить свою просьбу отказаться от выстрела я никак не мог.
Бахтин, сдается, очень хотел зарядить единорог моей головой, но сдержался.
— Бушуев, я вас прошу перейти на другую лодку, — сказал он строго.
— Как угодно. Однако я возьму с собой Калинина — вы можете рисковать жизнью матросов своих, сколько вам угодно, он же человек не военный. Велите подойти другой лодке, — отвечал я хладнокровно. — Калинин, поднимайся!
Вторая канонерская лодка вышла из строя и прошла вперед, чтобы стать борт о борт с «Бешеным корытом». Но ей это не удалось — та же подводная сила удержала ее на таком расстоянии, что человек с поврежденным коленом не смог бы перепрыгнуть, и все усилия гребцов оказались тщетны.
Я прилагал все старания, чтобы не поворачиваться к Бахтину и не видеть его лица. Если бы я сам оказался в таком нелепом положении, то всякий, меня в тот миг с любопытством разглядывающий, сделался бы моим смертным врагом. Пройдя на середину лодки, я как умел ободрил Калинина.
— Не бойся, читай «Отче наш», — сказал я ему. — Авось да пронесет.
— Это водяные черти, — отвечал он мне. — Латыши полагают, будто вода кишмя кишит нечистью, и теперь я вижу, что это так.
— А знаешь ли ты, как от местной нечисти откреститься?
— Откуда мне знать? Вот кабы на лодках был хоть один проводник-латыш!
Я развел руками — эту беду можно было бы предотвратить, кабы не упрямство Бахтина. Он раздобыл карту Лифляндии, пренагло выдернув ее из атласа, изданного графом фон Меллином лет пятнадцать назад. Карта была весьма подробная, и он полагал с ее помощью преспокойно дойти по Курляндской Ае до Митавы, рассудив, что советы местных жителей не потребуются — гребные суда-де не зависят от утренних и вечерних ветров, а осадка у них, даже полностью загруженных, невелика, где проскакивают рыбачьи лодчонки, там пройдет и канонерская лодка.
Возможно, если бы он вовремя забеспокоился, ему удалось бы изловить и уговорить несколько латышей перевозчиков принять участие в экспедиции — не все же они отчаянно боятся подводной нечистой силы. Но самый их страх и бегство из порта свидетельствовали, что средства против нее они не ведают.
Вообразите же себе колонну канонерских лодок в потемках, каждая длиной в десять саженей и нагружена так, что вода едва ль не достигает уключин. Колонна эта несколько сбилась и встала, поскольку непонятно, что делается впереди. Ширина протоки — не более сотни сажен, место для маневра как будто и есть, но если возникнет суматоха — разворачиваться и удирать лодкам будет мудрено, ибо их тут полтора десятка. А на головной лодке, на «Бешеном корыте», идет бурный теологический спор о нечистой силе!
Спор, собственно, шел в двух местах — посередке мы с Калининым тихонько пререкались, на носу же буянил Бахтин. Иванов с трудом его сдерживал, а Никольский, объявив: «Кто в море не бывал, тот досыта Богу не маливался», — неожиданно для меня принялся читать на память псалом, дай Бог памяти… «Да воскреснет Бог и расточатся врази его» — именно этот…
Врази, то бишь враги, сидели себе под водой и, возможно, псалма не слышали. Когда Бахтин все же переспорил Иванова и вновь приказал грести, «Бешеному корыту» удалось несколько продвинуться, но вновь тяжкий удар остановил лодку.
— Послушай, Бахтин, что бы там ни было, а приказ превыше всего. Умнее всего повернуть назад и догнать наших в открытом море, — сказал Иванов. — Потом уж будут разбираться, отчего это вышло. Хуже, если мы так и застрянем здесь, наподобие рака на мели, и не примем участия в атаке. Мало того, что мы ослабим флотилию, так еще и собьем с толку адмирала — решив, что у нас вышла стычка с прорвавшимся к протоке неприятелем и кончилась она для нас прескверно, он пошлет товарищей наших гоняться за французами, коих поблизости нет и, Бог даст, не будет. Из-за твоего упрямства будет потеряно драгоценное время.
— Черт с тобой, поворачиваем, — сказал угрюмый Бахтин.
От лодки к лодке понеслась команда, но проку вышло мало — нечистая сила, словно издеваясь над «Бешеным корытом», не позволила ему совершить маневра, равным образом и вторая бахтинская лодка развернулась носом к черневшему берегу, да так и застряла.
— Не надо было мне с вами ехать, — сказал Калинин. — Из-за меня черти злобствуют. Я-то попробовал в протоку войти, да при первых признаках, что в ней неладно, отступил. А они, поди, на мои мешки с медью зарились.
— Коли бы им твоя медь понадобилась, они бы как раз тебя в протоку заманили, — возразил я. — А что, полагаешь, эти водяные черти корыстолюбивы?
— Всякий черт корыстолюбив, прости Господи… — купец перекрестился.
Тут меня и осенило!
В гусарских моих доспехах нет особого места для кошелька, потому я, всегда имея при себе немного денег, носил их в кивере. Сняв кивер, я вынул из кошелька двугривенный и бросил его в воду.
Очевидно, я ждал, что оттуда прозвучит хриплый дьявольский голос и скажет сердито: «Мало!» Но случилось иначе — из воды вылетела сверкающая рыбешка и плюхнулась в лодку.
— Ахти мне, — прошептал Калинин. — С ними торговать можно! Однако мысль о торговле с нечистой силой была крамольной, и он, устыдившись, забормотал: «Господи, прости мою душу грешную!» — и перекрестился.
— Что ж это я приобрел, братцы? — спросил я матросов. — Ну-ка, сыщите мне покупку!
Рыбешка была на решетке под ногами у гребцов, с немалым трудом ее в тесноте и темноте изловили и поднесли мне. Это была минога.
— К чертям такие подарочки! — воскликнул я. — За борт, сей же миг!
Миножка полетела в воду.
Ожидание оказалось недолгим — из воды выкинули рыбину покрупнее, так что и найти ее было легче.
— Сырть, — определил купец. — Здешние жители ее вимбой зовут. Рыба вкусная, можно бы и оставить.
— Она всяко-разно дороже, чем одна жалкая минога, — рассудил я.
— Стало быть, о ценах там, внизу, понятие туманное, но о том, что деньги на рыбу меняют, здешним чертям известно. И деньги им, очевидно, для чего-то нужны.
— Стало быть, о ценах там, внизу, понятие туманное, но о том, что деньги на рыбу меняют, здешним чертям известно. И деньги им, очевидно, для чего-то нужны.
Пока я совершал эти финансовые операции, Бахтин убедился, что развернуть «Бешеное корыто» ему не удастся.
Он прогнал от себя самым непристойным образом сунувшегося с утешениями Ванечку Савельева и приказал заряжать единорог. Одному Богу ведомо, что бы мы получили из-под воды в ответ на полупудовое ядро. Всякая попытка удержать Бахтина была заранее безнадежна. Потому я отважился на следующий шаг.
В кивере моем, кроме всякого мелкого имущества, была также серебряная ложка. Я достал ее и кинул в воду. Ложек я, если мы выберемся живыми из заколдованной протоки, куплю себе несколько дюжин, а выманить со дна того, кто засел внизу, следовало поскорее.
Я не представлял себе, как вступлю в переговоры с тварью, хватающей весла зелеными чешуйчатыми лапами, однако я был гусар, хоть и отставной, Александрийского полка. За наши черные ментики и доломаны враги прозвали нас «гусарами, смерти», и мы всерьез подумывали о том, чтобы украсить мундиры наши знаком «адамовой головы» — черепом с костями. Согласитесь, гусар-александриец, видавший смерть в лицо, не имел права трусить и отступать. А тем более — отступать в присутствии флотских.
В ожидании ответа подводных жителей я потребовал себе фонарь.
Смелость моя передалась матросам. Они не шарахались от борта, как следовало бы в ожидании нечистой силы, а передали мне фонарь и молча смотрели в то место, где ушла в воду моя ложка.
Очевидно, ложка вызвала на дне смятение. Может статься, ее и на зубок пробовали. Или устроили военный совет: для какой надобности сей странный предмет служит? Сомнительно, чтобы на дне протоки варили щи и кашу, а потом хлебали их ложками. Единорог был заряжен, и Бахтин в последний раз посылал поискать ветра в поле благоразумного Иванова, когда из воды высунулась бочка. Она чуть приподнялась, я осветил ее и увидел просверленные в боках дырки.
Не требовалось большой сообразительности, чтобы понять: внутри пуд миног и дохлая кошка!
— Премного благодарен! — громко сказал я. — Да только к миногам у меня душа не лежит! Забирай их себе, хозяин, не обессудь, да и сам убирайся подальше, покамест капитан не начал сажать в жилище твое полупудовые ядра. А лучше всего было бы, кабы ты дал нам дорогу.
— Бушуев, вы последнего ума лишились? — громко спросил Бахтин. — С кем вы затеяли переговоры?
— Со мной! — раздался утробный глас, и на поверхность воды всплыли уста. Сквозь тонкий водяной слой виднелась и вся рожа. Надо сказать, страшенная — с расплющенным носом, в облаке зеленой тины.
— Господи Иисусе! — воскликнул Калинин, но при всем испуге сумел удержать матроса, что вздумал прихлопнуть этот морок веслом.
— Уж не знаю, кто ты таков, — обратился я к подводному жителю, — да только не балуй, пусти нас пройти по старице. Не своей волей идем…
— Как же идете? — полюбопытствовали толстые уста, окруженные мелкими пузырьками. — По воде, чай, не ходят, а плавают!
Его русская речь была неуловимо чужой. Как говорят прижившиеся у нас немцы, я знаю правильно, однако хоть малость — да на свой лад. Этот же выговаривал гласные звуки чересчур протяжно. Прибавляли своеобычия и пузырьки с их легким потрескиванием, и какое-то бульканье в горле у подводного жителя.
— Пропусти, сделай милость, а мы заплатим. Мы люди порядочные, добро ценить умеем, — продолжал я.
— Тебя пропущу, порядочный человек. А лодки пускай до утра постоят. Будет лодочникам впредь наука — не ходить в наши владения.
— Как же я без лодки-то?
— Высадиться тебе на берегу дозволю.
Этого мне только недоставало — один, ночью, в незнакомой местности! До Риги — мало того, что по меньшей мере шесть верст, так еще и по противоположному берегу. А главное — даже когда бы я оказался в Риге, все равно не смог бы предупредить пехотинцев Розена и приставшего к ним, чтобы в ратном деле замолить грехи перед рижанами, фон Эссена, что отряд Бахтина попал в диковинную беду.
Бахтин, удержав канонира, пробрался ко мне и вместе со всеми уставился на губастую пасть водяной нечистой силы.
— А коли я не захочу на берег высаживаться? — спросил я.
— Сиди тогда посреди старицы до рассвета. А рассветет — я лодки носами к Двине разверну и хорошего пинка дам — так в устье и влетите.
Вспомнил я Васькины предостережения, вспомнил! Да только что теперь от них проку?
Но не было еще случая, чтобы черный гусар поднял белый флаг. Подводный житель благодаря серебряной ложке чувствовал ко мне расположение, и следовало продолжить нашу беседу, авось удастся что-либо выторговать.
— Будь по-твоему, — отвечал я. — Высаживай меня на берег!
— Становись! — приказал он, рожа отплыла в сторону, а под водой обозначились очертания преогромной ладони. Я понял, что прочее тело довольно велико, чтобы и впрямь дать пинка канонерской лодке. Вот только смутило меня, что ручища, мне предложенная, была гораздо больше той зеленой лапы, что швыряла весло. Надо полагать, нечисть тут водилась разного размера.
— Ну, братцы, не поминайте лихом! — крикнул я, перенес ногу через борт и ступил на подставленную ладонь.
— Бушуев, перестань дурачиться! — самым что ни на есть капитанским голосом приказал Бахтин.
Но он был надо мной не властен.
Знакомо ли вам ощущение, которое охватывает гусара в сладостный миг атаки, когда сабли наголо и марш-марш? Как раз оно меня и посетило.
Ладонь подводного жителя была тверда и ровна, как паркетный пол в танцевальной зале. Я для надежности оперся о карабин и поплыл над водой так, как, сказывают, плывет, не шевеля ногами, в воздухе привидение. Если только привидение додумается при этом подкручивать пальцем усы.
— Бушуев, коли что — дай знак! — донесся голос Никольского. Я небрежно обернулся. Никольский махал рукой, указывая на фальконет, что стоял на носу второй бахтинской лодки. Мысль его была понятна — канониры сейчас нацелят фальконет на несущее меня чудище, и малейшее мое движение будет ими истолковано как сигнал опасности, мне грозящей. Я помотал головой. Проклятый французский матерьялизм проник и во флот — ну, скажите, милостивые государи, что значит свинцовое ядро величиной с крупное яблоко для нечистой силы? А мои моряки были уверены, что дурацким своим ядром могут разнести подводного жителя в пух и прах!
Несущая меня ладонь уткнулась в берег, и я понял — надо сходить.
— Благодарю тебя, кто бы ты ни был, — сказал я чудищу, остававшемуся все это время под водой. — Я человек сухопутный и неохотно пускаюсь в плавание. Мне было очень неприятно знать, что я невольно вторгся во владения твои. Однако можешь ли ты ответить на один вопрос?
— Могу, — булькнуло из воды.
Я собрался с духом. Все мое мужество потребовалось для следующих слов:
— Тогда выйди, покажись, иначе получается уж больно неучтиво — я беседую с тобой, не видя тебя. А быть неучтивым — для черного гусара хуже смерти.
— Гусар? — переспросил подводный житель.
— Черные гусары — славнейшая и прекраснейшая часть армии российской! — с пылом отвечал я. — Гусары передвигаются исключительно по суше и не претендуют ни на чьи реки и озера. То, что я оказался на канонерской лодке, — итог нелепого спора, в который я ввязался из-за присущего всем гусарам азарта. И я безмерно счастлив ощущать под ногами твердую землю.
Если бы собеседник мой заглянул в тот миг в мою душу — быть бы мне изруганным, коли не утопленным. Никакого счастья в том, чтобы оказаться ночью, в полной темноте, в незнакомой местности, да еще и пешим, без коня, нет и быть не может.
— А когда выйду — не испугаешься?
— Черные гусары никогда не пугаются! — гордо ответствовал я. И оперся на саблю, всем видом явив воплощенную отвагу.
Из воды выставилась голова. К счастью, я не мог разобрать ее черты, потому что фонарь остался на «Бешеном корыте», а оно стояло в доброй полусотне саженей от меня. Я бы сравнил то, что вылезло мне навстречу, с перевернутым вверх дном полковым котлом для каши.
— Довольно ли с тебя? — спросил подводный житель.
— Коли воздух земной для тебя не тяжек — выходи весь, — предложил я.
Тут вода вокруг перевернутого котла заколыхалась и вспыхнула мириадами серебряных блесток. Белесый ореол окружил страшную голову, толстые уста ее улыбались, что было отрадно, однако при этом обнажались острые зубы, в мой перст длиной, коими пасть, сдается, была утыкана в несколько рядов. В целом явившаяся мне рожа сильно бы смахивала на блестящую от мокрой слизи рыбью голову с сомиными усами, кабы не нашлепка сверху, то ли волосяная, то ли из водорослей. Из нашлепки торчали вперед рога наподобие козьих.
— Не боязно ли? — осведомилась страшная рожа.