— Не боязно ли? — осведомилась страшная рожа.
— Я гусар! — гордо ответствовал я. — Выходи уж весь! Потолкуем! Скучно тебе, поди, на дне, все одно и то же. А я тебе новости расскажу — про войну, про Бонапарта, про европейскую политику! Ты же мне расскажешь, отчего лодкам не след заходить в твою протоку. Люди-то не знают, а я им от тебя передам — и все будут довольны. А то, вишь, полезли мы сдуру — и вляпались…
— До сей поры, кому бы я ни показался, все орут, вопят, удирают стремглав. Ты первый, кто со мной разумно разговаривает. Выйду, так и быть. Да и сокращусь-ка я ради тебя…
Голова прямо на глазах стала уменьшаться в размерах, одновременно явились на свет плечи, узковатые для столь грозной башки, вышла из воды и покрытая чешуею грудь. Когда подводный житель уж стоял на мелководье, я заметил, что чресла его увиты тряпицей, и порадовался — ишь ведь, и под водой приличия соблюдают!
— Садись-ка, в ногах правды нет, — предложил я и сам уселся на берегу, моля Бога, чтобы не отсыреть. Колено мое страсть как этого не любило.
Чудище, бывшее теперь ростом с правофлангового гренадера, уселось напротив, причем ноги его, или же лапы, как кому угодно, остались мокнуть на мелководье.
— Дивно, — сказал подводный житель. — Ну-ка, рассказывай новости. А я хоть пойму, из-за чего в Двине столько шума.
Я рассказал о войне нашей с Францией, о беспредельной наглости Бонапартовой, об осаде Риги, о флотилии фон Моллера, а о продвижении французского войска к Москве умолчал, чтобы не внести в рыбью голову лишней неразберихи.
Подводный житель делал остроумные примечания, очень меня повеселившие.
— Ну вот, я тебе обо всем поведал, а теперь ты мне расскажи, отчего не пускаешь в свою протоку лодочников, — попросил я. — Так ли уж они тебе мешают?
— Протока — моя, мы ее нарочно себе устроили, — сказал мой чешуйчатый собеседник. — Уж полвека тому собрались да и пошли новое русло Курляндской Ае прорывать, чтобы старица наша осталась на вечные времена. Сам посуди — чем глубже на дно, тем гуще ил! С каждым годом все больше кораблей и лодок на реках, и поверху плавают — воду мутят, и всякую дрянь к нам роняют. Жить и в Курляндской Ае стало тягостно, о Двине уж молчу. Собрались мы и решили устроить себе тихое местечко да никого сюда не пускать. Есть на берегу несколько рыбаков, ну да тех мы знаем. А коли кто из Двины заплывет — того гоним.
— Стало быть, вся старица твоя? — уточнил я. — А вот коли бы кто хотел купить у тебя сажень или полторы этой старицы, что бы ты ответил?
Подводный житель задумался.
— Ну, сажень-то я, пожалуй, продал бы. Только сажень воды, а что в ней — то нет…
— То бишь рыбу бы к себе отогнал?
— Да рыбу-то оставил бы — на что покупать сажень воды, как не для рыбалки? А вот прочих бы, больших и малых, оттудова спровадил.
Тут лишь до меня дошло, что в старице собралась нечисть разнообразная, а этот господин с рыбьей рожей — начальник над всеми.
Мои сведения о подводной местной нечисти были скудны. Попросту говоря, я не придавал особого значения болтовне моих постояльцев. А ведь кухарка наша что-то рассказывала про морское диво, которое выловили в Двине, посадили в бочку и показывали на базаре! Но я недостаточно знал немецкий, чтобы понять более, а она совершенно не знала русского.
— Должно быть, много там у тебя подчиненных, — подпустив в голос свой несколько зависти, — сказал я. — По земным меркам ты, поди, не меньше генерала.
— Да, я тут главный, — с большим удовольствием отвечал подводный житель. — Все меня слушают, мое слово — закон.
— И как же ты зовешься среди своих?
— Среди своих я зовусь на здешний лад — Вэлн, и здешние рыбаки это имя знают. Но ты не здешний, для тебя я, пожалуй, по-вашему просто черт. Водяной черт.
Чего-то этакого я и ожидал. Но все равно сделалось крепко не по себе. Возник даже соблазн махнуть рукой, чтобы Бахтин понял это как сигнал и велел стрелять по черту из фальконета. Кто его разберет — коли он сделан из некоей плоти, может, свинцовое ядро его и сгубит?
Две мудрые мысли были в голове моей ответом на сию неразумную. Первая — как можно отправить черта на тот свет, коли он уже на том свете, а сюда вылезает для чертячьих своих проказ? Вторая — никак нельзя показаться перед моряками трусом и неженкой!
— Счастлив знакомством нашим, господин черт, — отвечал я. — Разрешите представиться — отставной Александрийского гусарского полка корнет Бушуев, к вашим услугам!
Подводный житель молодецки расправил соминые свои усы жестом, который был бы впору самому отчаянному из гусар.
— Так ты и впрямь собрался у меня сажень воды покупать? — спросил черт, которого местные жители звали Вэлном.
— Отчего бы нет? Соседство с тобой, любезный черт, было бы порукой, что дурные люди в протоку не сунутся. А нет ничего приятнее для отставного военного, чем сидеть тихонько на бережку и ловить на уду рыбку.
— И сколько же ты мне дашь за сажень прибрежной воды, любезный корнет?
Мой черт прямо на глазах набирался галантного обхождения!
— Сажень воды много стоить не может, любезный черт. Смешно было бы, коли бы мы с тобой, двое приятелей, завели спор из-за такой мелочи!
— Неужто ты хочешь, чтобы я подарил тебе эту сажень воды? — чешуйчатый собеседник мой как-то нехорошо прищурился.
Я знал о породе этой не так уж много. Нянюшка в детстве грозилась, что за разбитое окно меня черти в аду посадят на сковородку. Я пробрался на кухню, получил несколько брызг кипящего масла с раскаленной сковородки, и это вселило в меня несокрушимую веру в пекло. Но, с другой стороны, я верил, что Господь в силах управиться с любым чертом, хоть наземным, хоть подводным, и Он меня в обиду не даст. Ведь я затеял опасную торговлю не из баловства — шла война, я добровольно вернулся в строй, и все мои действия были теперь направлены к скорейшей победе над врагом.
В сущности, все мои знания заключались в поговорках. «Вольно черту в своем болоте орать», — не раз говаривал я сам, имея в виду какого-нибудь норовистого пехотного полковника. «Пошел черт по бочкам» — сами знаете сие состояние души, которой сколько ни нальешь — все мало. Перебрал я в памяти еще несколько присловьев, а остановился на таком: «Смелым Бог владеет, пьяным черт качает». Коли буду смел — уцелею, а нет — такова, стало быть, гусарская судьба…
— Гусары на подарки не напрашиваются, — гордо отвечал я. — Но мы могли бы сыграть на сажень воды в карты. Это было бы, во-первых, благородным времяпрепровождением, а во-вторых, избавило бы нас от мелочных расчетов.
— Давненько я не брал в руки карт, господин корнет, — сказал на это черт.
— Да и я, господин черт. Время теперь военное, я день и ночь занят по службе, да и нет достойного игрока, с кем бы сразиться ну хоть в штосс.
— Что за игра штосс? — спросил черт.
— Ничего нет проще и ничего нет азартнее! — воскликнул я. — Изволь, я обучу тебя.
Сидевший напротив меня черт испускал легкое свечение, которого было недостаточно для игры. Однако я не беспокоился — в нем проснулось любопытство, а коли он не сумеет добыть из воздуха хотя бы самый дрянной подсвечник с сальными свечками, то какой же он после этого черт? Потому я отстегнул ментик и расстелил его между нами, стараясь, чтобы он лег поровнее. После этого я достал из ташки две почти новенькие карточные колоды и правильно подточенный мелок.
— Вот все, что необходимо, — сказал я. — Стало быть, ты ставишь на кон для начала сажень протоки. Я же могу поставить ну хоть трубку.
Трубка и табак хранились у меня в кивере. Тяжелые предметы таскать в нем затруднительно, хотя есть удальцы, умеющие носить на голове и винные бутылки. А вот маленькая трубочка и кожаный кисет помещались исправно.
Я снял кивер и добыл оттуда трубку, кисет благоразумно не показывая.
— Впервые вижу я земного человека, что отваживается сыграть в карты с чертом, — заметил собеседник мой.
— Очевидно, до сей поры, любезный черт, тебе не попадались гусары Александрийского полка! — отвечал я ему. — Итак, мы играем вдвоем. В таком случае наша игра называется штосс. Кабы нас было трое или более, это был бы фараон, а мы, игроки, составили совет царя Фараона. Тот, кто мечет, — банкомет, второй — понтер.
— Банкомет и понтер, — повторил черт. — Давно ж я не был в свете…
— В каждой колоде по пятьдесят две карты. Коли бы играть по всем правилам, то сперва понтер достает из своей колоды любую карту и, не показывая ее банкомету, кладет ее на стол и делает на нее ставку. Такая ставка называется начальный куш. Однако мы о начальном куше уже уговорились. С твоей стороны, любезный черт, это сажень воды, с моей — трубочка. Но первый раз мы играем без всякого куша, только чтобы ты усвоил науку. Вот твоя колода. Для начала понтером будешь ты. Только устрой хоть какое-то освещение.
Черт подобрал деревяшку, вылизанную волнами до гладкости, воткнул ее в песок и прикосновением пальца зажег. Пламя было голубоватым, довольно высоким и хорошо осветило пространство между нами. Затем он ловко сделал из колоды веер, добыл оттуда приглянувшуюся ему карту и шлепнул на черное сукно рубашкой вверх.
— Ты станешь заправским игроком, любезный черт. А теперь подрежь-ка мою колоду.
Он не понял, и я объяснил ему, что он должен своей картой разделить мою колоду надвое.
— А теперь я начинаю метать, — предупредил я. — Гляди внимательно. Вот я переворачиваю свою колоду мастью вверх и сдвигаю верхнюю карту на вершок вправо. Ты видишь две мои карты. Первая из них называется лоб, вторая соник. Что у меня лоб?
— Дама треф.
— А соник?
— Девятка пик, — отвечал чешуйчатый игрок.
— Та карта твоя, которую ты закрыл от моего взора, случайно не дама или девятка? Тут имеет значение только достоинство карты, а не масть.
— Не дама и не девятка.
— Стало быть, в первом абцуге у нас ничего нет, и я скидываю его. Я нарочито медленно отложил в сторону даму треф и девятку пик, после чего показал ему третью карту, сдвинув ее, как полагается, и четвертую.
— Лоб — король червей, соник — десятка червей, — сказал черт. — Не годится.
Я не стал ему объяснять, что лбом и соником называются по науке только две самые первые карты, остальные банкомет просто открывает, проговаривая: во-вторых, в-третьих, и так далее.
— Скидываем и второй абцуг. А теперь?
— Лоб — туз пик, соник — восьмерка бубен… Восьмерка! У меня отложена восьмерка! — радостно сообщил он и показал карту.
— Поздравляю тебя, любезный черт, с первой твоей удачей. Если бы восьмерка пришлась на лоб, выиграл бы банкомет, то бишь я. Но восьмерка пришлась на соник — и, следовательно, выигрывает понтер, то бишь ты. Запоминай: лоб — мой, соник — твой.
— Как не запомнить! А скажи, любезный гусар, как быть, коли лоб и соник — карты одного достоинства? — спросил сообразительный черт.
— Это называется плие, выигрывает банкомет. Видишь, сколь проста и увлекательна сия игра? Особенно горяча она делается, когда игроки начинают удваивать ставку. Чтобы показать это, надобно загнуть угол карты.
Как видите, я растолковал черту самые простые условия. И был уверен, что он меня понял. А вот кабы я начал ему внушать правила игры с наживкой, третями, с цветными, полуцветными и простыми картами, то понапрасну бы его запутал. Может статься, и до игры бы дело не дошло. Кто их, подводных жителей ведает, известны ли им простейшие правила арифметики?
Вот вы удивляетесь, милостивые государи, а былые сослуживцы мои, александрийцы, которым рассказывал я эту историю, приняли как должное, что черный гусар преспокойно обучает подводного черта штоссу. Коли для дела надобно — не токмо что одного черта штоссу, все пекло менуэту и контрдансу пойдешь обучать. Даже коли бы мне вдруг сделалось не по себе, я бы взглянул на караван канонерских лодок, плохо видный во мраке, стоящий недвижно, потому что дурной и упрямой подводной нечисти не хотелось пускать его через протоку. Я бы вспомнил, как горели предместья, вспомнил раненых из Левизова отряда, и как уезжали из города наши женщины и дети — тоже вспомнил бы. Война, братцы, научит и с чертями в штосс резаться, и не только этому…
Сколь бы черт ни был ловок и хитер, а многих игроцких тонкостей и хитростей он не знал потому, что знать не мог. И посвящать его в оные я не собирался. Вот, скажем, есть способ игры, при коем понтер может ставить не одну, а две, три и даже более карт. По этому способу я выучу моего черта играть, но позабуду сказать, что каждая лишняя его карта, если общее их количество нечетное, увеличивает шансы банкомета, то бишь мои. А если количество карт четное — то преимущество уже у понтера. Стало быть, подводный мой житель будет обучен выставлять только три или пять карт — и никак иначе!
На том я умолкаю — все мы игрывали и в штосс, и в фараон, у всякого в голове есть своя математическая система для дальнейшего выигрыша. Скажу лишь, что действовал то по наитию, то по воспоминаниям юношеских моих лет, когда был вовлечен в преступную шайку.
При первой игре победил мой противник.
— Ну что ж, я не получил сажени воды, а ты, любезный черт, выиграл трубку, — с притворной горечью сказал я. — Однако что ж ты станешь делать с трубкой без табака?
— Играем снова! — потребовал он. — Мне сажени воды не жалко. А по табачку я стосковался. Как рыбаки сюда соваться перестали, так я и табака лишился.
Я мог бы ему напомнить, что сам же он повыгонял отсюда всех ради собственного спокойствия, но не стал.
— Изволь! Ради такого приятного противника готов рискнуть и кисетом с табаком, — отвечал я. — Да только сделай милость, удвой ставку! Кисет пойдет против двух сажен речной воды!
— Ну, и две сажени — для меня мелочь. Давай, мечи!
Игра у нас вскоре пошла отчаянная. Я проигрывал и отыгрывал трубку с кисетом, прибавляя к ним гребешок, щеточку для усов, самый кивер, ташку с вензелем государя императора, плетеный из цветных шнуров кушак с серебряными перехватами, карабин, лядунку с патронами, дошло и до того, что я поставил на кон гусарскую свою саблю образца тысяча семьсот девяносто восьмого года. Черт, разгорячившись, все удваивал и удваивал свою ставку. Ему казалось, что этим можно заниматься до бесконечности. Тут-то я и понял, что его не учили арифметике.
Всякий страстный игрок приучается вести расчеты с такой же скоростью и дотошностью, с какой это делает немец-купец в конторской книге своей. У иных к этому талант, иные приобретают это длительным и малоприятным опытом. Много значат и курьезные случаи, которые застревают в памяти, как ржавый клинок в ножнах. Я следил как-то за игрой, которая начиналась невинно — начальный куш составил всего-навсего рубль. По необъяснимому капризу фортуны понтер угадывал соника либо иную четную карту одиннадцать раз подряд! Куш, разумеется, удваивался, и один-единственный рубль стремительно обратился в две с лишним тысячи рублей! Тут бы понтеру нашему и остановиться, но нет! Сдается, он утомил фортуну, и капризная девка повернулась к нему задом. Молодец продулся в прах, но досаднее всего ему было, когда он, не веря глазам своим, с карандашом в руке считал, как рублишко обратился в две тысячи. Вперед наука — умей остановиться вовремя!
Играя, увлекся я настолько, что уже и страшная рожа противника моего сделалась привычной. Я вновь ощутил себя на гусарском биваке, и за спиной были добрые товарищи мои, александрийцы, и только обычного шума военного лагеря недоставало. Однако, играя с товарищами моими, я бы не стал ловчить с подточенным мелком, которым записывал ставки каждой метки прямо на своем ментике. По правилам записи должен вести понтер, но об этом я господину черту докладывать не стал. Сам же я пользовался мелком не хуже опытного шулера. Не подумайте плохого — я выточил на торце его канавку, чтобы линия получалась двойной, не с дурными намерениями, а желая проучить некоего бездельника из нашей роты, охранявшей порт. Мелом мы помечали мешки и ящики… впрочем, о затеянной мною проказе я расскажу в другой раз. При выигрыше своем я ставил мелом палочку, и противник мой видел в неверном голубом свете, что я совершил один лишь взмах рукой, а что порой образовывались две палочки — того он не примечал. Думаю, почтенная компания простит мне это маленькое озорство.
Самое скверное было, что я не знал длины старицы. Поэтому я не мог закончить игру вовремя, а длил ее и длил, рискуя проиграться в прах, чтобы уж получить речной воды с немалым запасом. Но настал миг — и я, мысленно перекрестясь, сказал:
— Ну что же, любезный черт, каждый из нас играл на то, чем владеет и может предъявить немедленно. Ты проиграл все свое имущество. Коли есть иное — ставь на кон, но учти — мне потребна только вода! Ни на что иное я играть не стану!
— Да куда тебе столько воды-то? — спросил потрясенный черт.
— Нужна!
— Да в воде-то мои родичи живут! Коли она тебе в таком количестве надобна — сам их оттуда выгоняй, а я погляжу!
И злейшему врагу не пожелаю видеть перед глазами покрытую слизью морду с выпученными глазищами, торчащими вперед козьими рогами и прочими бесовскими прелестями. А черт ведь еще и сунулся ко мне поближе, имея намерение рыком своим и ледяным дыханием перепугать до полусмерти.
— Ну что же, — молвил я, положив руку на сабельную рукоять, — коли гусар обыграл черта, то сладит и с чертовой бабушкой. Веди сюда свою родню! А я уж с ней по-свойски переведаюсь!
Тут я молодецки глянул на протоку и в свете нескольких далеких фонарей увидел торчащие из воды выпуклые глазищи на манер лягушечьих. Чертова родня подобралась во время игры совсем близко и молча наблюдала за нами. Меня прошиб холодный пот, и я скорее повернулся к приятелю своему, лишь бы не видать более этих ледяных мерцающих глаз.