Хантон въехал на автостоянку в самом начале первого — луна скрылась за чередой медленно ползущих по небу темных туч. Он одновременно выключил фары и ударил по тормозам — так резко, что Джексон едва не стукнулся лбом о ветровое стекло.
Затем выключил зажигание, и тут оба они услышали мерное постукивание.
— Это «мясорубка», — тихо произнес Хантон.
— Да, она. Завелась сама по себе и работает посреди ночи.
Какое-то время они сидели молча, чувствуя, как в души их медленно и неумолимо закрадывается страх.
Наконец Хантон сказал:
— Ладно, идем. За дело.
Они выбрались из машины и подошли к зданию — стук «мясорубки» стал громче. Вставляя ключ в замочную скважину, Хантон вдруг подумал, что машина издает звуки, свойственные живому существу. Словно дышит, жадными горячими глотками хватая воздух, словно разговаривает сама с собой свистящим насмешливым полушепотом.
— А знаешь, мне почему-то вдруг стало приятно, что рядом со мной полицейский, — сказал Джексон. И перевесил коричневую сумку с одного плеча на другое. В сумке находилась небольшая баночка из-под джема, наполненная святой водой, и гидеоновская Библия[7].
Они вошли внутрь, и Хантон, нажав на выключатель у двери, включил свет. Под потолком замигала и загорелась холодным голубоватым огнем флуоресцентная лампа. В ту же секунду «мясорубка» затихла.
Над цилиндрами висела пелена пара. Она поджидала их, затаившись в зловещем молчании.
— Господи, до чего ж уродливая штуковина, — прошептал Джексон.
— Идем, — сказал Хантон. — Пока она окончательно не распсиховалась.
Они приблизились к «мясорубке». Рычаг безопасности был опущен. Хантон вытянул руку.
— Ближе не стоит, Марк. Давай сюда банку и говори, что делать.
— Но…
— Не спорь!
Джексон протянул ему сумку. Хантон поставил ее на стол для белья перед машиной, затем дал Джексону Библию.
— Я начну читать, — сказал Джексон. — А ты, когда дам знак, побрызгаешь на машину святой водой. И скажешь: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, вон отсюда, ты, нечистая сила». Понял?
— Да.
— А потом, когда дам второй знак, разломишь облатку и снова повторишь заклинание.
— А как мы узнаем, подействовало или нет?
— Узнаем. Тварь, засевшая там, повыбьет все стекла, когда будет выбираться наружу. И если с первого раза не получится, будем повторять еще и еще.
— Знаешь, мне чертовски страшно… — пробормотал Хантон.
— Честно сказать, мне тоже.
— Если мы ошиблись насчет этой самой «руки славы»…
— Не ошиблись, — сказал Джексон.
— Ну, с Богом!
И он начал читать. Голос наполнил пустое помещение и гулким эхом отдавался от стен.
— «Не сотворяйте себе кумиров и изваяний, и столбов не ставьте у себя, и камней с изображениями не кладите в земле вашей, чтобы кланяться перед ними; ибо Я Господь Бог ваш…» — Слова его падали в тишину, словно камни, и Хантону вдруг стало холодно, страшно холодно. «Мясорубка» оставалась нема и неподвижна под мертвенным сиянием флуоресцентной лампы, и ему вдруг показалось, что она ухмыляется. — «…и будете прогонять врагов ваших, и падут они перед вами от меча.»[8] — тут Джексон поднял от Библии бледное лицо и кивнул.
Хантон побрызгал святой водой на подающий механизм конвейера.
И тут машина издала пронзительный мучительный крик. Из тех мест, куда попали капли воды, повалил пар и завился в воздухе тонкими красноватыми нитями. «Мясорубка» дрогнула и ожила.
— Получилось! — воскликнул Джексон, стараясь перекричать нарастающий грохот. — Она завелась!
И он принялся читать снова, громким голосом, перекрывая лязг и шум. Затем опять кивнул Хантону, и тот побрызгал еще. А затем внезапно его пронзил леденящий душу ужас, и он с беспощадной ясностью осознал, вернее почувствовал. что произошла страшная ошибка, что машина приняла их вызов и что она… сильнее.
Джексон читал все громче и громче, он уже почти кричал.
Из мотора вдруг начали вылетать искры; воздух вокруг наполнился запахом озона, к которому примешивался медный привкус крови. Теперь уже главный мотор дымился. «Мясорубка» вертелась с безумной скоростью — стоило хотя бы кончиком пальца дотронуться до центральной ленты, и все тело в течение доли секунды оказалось бы втянутым в этот бешено мчавшийся конвейер, а еще секунд через пять превратилось бы в сплющенную окровавленную тряпку. Бетонный пол под ногами дрожал.
Затем вдруг главный подшипник выплюнул волну пурпурного света, в холодном воздухе запахло грозой. Но «мясорубка» продолжала работать, лента мчалась все быстрей и быстрей, винтики и зубчики вращались с такой скоростью, что различить их было уже невозможно и все перед глазами сливалось в сплошной серый поток, который затем начал таять, менять очертания.
Хантон, стоявший словно в гипнозе, вздрогнул и отступил на шаг.
— Бежим отсюда! — крикнул он, перекрывая весь этот оглушительный, невыносимый грохот.
— Но у нас почти получилось! — крикнул в ответ Джексон. — Почему…
Тут вдруг раздался жуткий, совершенно неописуемый треск, и в бетонном полу образовалась трещина. И побежала к их ногам, угрожающе расширяясь на ходу. Кругом взлетали и рассыпались в пыль куски старого цемента. Джексон взглянул на «мясорубку» и вскрикнул. Машина пыталась оторваться от пола, напоминая при этом динозавра, старающегося отодрать прилипшие к смоляной луже лапы. Вообще-то ее уже нельзя было больше назвать машиной или гладилкой. Она меняла очертания, острые углы исчезали, таяли на глазах. Вот откуда-то сорвался кабель под напряжением 550 вольт и упал, расплескивая голубые искры на крутящиеся валы, которые тут же сжевали его. Секунду на них смотрели два огненных шара — словно гигантские глаза, в которых сквозил неутолимый голод.
С треском лопнул еще один трос. И «мясорубка», освободившись от всех оков и пут, качнулась и двинулась на них, злобно и плотоядно ворча; рычаг безопасности отскочил и завис в воздухе, и Хантон видел перед собой громадную, широко раскрытую и дышащую паром ненасытную пасть.
Они развернулись и бросились прочь, но тут под ногами у них расползлась еще одна трещина. А за спиной слышался вой и топот, который может издавать только вырвавшийся на волю дикий зверь. Хантон перепрыгнул через трещину, но Джексон споткнулся и упал навзничь.
Хантон остановился и развернулся, собираясь помочь товарищу, но тут на него пала огромная аморфная тень, и все лампы померкли. Тень стояла над Джексоном, который, лежа на спине, смотрел на нее, и на лице его отражался невыразимый ужас. Ужас жертвы перед закланием. Хантон же успел только осветить нечто черное, невероятной высоты и ширины, нависшее над ними, уставившееся двумя электрическими глазами размером с футбольный мяч каждый. И с разверстой пастью, в которой двигался серый брезентовый язык.
И он побежал. За спиной прозвучал пронзительный крик Джексона и тут же оборвался.
Роджер Мартин, заслышав пронзительные звонки в дверь, выбрался наконец из постели, все еще пребывая в полудремотном состоянии. Но когда в прихожую ворвался Хантон, он тут же вернулся к реальности, словно его резко и грубо ударили по лицу.
Вид Хантона был страшен — глаза вылезали из орбит и он, не находя слов, впился ногтями в халат Мартина. На щеке виднелся кровоточащий порез, все лицо перепачкано какой-то серой пылью.
А волосы… волосы стали совершенно белыми.
— Помогите… ради Бога, помогите! — Хоть и с трудом, но он все же обрел дар речи.
— Марк погиб. Джексон погиб…
— Присядьте, — сказал Мартин. — Нет, идемте, лучше я отведу вас в гостиную.
Хантон, пошатываясь и подвывая, тоненько, словно раненый пес, побрел за ним.
Мартин налил ему унции две «Джима Бима»[9], и Хантону пришлось держать стакан обеими руками, чтоб протолкнуть жидкость в горло. Затем стакан упал на ковер, а руки, точно неприкаянные души, снова взметнулись вверх и потянулись к отворотам халата.
— «Мясорубка»… она убила Марка Джексона! Она… она… о Боже, может вырваться наружу! мы не должны ей позволить! Мы не можем… не должны… о-о-о!.. — И тут он завыл протяжно и дико, словно раненый зверь.
Мартин пытался дать ему выпить еще, но Хантон оттолкнул руку со стаканом.
— Нам надо сжечь эту тварь! — крикнул он. — Спалить, прежде чем она успеет выбраться. О, что будет, если она окажется на воле! О Господи, что, если она уже…
— Тут глаза его странно расширились, закатились, и он, потеряв сознание, рухнул на ковер точно мертвый.
Миссис Мартин стояла в дверях, подняв воротник халата и прижимая его к горлу.
— Кто это, Родж? Он что, сошел с ума? Мне показалось… — Она содрогнулась.
— Нет, не думаю, что он сошел с ума. — Только теперь она заметила, что лицо мужа искажает самый неприкрытый страх. — Остается лишь надеяться, что они быстро приедут…
— Тут глаза его странно расширились, закатились, и он, потеряв сознание, рухнул на ковер точно мертвый.
Миссис Мартин стояла в дверях, подняв воротник халата и прижимая его к горлу.
— Кто это, Родж? Он что, сошел с ума? Мне показалось… — Она содрогнулась.
— Нет, не думаю, что он сошел с ума. — Только теперь она заметила, что лицо мужа искажает самый неприкрытый страх. — Остается лишь надеяться, что они быстро приедут…
И Мартин бросился к телефону. Схватил трубку и вдруг замер.
С той стороны, откуда прибежал Хантон, на дом надвигался какой-то непонятный шум. Он усиливался, становился все громче и отчетливей, и в нем уже можно было различить лязг и постукивание. Окно в гостиной было полуоткрыто, и в него ворвался порыв ночного ветра. Мартин уловил запах озона… или крови?
Он стоял, опустив руку на бесполезный теперь телефон, а звуки становились все громче, и в них улавливалось шипение и фырканье, словно по улицам города катил гигантский плюющийся паром утюг. И комнату наполнил запах крови.
Рука бессильно выронила телефонную трубку. Аппарат все равно не работал.
Пер. Наталья Рейн (?)
И пришел Бука
Мужчина, лежащий на кушетке был Лестер Биллингс из Уоттербери. Согласно записи в формуляре, сделанной сестрой Викерс: двадцать восемь лет, служащий индустриальной фирмы в Нью-Йорке, разведен, отец троих детей, все дети умерли.
— Я не могу обратиться к священнику, потому что неверующий. Не могу к адвокату, потому что за такое дело он не возьмется. Я убил своих детей. Одного за другим. Первого, второго и третьего.
Доктор Харпер включил магнитофон.
Биллингс лежал прямой как палка — каждый мускул напряжен, руки сложены на груди, как у покойника, ноги свешиваются с кушетки. Портрет человека, приготовившегося пережить унижение. Он разглядывал белый потолок так, словно на нем были изображены живые картины.
— Хотите ли вы этим сказать, что вы самолично их убили, или…
— Нет, — нетерпеливо отмахнулся он. — Но они все на моей совести. Денни в шестьдесят седьмом. Шерли в семьдесят первом. Энди совсем недавно. Я хочу рассказать вам, как все было.
Харпер промолчал. Он думал, что Биллингс выглядит изможденным и старше своих лет. Волосы поредели, цвет лица нездоровый. Под глазами мешки от пристрастия к спиртному.
— Они были убиты, но никто этого не понимает. Если бы понимали, мне стало бы легче.
— Почему?
— Потому что…
Биллинг осекся и, привстав на локтях, уставился в одну точку.
— Что там? — резко спросил он. Глаза сузились до щелок.
— Где?
— За дверью.
— Чулан, — ответил доктор Харпер. — Я вешаю там плащ.
— Откройте. Я хочу посмотреть.
Доктор не говоря ни слова, подошел к чулану и открыл дверь. На вешалке висел рыжеватый дождевик (остальные вешалки были свободны), внизу стояла пара черных туфель. Больше ничего.
— Все в порядке? — спросил Харпер.
— Да. — Биллингс снова вытянулся на кушетке.
— Вы сказали, — напомнил доктор, занимая свое место на стуле, — что если бы факт убийства был бы доказан, вам стало бы легче. Почему?
— Я бы получил пожизненное, — тотчас откликнулся Биллингс, — а в тюрьме все камеры просматриваются. Все, — он улыбнулся неизвестно чему.
— Как были убиты ваши дети?
— Только не вздумайте тянуть из меня подробности! — Биллингс повернулся на бок и с неприязнью уставился на Харпера. — Я сам скажу. Я не из тех, кто привык тут у вас изображать из себя Наполеона или объяснять, что он пристрастился к героину из-за того, что его в детстве не любила мамочка. Вы мне не поверите, я знаю, но это неважно. Мне все равно. Для меня главное рассказать.
— Я вас слушаю, — доктор Харпер достал из кармана трубку.
— Мы с Ритой поженились в шестьдесят пятом, мне стукнул двадцать один, ей восемнадцать. Она уже ждала ребенка. Это был Денни. — На губах появлась вымученная улыбка, которая тут же погасла. — Мне пришлось бросить колледж и зарабатывать на жизнь, но я не жалел ни о чем. Я любил жену и сына. Мы были счастливой семьей.
Вскоре после рождения нашего первого Рита снова забеременела, а в декабре шестьдесят шестого на свет появилась Шерли. Энди родился летом шестьдесят девятого, к тому времени Денни уже не было в живых. Энди был зачат случайно. Это не мои слова. Рита мне потом объясняла, что противозачаточные средства иногда дают сбой. Случайно? Сомневаюсь. Дети связывают мужчину по рукам и ногам, а женщине только этого и надо, особенно когда мужчина умней ее. Вы со мной согласны?
Харпер неопределенно крякнул.
— Не суть важно. Я его сразу полюбил, — он произнес это с какой-то мстительной интонацией, словно ребенка он полюбил назло жене.
— И кто же убил детей? — спросил доктор.
— Бука, — тотчас ответил Лестер Биллингс. — Всех троих убил Бука. Вышел из чулана и убил. — Он криво усмехнулся, — Считаете меня сумасшедшим? По лицу вижу. А мне все равно. Расскажу эту историю, и больше вы меня не увидите.
— Я вас слушаю, — повторил Харпер.
— Это началось, когда Денни было около двух, а Шерли только родилась. Ее кровать стояла рядом с нашей, Денни же спал в другой спальне. С какого-то момента он стал постоянно плакать, стоило Рите уложить его на ночь. Я сразу решил, что это он из-за бутылочки с молоком, которую ему перестали давать в постель. Рита считала, что не стоит идти на принцип, пусть, дескать, пьет себе в свое удовольствие, скоро сам отвыкнет. Вот так в детях воспитывают дурные наклонности. Напозволяют им черти-чего, а после за сердце хватаются, когда он в пятнадцать лет подружку обрюхатит или сядет на иглу, или, еще хуже, сделается «голубым». Представляете? Просыпаетесь в один прекрасный день, а ваш сын «голубой»!
Короче, я стал его сам укладывать. Плачет — я ему шлепок. Рита мне: «Знаешь, он все время повторяет „свет, свет“». Не знаю, Разве можно разобрать, что они там лепечут. Конечно матери — оно виднее…
Рита предложила оставлять включенным ночник. У нас был такой, знаете, с Микки Маусом на абажуре. Я запретил. Если не преодолеет страх перед темнотой в два года, всю жизнь будет бояться.
Да… В общем, он умер в первое лето после рождения Шерли. Я уложил его, помнится, в кровать, и он с ходу начал плакать. В тот раз я даже разобрал, что он там лепечет сквозь слезы. Он показывал пальчиком на чулан и приговаривал: «Бука, папа… Бука».
Я выключил ночник и, придя в нашу спальню, спросил у Риты, зачем она научила ребенка этому слову. Она сказала, что не учила. «Врешь, дрянь», — сказал я. Хотел даже устроить ей легкую выволочку, но сдержался.
Лето тогда выдалось тяжелое, понимаете. Никак не мог найти себе работу, и вот нашел: грузить на складе ящики с пепси-колой. Дома валился от усталости. А тут еще Шерли по ночам орет и Рита ее без конца укачивает. Я был готов выкинуть их обеих в окно, честное слово. Дети иногда могут до того допечь, так бы, кажется, своими руками и задушил.
В ту ночь Денни разбудил меня в три, как по часам. Я поплелся в уборную, можно сказать, с закрытыми глазами, а Рита мне в догонку: «Ты не подойдешь к нему?» Сама, говорю, подойдешь. Ну и завалился снова в постель. Уже совсем засыпал, когда она подняла истошный крик.
Я встал и пошел в другую спальню. Малыш лежал на спине, мертвый. В лице ни кровинки, глаза открыты. Это было самое страшное: открытые остекленевшие глаза. Помните фотографии убитых детей во Вьетнаме? Вот такие глаза. У американского ребенка не должно быть таких глаз. Он лежал на спине в подгузнике и клеенчатых трусах — последние две недели он стал опять мочиться. В общем, жуть. Такой был чудный парень…
Биллингс помотал головой, на губах появилась уже знакомая вымученная улыбка.
— Рита вопила как резаная. Она хотела взять его на руки и покачать, но я не позволил. Полицейские не любят, когда прикасаются к вещественным доказательствам. Я это точно знаю…
— Вы тогда догадывались, что это Бука? — мягко перебил его доктор Харпер.
— Нет, что вы. Гораздо позже. Но я обратил внимание на одну деталь. Тогда она не показалась мне какой-то особенной, но в память запала.
— Что же?
— Дверь в чулан была приоткрыта. На одну ладонь. А я ее сам закрывал, это я отлично помнил. У нас там стояли пакеты с порошком для сухой чистки. Сунет ребенок голову в такой пакет, и хлоп — асфиксия. Слыхали о таких случаях?
— Да. Что было дальше?
Биллингс передернул плечами.
— Похоронили, что. — Он с тоской поглядел на свои руки, которым пришлось бросать горсть земли на три детских гробика.
— Медицинское освидетельствование проводили?
— А то как же. — В глазах Биллингса блеснула издевка. Деревенский олух со стетоскопом и черным саквояжем, а в черном саквояже — мятные карамельки и диплом ветеринарной школы. Сказать, какой он поставил диагноз? «Младенческая смерть»! Залудил, а? Это про двухгодовалого ребенка!