– Я лесбиянка, – выпаливает она.
Снова пауза. Сердце у Лу вовсю колотится, щеки горят.
– Вы знаете, что не обязаны мне сообщать об этом.
– Знаю.
– Это действительно не мое дело.
– Я ценю ваше отношение.
Лу чувствует, как кровь отходит от щек: самое страшное позади.
– То, как вы живете в свободное время, не имеет никакого отношения к школе.
– Да, я понимаю.
Она осознает, что это правильный ответ, именно так Ширли и должна ответить, чтобы не обидеть Лу и самой избежать неприятностей. Она также понимает, что Ширли, вероятно, в самом деле так считает, хочет поверить, что сексуальная ориентация Лу никак не влияет на ее работу. Ширли добрая женщина с либеральными взглядами.
Тем не менее это неправда: личная жизнь Лу влияет на ее профессиональную деятельность – по сути, даже очень – и не только в отношениях с Кайрой и Аароном, но и гораздо глубже, на более глубинном уровне. В действительности Лу, может быть, и не была бы здесь, если бы не ее сексуальная ориентация. Ее личность так связана с осознанием своей гомосексуальности, что это формирует огромную – нет, критическую – ее часть. С раннего возраста у нее было чувство, что она не такая, как другие, еще до того, как она даже поняла, в чем это выражается. Борьба со своей склонностью окрасила ее взгляд на жизнь, людей и их отношения. А дальнейшее выяснение этого, с возбуждением, болью и страхом, пришедшими позже, дало ей сильное ощущение осознания самой себя – совсем так, как написано на ее черно-белом постере: это помогло ей узнать, кто она есть. И не только это: осознание самой себя дало ей сильную связь с теми, кто тоже, другим образом и по другим причинам, отделен от общества. По иронии судьбы, она связана в с ааронами и кайрами этого мира самим фактом того, что все они отделены от общества.
И все же сейчас не время и не место посвящать Ширли во все эти нюансы. Это только все запутает, и она позвала ее вовсе не для этого.
– В обычных обстоятельствах я не стала бы поднимать этот вопрос, – продолжает Лу. – Я бы просто предположила, что вы знаете об этом. Но проблема в том, что об этом узнал Аарон, а за ним и Кайра.
– Понятно. – Ширли продолжает жевать.
– В нормальных обстоятельствах я бы не стала вас беспокоить и этим. Но теперь их поведение стало несколько угрожающим. И, очевидно, это не хорошо ни для Аарона с Кайрой, ни для меня. Пока что, и это очевидно, я держала свою личную жизнь скрытой от чужих глаз и собираюсь продолжать поступать так же и дальше – по крайней мере с ними. Но я хотела, чтобы вы знали.
– Я рада, что вы это сделали. – Ширли дарит ей добрую ободряющую улыбку. – По сути, для меня честь, что вы мне сказали, спасибо.
– Ох! – Лу удивлена и испытывает облегчение. Пока что все оказывается легче, чем она предполагала.
– Я не хочу, чтобы мои сотрудники чувствовали себя в изоляции. Эта школа особенная, а с детьми, которые у нас учатся, совсем не просто ладить. Нам всем нужно помогать друг другу.
– Да.
Лу нужно какое-то время, чтобы это обдумать; ответ оказался теплее, чем она ожидала.
– Так как, по-вашему, мы должны поступать дальше? – спрашивает Ширли.
Лу по-прежнему хочет быть честной с Ширли. Она усиленно думает.
– Я бы предпочла, чтобы вы не говорили о том, что узнали обо мне, другим сотрудникам, если можно.
Она не готова для какого-то громогласного публичного объявления. Это будет выглядеть излишне драматично и смутит ее.
Ширли выскребает из контейнера последние остатки кускуса.
– А для чего мне это делать? Это не их дело. Что касается Аарона и Кайры, чем я могу помочь? Хотите, чтобы я поговорила с ними?
Лу снова задумывается.
– Я ничего особенного не хотела. Думаю, будет лучше, если я буду общаться с ними лично на своих сеансах. Я просто поняла, что никто об этом не знает, и, ну…
– …ощутили, что вас запугивают, – кивает Ширли.
– Да, пожалуй, так. А я всегда поощряла детей быть открытыми и сообщать старшим, если они чувствуют, что их запугивают. Поэтому у меня было ощущение, что сама я не следую тому, что проповедую.
– Ну, теперь следуете, – заверяет ее Ширли. – И, пожалуйста, без колебаний обращайтесь ко мне, если нужно.
– Хорошо, – улыбается Лу; ей стало легче. Все оказалось удивительно просто.
– Прекрасно. – Ширли встает. – Я пойду.
– Спасибо. – Лу тоже встает.
Когда она закрывает за Ширли дверь, ей хочется, чтобы и с другими она могла бы делиться своими проблемами так же безболезненно.
* * *Лу в доме своих родителей, в Хитчине. Неподалеку у нее есть свое жилье, но она вернулась в семью, потому что ее отец очень-очень болен. Рак, начавшийся с легких, быстро распространился по всему организму. Диагноз поставили всего шесть месяцев назад, и с тех пор наступило ужасное время. Хотя никто не произносил этого вслух, призрачная фигура отца была красноречивым свидетельством того, что из больницы его послали домой умирать. Сегодня он захотел повидаться с дочерьми наедине. Младшая сестра Лу, Джорджия, на кухне, у нее красные глаза. Он уже поговорил с ней. Теперь черед Лу.
– Привет, папа, – говорит она, входя. Отец полулежит на подушках. Из капельницы в его вену на тыльной стороне руки поступает морфин.
– Привет, милая, – хрипит он.
Он очень ослаб, ему сделали трахеотомию[16], ему трудно говорить. Его пальцы хрупкие, как у птицы, и дрожат. Он подносит руку, чтобы закрыть отверстие у себя в шее.
– Садись, – велит отец.
Она пододвигает кресло поближе к его кровати.
– Моя Лулу, – говорит он, произнося ее детское имя. Это разрывает ей сердце. Он делил многие пристрастия Лу – спорт, прогулки, работу руками – и, похоже, в ней он находил больше родного, чем в ее сестре, когда они росли. Лу часто подозревала, что она любимица отца. Безусловно, она его любит, в то время как ее отношения с матерью более напряженные.
– Папа.
– Я знаю, что тебе нелегко, – продолжает он.
Она удивлена: не это она ожидала от него услышать.
– Особенно с матерью. – Он выдавливает из себя слова медленно, с трудом. Ей чуть ли не хочется, чтобы он замолчал, но она остро – отчаянно – хочет выслушать его.
– Посмотрим правде в глаза, – смеется он, но этот смех вызывает кашель.
Лу встает и нежно наклоняет его, похлопывает по спине, пока кашель не проходит. Отец опять откидывается на подушки.
– Извини.
– Не волнуйся.
– С ней не легко… Видит Бог, я это знаю.
Лу кивает. Она давно поняла, что отношения между родителями далеко не гладкие: уж очень они разные. Отец оптимист, с юмором, независим в суждениях. Мать более подозрительно относится к миру, постоянно сравнивает себя с другими, нервная, хрупкая. Лу полагает, отец многое в себе преодолел, чтобы не порвать с ней. Он добрый человек, из поколения, пропитанного чувством долга, он бы никогда не бросил ее, несмотря на их полную несовместимость. Вместо этого он гнул себя, как деревянный лук, в дугу, все натягивая и натягивая тетиву. Когда-нибудь – много лет Лу чувствовала это – что-то должно было лопнуть. И оказалось, что отказало тело. Ему всего шестьдесят, но многолетнее курение – эта привычка, несомненно, усугубленная жизнью с женой, – сказалось на нем.
Кажется в некотором роде несправедливым, что расплачиваться за такой компромисс должен отец, особенно учитывая, что это мать всегда держала свои чувства в себе. Хотя, опять же, отец, наверное, тоже сдерживался, чтобы сохранить брак. Тем не менее не раз в последнее время Лу хотелось, чтобы они поменялись местами, чтобы заболела мать, а не он, но она сразу в ужасе прогоняла эти мысли.
– Вы, кажется, не очень ладите, – продолжает отец.
Лу кивает.
– Я знаю.
Он делает глубокий вздох и тянется к дочери свободной рукой. Она кладет руку в его ладонь. Его рука холоднее, чем обычно.
– Ты, может быть, так не думаешь, но она, знаешь, тебя любит.
И снова Лу удивляется. Она никогда не считала, что мать ее любит по-настоящему, но не думала, что отец догадывается о ее чувствах.
– Хотя в тебе много такого, чего она никогда не поймет.
«Ты мне будешь говорить», – думает Лу. Но ничего не отвечает.
– Ты понимаешь, о чем я. – Он смотрит ей в глаза. Его глаза красные, слезятся, но за болезнью видно понимание. И она тут же осознает, что он знает. Как давно ему известно? Ей двадцать три года, и она не скрывает от друзей своей ориентации, но никогда не говорила об этом отцу. Не хотелось заставлять его лгать своей жене. Лу уверена, что ее мать не вынесла бы этого. Мать не могла прочитать даже эротическую главу в романе, который дала ей почитать младшая дочь, Джорджия, – этот отрывок привел ее в такую ярость, что она больше не брала книгу в руки. Ей всегда неловко говорить о сексе.
– Я только хотел сказать тебе, что лучше ей не говорить. – Его глаза просительно смотрят на Лу. – Я понимаю, тебе трудно, действительно понимаю. Но ее это убьет.
Лу кивает. Ее бросает в жар, переполняют эмоции – злость, печаль, облегчение оттого, что отец знает правду.
– Но я хочу, чтобы ты знала, что я знаю, и, что бы ты ни решила, меня это устроит.
Лу сглатывает.
– Я не могу притворяться, что понимаю тебя, мне это чуждо, но, честно говоря, чем ты занимаешься у себя в спальне – только твое личное дело. Для меня главное, чтобы моя Лулу была счастлива.
– О, папа! – Лу плачет. – Спасибо.
– Не плачь. – Он похлопывает ее по руке. – Все будет хорошо.
– Правда?
– Да, – улыбается он. – Когда-нибудь, я уверен, каждый встретит своего человека.
Лу улыбается отцу. Конечно, она плачет не от перспективы остаться в одиночестве, а от того, что скоро отец покинет ее.
– Вот и все, что я хотел сказать, – говорит он, жестом отпуская ее. – Я устал. Хочу поспать. – Он закрывает глаза.
Она встает и тихо выходит из комнаты.
Через двадцать четыре часа ее отец умер.
14 ч. 05 мин
– Боже, похоронный распорядитель – дама, – говорит Филлис, взглянув на вывеску над окном:
ДИРЕКТОР ПОХОРОННОГО БЮРО
БАРБАРА РИД И СЫНОВЬЯ
– Да, – говорит Карен. – Честно говоря, это бюро просто ближайшее, но я несколько раз здесь проезжала и подумала, что оно выглядит вполне нормально. Всегда гадала, что за этими шторами, но никогда не думала, что узнаю.
На витрине перед аккуратным занавесом виден странный ассортимент. Центральное место занимает большой крапчатый серый мраморный крест, мрачный, безобразный. По обе стороны от него два венка соответствующего вида – Карен заметила, что их регулярно меняют, и на этой неделе из гигантских ваз в виде урн торчат лилии, плющ и пальмовые ветви. Карен обратилась в это похоронное бюро не из-за этих предметов, а потому что по витрине разбросаны ракушки всевозможных форм и размеров, отполированные морем камешки и гигантская морская звезда. И последнее, но не по важности, – с обеих сторон от ваз – симметрия явно играла роль – две миниатюрные репродукции: слева Брайтонский павильон во всей своей безумной барóчной красе, а справа Брайтонский мол с ярмарочными аттракционами и сияющими огнями. Общий эффект получился в высшей степени странный, но, слава богу, не мрачный.
– О-о-о, мы идем сюда? – спрашивает Люк. Он и Молли много раз стояли здесь, прижавшись носами к стеклу.
– Да, – говорит Карен и толкает входную дверь.
Звенит колокольчик, и они оказываются в мире пастельно-розового английского ситца и полированного красного дерева – кич явно не ограничился фасадом здания.
На каждом столе – похожая на салфетку скатерка, на каждом стуле – кружевная подстилка. Даже абажуры отделаны рюшами, как викторианские женские панталоны.
– А, миссис Финнеган!
К ним выходит женщина в блузке абрикосового цвета и узкой черной прямой юбке. Она загорелая, полная, а ее волосы выкрашены в слишком яркий для ее возраста красноватый цвет, так что в целом она напоминает отчасти тыкву, отчасти помидор, но нельзя сказать, что это совсем непривлекательно – ее лицо приветливо, улыбчиво, и Карен благодарна тому, что она не отвратительна.
– Да, – говорит Карен.
– Я Барбара Рид, похоронный распорядитель. Вчера я говорила с вашим деверем.
Алан приходил поздно вечером, перед самым закрытием.
– Сегодня утром он оставил одежду для вашего мужа.
– Зовите меня Карен, – говорит Карен, пожимая ей руку. – А это Филлис Финнеган, моя свекровь.
– Здравствуйте, – говорит Барбара. – Очень сочувствую вашей утрате.
– Спасибо, – отвечает Филлис. Она вот-вот расплачется.
– А это, должно быть, ваши дети? – Барбара улыбается им: – Как вас зовут?
– Люк, – говорит малыш.
Молли молчит и, прячась за широкую мамину юбку, засовывает в рот большой палец.
– Извините, это Молли. Она иногда немного застенчива, – извиняется Карен. – Можешь поздороваться, Молли.
– Ничего, – говорит Барбара. – Конечно, такое событие несколько всех ошеломило.
– Можно мне пойти посмотреть на мол? – спрашивает Люк.
– Конечно, – разрешает Барбара. – Хочешь, я подниму занавес, чтобы было лучше видно?
– Да, пожалуйста.
– Только ничего не трогай, – предупреждает его Карен.
Пока сынишка отвлечен, Барбара продолжает:
– Тело вашего мужа доставили пару часов назад.
– Да.
– И я все приготовила, чтобы вы увидели его в одном из наших залов.
– Спасибо.
– Потом нам надо будет как-нибудь обсудить подробности похорон, но сейчас, пожалуй, не время.
– Я бы предпочла, чтобы рядом не было детей.
– Разумеется. Итак, – Барбара смотрит на всех по очереди и наклоняется к юбке Карен, чтобы поймать взгляд Молли, – насколько я понимаю, вы пришли повидать вашего папу.
– Да, – говорит Люк, отходя на шаг от мола. – Мы принесли ему рисунки.
– Можно посмотреть? – просит Барбара.
Карен достает из сумки и дает Люку его рисунок.
Он с гордым видом показывает.
– С ума сойти! – восхищается Барбара. – Это ты?
– Да. Это я, а это мама, а это папа и Молли.
– Я вижу, – говорит Барбара и обращается к Карен: – Как он хорошо рисует!
Карен улыбается. Барбара не первая заметила это: Люк унаследовал талант отца. А особенно мило, что он, похоже, имеет и склонность к дизайну: в его рисунках скрупулезно изображены все подробности, он фиксирует каждый узор, каждый штрих. Например, она точно узнает, в какой кофточке он ее изобразил, по крошечным пурпурным цветочкам, и он не забыл нарисовать заплатки на джинсах у Саймона, точно как в жизни.
– Ты тоже что-то нарисовала? – спрашивает Барбара Молли.
Молли появляется из-за маминой юбки. Карен дает ей другой лист бумаги, чтобы она показала сама.
– Это Тоби, – объясняет Молли.
– Тоби – это наш котенок, – поясняет Карен.
В отличие от рисунка Люка, эти каракули требуют пояснений.
– Великолепно, – говорит Барбара. – Я уверена, папе понравится. Так вы готовы? – Она поворачивается к Карен: – Вы объяснили им немного, чего ожидать?
– Да.
– Тогда пойдемте со мной.
И она ведет их за дверь в зал.
Там на носилках стоит гроб. Оттуда, где они стоят, не видно, что внутри.
– Мне страшно, – говорит Люк.
До сих пор он был так отважен, что теперь Карен застигнута врасплох. Но она знает, что делать.
– Хочешь, чтобы я взяла тебя на руки?
– Да, – кивает Люк.
Карен кладет сумки и поднимает его.
– Мне тоже страшно, – говорит Молли.
– Хочешь, чтобы я тебя взяла? – предлагает Филлис.
– Да, – говорит Молли, и Филлис поднимает ее.
Все вчетвером они приближаются к гробу. Карен думает, что знает, чего ожидать, и все же запах цветов в сочетании с химикалиями – вероятно, бальзамическими средствами – кажется тошнотворно сладким, чрезмерным. Тревога за детей и этот запах вызывают гнетущие чувства, и к горлу подкатывает тошнота. Карен глотает слюну, чтобы справиться с ней: нужно быть сильной.
Саймон лежит на кремовом шелке, и его лицо стало более серым по сравнению с прошлым разом. Никаких следов вскрытия, и все же такое впечатление, что сам Саймон еще больше удалился из своего тела. Но в то же время, как ни странно, он все так же похож на ее Саймона. Боже, как хочется, чтобы он заговорил! Он в костюме, в белой рубашке с галстуком, которые они с Филлис и Аланом выбрали вчера вечером. От этого он выглядит очень серьезным и официальным, не таким, как она привыкла его видеть. Первым делом, приходя с работы домой, он расстегивал воротник и распускал галстук – не выносил, когда его что-то стесняло. Карен представляет, как ему хочется это сделать сейчас.
Она подумывала сегодня утром, не заменить ли одежду, но что бы она принесла взамен? Костюм, который они подобрали с Филлис и Аланом, очень респектабельный, они выбирали его вместе, и хотя ей лично Саймон больше нравился в повседневной одежде, казалось неправильным, если его похоронят в просторном толстом джемпере или свитере. Все равно теперь у него есть халат – часть менее официального Саймона.
Филлис, стоящая рядом с ней, вскрикивает, не в состоянии сдержать чувства.
Для нее это ужас, думает Карен. Она опускает Люка на бедро, чтобы удержать его одной рукой, а другой рукой сжимает плечо Филлис.
Все четверо молча замирают, глядя на тело Саймона.
– Можно его потрогать? – спрашивает Люк.
Карен смотрит на Филлис, та кивает.
– Ладно. Просто проведи рукой по его щеке.
Она наклоняется, чтобы Люк мог перегнуться через край гроба.
– Ему холодно? – спрашивает Карен.
– Да. Почему?
– Потому что кровь больше не течет в папином теле. Знаешь, когда порежешься, течет кровь? Это потому что твое сердце ее качает по всему организму. По рукам, – Карен проводит по его рукам до кончиков пальцев, – сюда… и обратно. И также по ногам, – она проводит рукой по ногам до самых туфель, – и обратно. А у папы сердце остановилось и больше не качает кровь, вот почему папе холодно.