– Когда вы с ней подружиться-то успели?
– Прямо тогда и подружились. Боевое братство, так сказать. Шла за прайдом, а как эти голубчики свернули к школе, начала убивать.
– Пешней, ломом и топором, – подхватил я.
Кирилыч довольно хрюкнул.
– Нет, пешней мне пришлось. Я в кочегарке прилег, детективчик читал. Люблю, знаешь, про кровавые дела, которые меня не касаются. Слышу, во дворе кто-то рявкнул. Потом вой раздался. Выглянул в окошко, а там твоя зверюга развлекается. Затащила на дерево огромного «сержанта» и голову ему отрывает. А внизу еще штук пять красавцев бродит. Ждут своей очереди. Ну я схватил что под руку попало, и к ним. Двоих-то сразу пригрел, а остальных в тир заманил. Под землей нам, ночным, уютней.
– Леди, похоже, с тобой не согласна, – кивнул я на «маркитантку». – Вон как корчит бедняжку. Или ты через нее электричество пропускаешь, старый извращенец?
– Она вообще со странностями, – сказал Игнатьев, начисто проигнорировав подначку. – Уникум, блин. Смотри.
Сторож приставил к груди упырихы гвоздь и со всего маху врезал по нему молотком. Гвоздь вошел по самую шляпку. Я сморщился, ожидая выброса вонючего пара, однако «маркитантка» и не думала испаряться. Завыла, колотясь костлявым задом о лежак, а потом принялась щелкать зубами. Игнатьев укоризненно покачал головой и саданул молотком вторично, по челюсти.
Раздался тошнотворный звук сокрушаемых костей, тварь заперхала, как подавившаяся курица. Игнатьев внимательно осмотрел испачканный боек, зачем-то понюхал, а после положил молоток на оружейный шкаф.
– Видел когда-нибудь такое?
– Вообще-то да, – сказал я и повернулся к росомахе. – Помнишь того заторможенного урода, что мы в собачьем приюте взяли? Такой же крепкий был. Я ведь его так и не добил. У тебя-то, надеюсь, получилось?
Росомаха выслушала меня, рыкнула, бочком приблизилась к пленнице, стукнула ее лапой и сразу отскочила. Удар выглядел легким, однако когти разодрали тело «маркитантки» от паха до ключиц. Разверзшуюся утробу наполняла черная требуха, мало похожая на человеческие внутренности – скорей на комки прелой шерсти и кольца резиновых шлангов. Над раной показались струйки пара – хилые, точно дымок от брошенного окурка. Быстро возникший запашок тоже был слабым, но я все равно прикрыл лицо отворотом куртки.
Таяла упыриха непривычно медленно – тянулся этот переход из одного агрегатного состояния в другое минуты три. Истлела практически досуха. Кирилыч ногой подвинул мусорную корзину, взял со шкафа молоток, опустился на одно колено и стал соскребать обушком-гвоздодером небогатые останки странной леди, искоса поглядывая на меня.
– Чего зыркаешь, спрашивай, – сказал я.
– Портретик у тебя какой-то поврежденный. В подпольных боях участвовал или просто с лестницы упал?
– Ага, участвовал. В подвальных. – Я подошел к лежаку, оценил глубину, на которую были забиты гвозди, ухватил пальцами тот, что выставлялся больше остальных, расшатал и потянул. Гвоздь держался крепко, словно был загнут снизу, однако в конце концов подался. Продемонстрировав его Мурке, но так и не дождавшись выражения восторга, бросил в корзину. – Хочешь, расскажу, где этот подвал, кто в нем водится сейчас и кто водился раньше?
– Не-а. Мне, грубо говоря, но мягко выражаясь, на все подвалы, кроме вот этого, – он пристукнул молотком по полу, – решительно насрать. Большу-ую кучу. Только ты ведь моим желанием просто для проформы поинтересовался. Все равно расскажешь. По глазам вижу.
Кирилыч закончил очищать лежак и взмахнул ладошкой, предлагая: гвозди еще остались, продолжай выпендриваться. Я сделал вид, что не заметил.
– Расскажу. И обязательно потребую комментариев.
– Требовать у баб своих будешь, – ласково сказал Игнатьев.
А затем один за другим вырвал все оставшиеся гвозди. Легко, будто морковку из грядки вытягивал.
Еще во дворе, увидев пешню, пробившую лист железа и полудюймовую доску двери, увидев расщепивший стену лом и глубокие зарубки от топора на стене тира, я заподозрил, что Игнатьев принял изрядную порцию жидкости. Сейчас это стало очевидно.
– Опять оскоромился, – отметил я.
– Не опять, а снова. Как инвалид и ветеран труда, раз в месяц имею право на переливание крови. Все законно, тезка. Все полностью законно.
Раньше у него такой халявы не было. Но думаю, потребуй я медицинские предписания и прочие документы, доказывающие, что «все законно», Игнатьев их с удовольствием предоставит. Скользкий, паразит. Я вздохнул.
– Блин, Кирилыч, кончай это дело. Допрыгаешься. Однажды пришлют меня к тебе с осиновым колом.
– Когда пришлют, тогда и будешь морали читать, – отозвался он раздраженно. – А сейчас на хрен надо. Давай, говори про свой подвал, да покороче. Мне еще во дворе порядок наводить.
Игнатьев взял мусорную корзину и направился к выходу из тира. На ходу он подбрасывал вверх гвозди и ловил их корзиной, как сачком. Я пошел за ним, следом потрусила Мурка.
– Ну, коротко так коротко. Я только что из Шилово. Думаю, место тебе знакомое.
– Не знаю никакого Шилова, Мылова…
– Ах да, – спохватился я. – Так ты, наверно, помнишь его под названием Заречное. При Советах, когда кое-кто заработал ветеранство и инвалидность, там был колхоз-миллионер. Коров разводили. Самую известную председательницу звали Дарья Митрофанова.
Мы поднимались по лестнице. Игнатьев впереди, я – в трех шагах от него, держась вплотную к стене, чтобы Мурке было где размахнуться, если Кирилычу вздумается буянить. В том, что росомаха будет на моей стороне, я не сомневался.
После того как прозвучала фамилия Председательницы, Кирилыч остановился.
– Припоминаешь ее, товарищ механизатор? – добавил я.
Даже в тусклом свете дежурной лампочки было видно, как у Игнатьева ослабели ноги. Он выронил корзину, держась за стену, торопливо опустился на ступеньки, часто задышал и стиснул руками виски.
– Что случилось? – осведомился я. – Мигрень? Похмелье?
– Дальше, – потребовал он сквозь зубы.
– Дальше – больше. Шиловские краеведы показали мне племенную станцию скота Высокая Дача. Без всякой задней мысли, просто по случаю. Ну то есть руины Высокой Дачи.
– Там все уничтожили.
– Все, да не все. Развалины раскапывали археологи, наткнулись на подвал. Очень интересный, со стойлами для крупного скота. Тот самый, где Дарья Никитична выводила своих зверушек. И где ее скосила злая судьба рукой неблагодарного ёкаря.
Если бы со мной разговаривали таким издевательским тоном, я бы не выдержал и минуты, бросился бить морду. Кирилыч терпел. А может, его и впрямь настигло похмелье после вливания жидкости.
– Ты спускался вниз? – спросил он.
– Спускался.
– И?
– И кое-кого встретил.
Игнатьев отнял руки от головы и сказал:
– Рыков. Там был Рыков. Кровь Господня, этот черт все-таки добрался до архивов Конклава.
– Почему думаешь, что он?
– Я не думаю, я знаю. Ни один ночной в здравом уме не полезет в эти подземелья. Это путь в один конец. Там смерть, Родя. А Рыков возомнил себя уберпатриархом, которому все позволено. Там был он, больше некому.
Я кивнул.
– Ладно, угадал. Только с ужасами лишку хватил. Кроме Рыкова в подвале ковырялась его жена. Никаких признаков тревоги не проявляла, скорей наоборот. Наслаждалась жизнью.
– Она человек?
– Ночная. Новообращенная.
– Была ночной и новообращенной. – Игнатьев сделал акцент на «была». – Ты все время говоришь о ней в прошедшем времени. Стало быть, сейчас Рыков – вдовец. Правильно?
– Ainsi qu'est![2] – сказал я.
– Чего?
– Говорю, так и есть. Это французский. В школе учил.
Кирилыч похмыкал.
– Ну, удивляться нечему, это как раз в порядке вещей.
– Мой французский?
– Тезка, ты когда-нибудь дошутишься. Кончай, понял.
– Ладно. Что там у тебя в порядке вещей?
– То, что Рыков привел с собой жертву, без которой оттуда ничего путного не взять. Зато, чем жертва жирнее, тем слаще плюшки. Я убил Председательницу, ушел с Кодексом. Сама Митрофанова резала низших пачками, поэтому и имела много. Рыков порешил высшего, значит, тоже получил что-то интересное.
Из-за спины появилась Мурка, обогнула меня, улеглась на ступеньки между мной и Кирилычем, протяжно зевнула. Протянув руку, я дотронулся кончиками пальцев до жесткой шерсти на ее боку и сказал:
– Может быть, и не слишком интересное. Ирочку прикончил не он.
Игнатьев мгновенно сообразил, что к чему.
– Ты?! Зачем? А впрочем, неважно. Поздравляю. Что взял?
– Ничего.
– Брось секретничать, тезка. Пустой ты бы оттуда не выбрался. Вспомни хорошенько. Наверняка ведь прихватил какую-нибудь безделушку. Красивый камешек, монетку. Коровий колокольчик, трусики покойницы…
Я отрицательно помотал головой.
– Это невозможно, – начал сердиться Игнатьев. – Врешь или недоговариваешь.
– Или, как тот царь из сказки, о чем-то в своем царстве не ведаю, – добавил я. – И это мне совсем не нравится. Мурка, подъем. Ты тоже вставай, Кирилыч, пойдешь с нами.
– Или, как тот царь из сказки, о чем-то в своем царстве не ведаю, – добавил я. – И это мне совсем не нравится. Мурка, подъем. Ты тоже вставай, Кирилыч, пойдешь с нами.
– Куда?
– К машине. Обнюхаешь там все. Авось что-нибудь почуешь.
– Нашел собачонку, – пробубнил Игнатьев, но все-таки подчинился.
Мы выбрались из тира, прошли через двор, где уже не осталось и следа тухлой вони от сгинувших упырей, через вечно распахнутую калитку, чьи петли намертво заржавели еще в прошлом веке, и оказались на улице.
Машину я оставил под фонарем, так что света хватало. Во всяком случае, мне. Игнатьеву свет был без надобности.
Недовольно бормоча, он осмотрел «УАЗ» снаружи, перетряхнул вещи в багажнике, заглянул под сиденья, под коврики и в сумку с инструментами. Отхлебнул из термоса с квасом тетки Татьяны (придется вылить, огорчился я) и из канистры с водой для умывания. Особенно тщательно он изучал оружие и доспехи. Напоследок запустил руки в «бардачок», долго там шуршал и наконец выудил листок бумаги.
– Что это, Родя? – зашипел он, потрясая находкой.
– Вроде штрафная квитанция, – сказал я с сомнением. – Если перестанешь махать, как флагом, скажу точнее.
– Вижу, что квитанция. На обороте что?
Игнатьев расправил передо мной бумажку, словно либеранутый на всю голову оппозиционер – самодельный транспарант «Долой русский коммуно-фашизм!».
– А, – сказал я с облегчением, узнав рисунок Эмина. – Так это подарок одного деревенского Пикассо. Произведение искусства, молниеносный шедевр. Скоро миллион будет стоить. Дай-ка сюда, пока не порвал.
Я протянул руку. Игнатьев оскалился и отпрянул.
– Да успокойся ты, он не из подвала.
Старик отскочил еще дальше, затем вдруг развернулся и, припадая на левую ногу, побежал к тиру. Чересчур медленно, для того чтоб удрать от меня или Мурки. Росомаха вопросительно взглянула мне в глаза.
– Да ну, не выдумывай. Сам догоню.
В несколько прыжков я поравнялся с Игнатьевым и толчком в плечо сбил с ног. Он хряпнулся мордой в землю, но тут же перевернулся на спину и начал лягаться, не желая подпускать меня к своему драгоценному телу. Рисунок он прижимал обеими руками к груди.
– Кирилыч, ты свихнулся? – спросил я сочувственно. – Вставай, пока простатит не заработал.
– Сопляк долбаный! – со свирепым упрямством завизжал он в ответ. – Кого обмануть хочешь? От этого рисунка так и разит патриархом. Кто тебе его подарил?
– Мальчишка.
– Что за мальчишка? Где он сейчас?
– Спит, наверно.
И тут до меня дошло, какой подарочек я вынес из подвалов Высокой Дачи. На своем горбу.
* * *Портить отношения с Игнатьевым страшно не хотелось. Он был мне нужен, нужен как владелец единственного ключа, или кода, или бог знает чего неведомого, открывающего доступ к подлинной Книге Рафли.
Конечно, самым простым и естественным выбором было навсегда забыть о существовании отреченной Книги, предоставив высшей упыриной сволоте свободу разбираться с ней самостоятельно. Уверен, я получил бы огромное удовольствие, наблюдая с безопасной дистанции, как они изводят друг друга в погоне за вожделенным фолиантом. Столкни противников лбами, дождись, пока ослабеют и обескровеют, а после добей выживших – не это ли главнейший принцип верной победы?
По большому счету, мне и на Эмина было плевать. Тем более что того кудрявого Пикассо, которого я знал, больше не существовало. Вместо него уже несколько часов жила тварь, враждебная человеку на уровне инстинкта. Считающая человека едой. Ну открестится от него Рыков, не получив обещанный мной Кодекс. Ну разорвут члены Конклава Ночи, сочтя недостойным высокого звания человекообразного клопа. Мне-то что? Неужели мир станет гаже, чем сейчас? Лучше он станет, лучше.
Однако, вопреки доводам разума, вопреки логике и даже, черт побери, вопреки инстинкту самосохранения, я жаждал получить эту поганую книжонку.
Не для того, чтоб владеть. Чтобы уничтожить.
Около получаса потратил я, убеждая Игнатьева, что его подозрения беспочвенны, картинку с коровой-купальщицей нарисовал обычный мальчишка. А запах высшего оставила, скорей всего, Ирочка Рыкова, когда я с азартом малолетнего дурачка умчался ловить ее дрессированную упыриху и увел за собой пастухов. Тем более что я и впрямь так думал – ведь рисовал-то Эмин еще человеком. Пришлось коротенько рассказать про многострадальных фермерских коров, министерского жеребца и даже – для достоверности – про интрижку с дояркой Любой. Вскользь упомянул самоубийство Тагира. Умолчал лишь о главном: самочинном обращении Эмина и договоре с Рыковым.
Игнатьев мне не верил. Он прекратил лягаться и шипеть как гусь, а затем и вовсе встал, вернул мне измятый рисунок и отправился подчищать следы набега вурдалаков, но по его напряженной спине, по глухому молчанию было понятно: я все еще на подозрении.
– Ладно, хрен с тобой, – сказал я, устав доказывать, что от ангелочка отличаюсь только наличием неухоженной шкиперской бороды, сломанного носа да габаритами причиндалов. – Сиди в своей норе как сыч, жди следующего прайда. А я сваливаю. Только учти, Мурка спасать твою шкуру больше не прибежит. И я не прибегу.
– Сычи в норах не сидят, – буркнул Игнатьев, швыряя в черный пластиковый пакет комок какой-то мерзости. – Это птицы, кретин.
– Орнитолог херов, – сказал я, развернулся и зашагал прочь.
– А ведь ты меня убивать приходил, Родя! – надрывно, как и следует обличителю непобедимых подлецов, крикнул Игнатьев. – Я это сразу почуял. Почему не убил? Все еще мечтаешь книжечку получить, так?
«Мечтаю. И будь уверен, сам мне ее принесешь».
Не оборачиваясь, я поднял над плечом пятерню, а потом сжал пальцы в кулак. Все, кроме среднего.
* * *Мы с Муркой любим неспешные поездки по ночному городу в открытой машине. Она смотрит на мигающие желтым светофоры, на витрины. Потешно прячется от гремящих поздних трамваев – единственной вещи, которой по-настоящему боится. Слушает мой голос и довольно урчит. Не как кошка, совсем иначе – будто где-то вдалеке происходит грандиозный камнепад, и его отзвуки, пролетевшие через многие километры, собираются и резонируют в росомашьей груди. Я болтаю о каких-нибудь пустяках: пересказываю книги или фильмы, ругаю садоводов и дорожных лихачей, хвастаюсь бабами, иногда напеваю. Бывало, мы колесили так до самого рассвета, счастливые, словно юнцы в предчувствии первой любви.
Жаль, сентябрь скоро закончится, а с ним и сезон прогулок в кабриолетах. Я пересяду в «гранд витару» с аэрографией в виде морозных узоров, среди которых прячутся буквы старославянского алфавита, а Мурка уйдет в лес. До весны. Не знаю, чем она там занимается, да и не особенно стремлюсь узнать.
Низшие угомонятся. Нет, они не впадут в спячку и даже станут заметно агрессивнее, если потревожить, но чувство голода у них притупится, и из логовищ они будут выбираться намного реже.
Работы у меня тоже убавится. Никому нет дела до вурдалаков, ведущих тихое крысиное существование. Зимой их, закутанных в лохмотья и подстерегающих у мусорных баков кошек да собак, гораздо чаще путают с бомжами. Иногда пытаются подкармливать, приносят теплые вещи. Некоторые из сердобольных граждан расплачиваются за доброту собственными жизнями, но лишь в исключительных случаях. Наличие в прайде «сержанта» или «старшины» почти гарантирует отсутствие горячих эксцессов.
Нападают на людей чаще всего одиночки-шатуны или кодлы – временные стайки из двух-трех особей. До весны они доживают редко: отдел «У» не дремлет, расправа с шатунами бывает чрезвычайно быстрой. Выследить их сравнительно просто, а уж на приманку они и вовсе идут как таймень на мышонка.
К сожалению, охота с живцом строжайше запрещена.
Но, знаете, кашлял я на запреты.
Сейчас, впрочем, я беседовал с Муркой не о кинематографе или женских прелестях, а о том, с какой целью вурдалаки нагрянули в гости к Игнатьеву.
– Гастрономического интереса старый пень явно не представляет, – рассуждал я вслух. – Больших запасов крови он не хранит, а сам на роль еды подходит разве что условно. В принципе, можно представить шатуна, который оголодал настолько, что заинтересовался его мослами. Целый прайд – нельзя. Нет, милочка, это ерунда. Да ты и сама так считаешь, скажи?
Поняв, что от нее ждут какой-нибудь реакции, Мурка открыла пасть, но не для ответа, а чтоб зевнуть с подвыванием.
– Фу, – сказал я с укором, – какая вонь. Кажется, без меня ты не чистила зубы. Ай-ай-ай. Ладно, прощаю. Да и речь сейчас не о том. Следующая по порядку у нас идет версия разбойного нападения с целью присвоения имущества. Теоретически тут все гладенько. Но только если не копать глубже, чем на полштыка. Потому что под симпатичной лужайкой – сплошные валуны. В смысле – нестыковки, прости за образную речь. Убийство Кирилыча навсегда закроет доступ к его сокровищам, это ясно даже мне. «А что, если его собирались не убить, а пытать, пока не начнет сотрудничество со следствием?» – спрашиваешь ты. Но кто на такое способен, милочка? Не вижу подходящих кандидатов. Вспомни, Игнатьева терзал целый Конклав. Да не убогий нынешний, а суровый советский, периода позднего сталинизма. Чего добились товарищи краснознаменные нетопыри? Дырки от бублика. А сегодняшний прайд и вовсе шел без патриарха, признания выслушивать было некому. Значит, остается последнее. Все это случайность. Одна большая и абсолютно неправдоподобная случайность. Что ухмыляешься? Не веришь в такие случайности? Превосходно, я тоже. Выходит, чего-то мы с тобой не учли. Или чего-то не знаем. Ну-ка, рассказывай, откуда шла за упырями. От самого логова, перехватила по дороге или еще где. Ась?