– Die Toten, – пронеслось по немецким рядам, – die Toten kommen!
Мертвые русские шли на живых немцев.
На фортах крепости Осовец те, кто мог ходить, вставали к орудиям. Кровоточащими пальцами соскребали они с медных ручек колес наводки и капсюлей снарядов толстый зеленый слой окиси хлора. И командиры сквозь сочившиеся кровью тряпки на лицах кричали наводчикам координаты заранее пристрелянной на случай вражеского прорыва линии окопов сосненской позиции.
Немцы могли давить мертвых ногами, но не умели воевать с ними. Они остановились, неуверенно постояли на месте, глядя сквозь стекла противогазов на приближающуюся цепь 13-й роты Землянского полка, и повернули назад. Огненный вал крепостной артиллерии накрыл бегущий ландвер. Немцы уперлись в русские проволочные заграждения, которые так легко прошли в начале атаки. Они останавливались, толпились перед узкими проходами, проделанными ими с утра, снаряды врезались в их скученные ряды, раскидывая в разные стороны ошметки тел и обрывки формы, головы в бесполезных противогазах, руки, ноги, внутренности, они падали на колючую проволоку, цеплялись за нее и повисали на всеобщее обозрение, как товар в мясной лавке. Командиры орудий на фортах кричали «огонь», а вместо слов издавали только кровавый хрип, но расчетам и этого было достаточно, и пушки один за другим выбрасывали снаряды, оседая на противооткатах, а латунные гильзы со звоном, дымясь, падали на бетонный пол.
XII
* * *Паровоз надземной железной дороги остановился у остановки «Пантелеймоновский мост», где начиналась шедшая к Спасо-Преображенскому собору Пантелеймоновская улица. Когда все пассажиры вышли на висящую над Фонтанкой на клепаных опорах эстакады стальную платформу, а кто хотел сесть – сели, он дал пронзительный гудок и сорвался с места, понесся в сторону Невского и дальше, к вокзалам западных железных дорог. В клубах его замерзающего на лету пара и дыма потонула вся набережная, скрылся Инженерный замок, и только шпиль его Михайловской церкви спасся, вырвался наверх, в свободный, чистый воздух между городом и небом.
Полковник жандармского корпуса Михаил Степанович Комиссаров, спрятавшись от ветра в поднятый воротник, спустился по крашенной зеленой краской с подтеками винтовой лестнице на левый берег Фонтанки, к трехэтажному зданию Петербургского охранного отделения. По привычке, хотя нужды в конспирации теперь уже не было, он пошел не к его подъезду, а прямо по Пантелеймоновской, и там, где она у Гангутской церкви ломала свою линейность, свернул в большой дом с курдонером[21], перекрытым высокой аркой. Дворник, дежуривший у ворот, покосился на него, но, узнав в лицо, лениво пропустил. Это был один из многочисленных запасных входов в Охранное отделение, которым пользовались его чины, не желавшие быть узнанными, но и не нуждавшиеся во встречах на конспиративных квартирах.
Через обычную для Петрограда систему проходных дворов Комиссаров прошел насквозь весь квартал и вышел к Охранному отделению. Он зашел с черного хода, и двое жандармов с 2,5-линейными винтовками вытянулись, отдав ему честь. Комиссаров небрежно махнул им рукой. Через главный зал, где в это время проходила тренировка отряда филеров[22] – человек двадцать в одежде всех сословий расселись вдоль стен и смотрели, как в центре двое пытались вытащить у третьего, изображавшего праздного гуляку, бумажник, – он прошел к следующей лестнице, ведущей на третий этаж, в кабинет начальника отделения Петра Ивановича Рачковского. Рачковский ждал его.
Начальник петроградского Охранного отделения Петр Иванович Рачковский был пухлым и необыкновенно бодрым, несмотря на возраст, человеком. Свою карьеру он начал еще в царствование Александра II; как и большинство его коллег, был революционером, после ареста предложившим свои услуги полиции. Подозревали, что он причастен к убийству министра внутренних дел фон Плеве, организованному его агентом Азефом. Обвинения против Рачковского выдвигали охотник на провокаторов Владимир Бурцев и начальник департамента полиции Лопухин, предавший гласности имена известных ему сотрудников среди террористов. Но прямых доказательств не было, и в 1919 году Рачковский возглавил петроградское Охранное отделение. Перемещение людей вверх и вниз по карьерной лестнице в этом ведомстве всегда происходило по своим внутренним законам, не сообразуясь с общепринятой логикой и моралью.
Рачковский сидел за резным письменным деревянным столом, уставленным телефонами и заложенным бумагами. В углу стола, ближе к входу, стоял небольшой прибор, похожий одновременно на перегонный куб своей колбой с красной жидкостью и змеевиком и на фонограф – направленной на посетителей граммофонной трубой, валиком и шестеренками. Об его назначении никто Рачковского не спрашивал, а Рачковский никому не говорил, но Комиссаров знал, что это – фобограф, прибор для измерения страха и ненависти. Такие в количестве нескольких десятков штук были сделаны по заказу полиции военно-евгенической лабораторией в подземельях Новой Голландии. Считалось и было подтверждено экспериментальным путем, что перед совершением задуманного убийства будущий убийца, как бы хладнокровен он ни был, переживает одновременный всплеск чувств страха и ненависти. Прибор, который, как собака, умел почувствовать их запах, выделяющийся из тела, предупреждал об этом хозяина, и у Рачковского было несколько секунд, чтобы успеть нажатием электрической кнопки под столом вызвать охрану или, в крайнем случае, выстрелить первым. Поэтому, подумал как-то с усмешкой Комиссаров, если у него когда-нибудь возникнет нужда убить Рачковского, он предварительно накурится опиумом – это собьет фобограф с толку.
– Вы, Михаил Степанович, – сказал Рачковский, отрывая взгляд от бумаг, – знаете, кому подчиняется Сводный отряд полицейских цеппелинов города Петрограда?
– Я полагаю, градоначальству, – сказал Комиссаров.
– Все полагают, – проворчал Рачковский, – все полагают, и никто не проверяет. А я решил проверить, и что бы вы думали? Год назад по предписанию министра внутренних дел он был, оставаясь в ведении градоначальства, передан в оперативное подчинение Главному артиллерийскому управлению. Для совершенствования системы управления и постановки различных экспериментов. А вот это – список личного состава Сводного отряда. Благоволите полюбопытствовать.
Рачковский взял со стола листок и протянул Комиссарову. Обычный список личного состава. Имя, фамилия, звание, номер экипажа и должность в нем, год и место рождения. В каждой строчке уже другой рукой и другими чернилами был нарисован крест и стояла дата, совсем недавняя.
– Они что, все умерли? – усмехнулся, возвращая список, Комиссаров.
– Именно, – мрачно сказал Рачковский, – и не вижу, что тут смешного. Я затребовал список личного состава и отдал его в наш электромагнитный адресный стол. Эти крестики уже там поставили. Погибли совсем недавно в Маньчжурии и на Балканах.
– И кто же на самом деле управляет цеппелинами?
– Понятия не имею, – сказал, раздражаясь, Рачковский, – ГАУ получило Сводный отряд в свое управление, поменяло личный состав всех экипажей, а на кого – мы не знаем! Потому что нам подсовывают какие-то мертвые души. Это что, заговор? В кого будут стрелять эти неизвестные нам люди, летающие над Петроградом, завтра?
Комиссаров кивнул. Меньше всего на свете, думал он, Рачковского заботит, в кого будут стрелять цеппелины. Единственное, что действительно беспокоит начальника Охранного отделения, что стрелять они будут по приказу ГАУ, а не по его. Как собака, ревниво охраняющая свою кость, Рачковский вцеплялся в шею любого, кого заподозрит в посягательстве на свои полномочия.
– Складывающаяся ситуация, Михаил Степанович, представляется мне ненормальной, – сказал, поднимаясь из-за стола, Рачковский. Он заложил руки за спину и принялся расхаживать по кабинету, – более того: недопустимой. Вместо того чтобы заниматься своими военными делами, Главное артиллерийское управление сначала забрало в свое бесконтрольное пользование всю военную промышленность, а теперь, фактически, царствует и над Петроградом. И если первое меня не касается, то второе – относится до нас с вами напрямую. К сожалению, великий князь Сергей, которому подчинено Главное артиллерийское управление, пользуется большой любовью государя, и нам нужны очень веские доказательства того, что его дела предосудительны.
– Ну… – протянул Комиссаров. – Дело Питирима? Или это слишком большой козырь, чтобы тратить его в этой игре?
– Я думал про Питирима, – сказал Рачковский, – нет, это не слишком большой козырь. Тем более – почему тратить? Но что мы хотим от Питирима?
– Я думал про Питирима, – сказал Рачковский, – нет, это не слишком большой козырь. Тем более – почему тратить? Но что мы хотим от Питирима?
– Как мне известно, Питирим находится в очень, скажем так, близких коммерческих отношениях неофициального характера с Маниковским. Он либо знает, либо, понуждаемый нами, сможет узнать, кто управляет цеппелинами. И, понуждаемый нами, расскажет об этом государю.
– А кто управляет цеппелинами?
– Я не знаю наверное, ваше высокоблагородие, но подозреваю, что те, кто ими управляет, не могут быть отнесены к числу благонадежных подданных государя. Я, как вам известно, в Германскую войну служил по военному ведомству. Так вот, еще до подписания мира наша контрразведка организовала несколько трофейных команд, которые должны были захватить немецкие военные лаборатории раньше англичан. Одну из этих групп направлял лично великий князь Сергей Михайлович – ей указывалось найти нечто, поднятое немцами при раскопках Вавилона и привезенное ими в Германию. Это какая-то машина, а также многочисленные клинописные таблички – вроде инструкции к ней. Она дает возможность оживлять мертвых людей посредством вставленных в них заводных механизмов и управлять ими – но это все, что я знаю. Машину нашли где-то во Франции, на занятой немцами территории. Она была погружена в поезд и отправлена в Петроград. Однако до России поезд не дошел, так как случайно был разбомблен с нашего же цеппелина. На место срочно выехала делегация из ГАУ вместе с ротой своих солдат, они долго ковырялись в остатках поезда, но все было уничтожено. Так, по крайней мере, указано в официальном рапорте. Хотя по имеющимся у меня сведениям ничего уничтожено не было, и вообще никакой цеппелин там не летал. Просто Сергей Михайлович решил получить машину в свое личное пользование. И получил. Устройство было тайно доставлено в Петроград и помещено в лаборатории ГАУ в Новой Голландии. Так что, полагаю, предъявленный вам список личного состава – настоящий. Солдаты, которые управляют цеппелинами, хотя и присягали государю, но смертью своей от присяги были освобождены. И теперь подчиняются только великому князю.
Из рапортов железнодорожной жандармерии Рачковский знал, что военно-евгеническая лаборатория Новой Голландии каждый месяц получает до десяти вагонов с замороженными телами погибших на фронте. Но не уделял этому никакого внимания, полагая, что тела нужны для экспериментов. Теперь в его голове сложились два кусочка будущей мозаики – дела о государственной измене в Главном артиллерийском управлении.
– Хорошо, – начальник Охранного отделения погладил усы, – пусть Питирим все узнает, а потом сам же государю и доложит. Не посвящайте его в подробности – чем больше он выведает самостоятельно, тем лучше. К тому же, если он и так уже все знает, мы не должны показывать ему свою слабую осведомленность. Скажите, что силами Древнего Вавилона Сергей с Маниковским оживляют мертвых и ставят себе на службу. Сейчас у великого князя плохи дела: наступает время погашения векселей по Путиловскому заводу, потом по Обуховскому, а денег нет. Он придумал какую-то программу вооружений, на которую просит более 250 миллионов ассигнования. В Министерстве финансов ему отказали, он, я знаю, ходил к государю, но, кажется, пока ничего не добился. Это очень подходящее время, чтобы нанести удар, и нельзя его упускать.
Комиссаров кивнул. Он был сухощав и жилист, с голым лысым черепом и глубоко посаженными глазами. Полная противоположность Рачковскому, которому не стоило особого труда показаться милым добродушным увальнем. Они и роли исполняли соответствующие. Рачковский отдавал приказания и сам всегда ходил с чистыми руками. Комиссаров исполнял. Но у него было одно важное преимущество. Чем больше он исполнял, тем в большую зависимость от него попадал Рачковский. Однажды ему будет выставлен счет за оказанные услуги.
– И по поводу текущих дел… – осторожно сказал Комиссаров.
– Да, говорите. – Начальник Охранного отделения был явно доволен исходом разговора и заметно повеселел.
– Конкретно – покушений на великого князя Олега Константиновича…
– Ах да, очень неприятная для меня история, – Рачковский как будто оправдывался, – я вообще не люблю ввязываться в такие дела, но тут такая просьба…
– Покушения – их было два – не удались.
– Как? Не может быть?! Что, оба? – Рачковский побледнел. – Они не могли не удасться! Вы понимаете, что вы говорите?
– Судя по тому, что я понял из ваших слов относительно этой просьбы, – сказал Комиссаров, – там сами не были уверены, хотят они этого или нет. И, наверное, в глубине души не хотели, но обстоятельства…
– Ну да, – протянул Рачковский, – да, все так, но приказ-то был вполне однозначный.
– Так а кто говорит, что мы не исполнили приказ? – вскинул брови Комиссаров. – Исполнили. Во всех подробностях газеты опубликуют. Но – неудачно. Вероятно, это перст Божий. Спасает князя Олега для великих дел и службы своему государю. Там же верят в персты.
Рачковский внимательно посмотрел на Комиссарова. Это действительно был самый лучший исход из неприятной ситуации, в которую было поставлено Охранное отделение. Но… кто дал право Комиссарову трактовать приказы по собственному усмотрению? И какому господину он служит теперь?
Полковник, видимо, все понял, и фобограф еле заметно заскрипел, почувствовав тот страх, который пробежал по его телу. Рачковский, конечно, услышал его.
– Нет, вы не подумайте, Петр Иванович, это тот редкий случай, когда действительно перст. Потому что мы в самом деле выполняли приказ со всей добросовестностью.
Рачковский забарабанил пальцами по столу.
– Что ж, Михаил Степанович, вы правы. Это и впрямь перст, и перст очень подходящий. Пусть все будет как вы сказали – и в газетах обязательно напишут. А где, кстати, князь?
– Князь где-то прячется. Думаю, найти его – вопрос нескольких дней.
– Да, надо обязательно найти и взять под охрану, чтобы защитить его дорогую для каждого русского верноподданного жизнь. Я полагаю, Михаил Степанович, что на князя покушались люди из Главного артиллерийского управления. Надо обязательно донести до него эту мысль. Пусть он, со своей стороны, проведет расследование этого случая. И, если нам повезет, сообщит о своих выводах государю. Возможно, к делу удастся подключить и генерала Алексеева – они ведь, кажется, друзья? В любом случае, полагаю, если кто-то еще направит свои усилия на разоблачение потаенной деятельности Сергея и Маниковского, это будет нелишним.
– Вы, как всегда, правы, Петр Иванович.
– И, кстати, Михаил Степанович: каким способом штаб отряда цеппелинов был поставлен в известность о том, что силами наших агентов будет проводиться эта… операция?
– Обыкновенным в таких случаях порядком. В штаб дается шифрованная телефонограмма с предписанием остановить патрулирование в определенном месте на определенное время.
– Она не заносится ни в какие ведомости?
– Она не должна заноситься.
– Хорошо, – вздохнул Рачковский, – озаботьтесь судьбой князя, Михаил Степанович.
– Всенепременно, – кивнул Комиссаров.
XIII
* * *Подполковник Олег Романов и увечный ударник Семен Петренко шли по Сампсониевской набережной мимо Механического завода Нобеля. Над ними по эстакаде то в одну, то в другую сторону проносились паровики, отвозившие своих пассажиров в рестораны на Острова и обратно, в теплые квартиры. Надя так любила Острова. Летом публика, повинуясь великосветской моде, собиралась на елагинской стрелке провожать в Финский залив, за Кронштадт, солнце. Но Надя брала князя за руку и вела от публики прочь, в заросшую часть старинного парка, они садились на землю, прислонившись спинами к дереву, и молча сидели, наслаждаясь присутствием друг друга. Иногда она протягивала руку, он подставлял голову, и Надя своими длинными пальцами лохматила его короткие мягкие волосы. Тогда было тепло, сама земля была теплой.
Ветер безумствовал над Невой, князь кутался в свою утепленную шинель и натягивал на лицо обмотанные вокруг шеи концы солдатского башлыка. Инвалид в легкой, изношенной шинели не чувствовал холода – сердцу в его искалеченном теле хватало мощности, чтобы гонять кровь по обрубку туловища, не тратясь на обогрев отрезанных рук и ног.
На том берегу, в казармах лейб-гвардии гренадерского полка играл горн.
– Я до войны жил за Нарвской заставой, – рассказывал ударник, – у меня были свои руки и ноги, я работал на Путиловском заводе. Снимал угол в Крыловом переулке, в деревянном бараке, у Егора, рабочего с нашего завода, и его жены. Прямо перед нашим домом Таракановка текла, летом из нее городовые баграми мертвецов вылавливали. А у меня, знаешь, занавеска такая была, за которой кровать стояла, – зеленая в белый горошек, я ей от всего мира отгораживался. Под кроватью сундук стоял, в нем сапоги новые. Думал, на свадьбу. Лежал я ночью за занавеской и мечтал, что вот женюсь – жену приведу, будем вместе с ней за занавеской зеленой в горошек жить.