И, когда смотрели немцы в бинокли на пылающую крепость, не могли они поверить, что останется там хоть кто-то живой. Но все железобетонные казематы были целы, и цел гарнизон, укрывшийся в них. Лишь несколько десятков опасных для осовецких укреплений 900-килограммовых снарядов успели выпустить «Большие Берты», прежде чем накрыли их, плохо замаскированных, 6-дюймовые пушки Кане русской крепостной артиллерии. Сняв с позиций две еще остававшиеся целыми «Берты», остатки своей артиллерийской гордости, немцы через несколько дней прекратили бесполезную стрельбу.
С марта, уже почти полгода, все было спокойно.
Комендант Осовецкой крепости генерал-майор Бржозовский смотрел в бинокль на выдвинутые вперед, за реку, к деревне Сосне русские передовые позиции. Еще спали в блиндажах солдаты, и только головы караульных с иголками штыков висящих на плечах винтовок то тут, то там торчали из окопов. Эти выдвинутые вперед линии и спасали Осовец, не давая врагу возможности выкатить орудия на дистанцию прицельной стрельбы.
Потом были ряды невидимых отсюда глазу проволочных заграждений, нейтральная полоса, а за ней – немцы.
Левой рукой генерал поглаживал свою остриженную клинышком бородку и недовольно сопел.
– Не спите, Николай Александрович? – спросил подошедший сзади старший адъютант штаба обороны крепости подполковник Свечников, будущий большевик, которого повесят в Петрограде солдаты генерала Крымова.
– Нет, Михаил Степанович, какое там! – обернувшись, ответил Бржозовский. – Вот, вышел посмотреть, что делается, пока еще немецкие артиллеристы спят…
– Ох, не может это затишье длиться долго, – вздохнул подполковник, – тем более что они по всему фронту на нас наступают.
– Не может, – кивнул генерал, – уже третий перебежчик от немцев сообщает, что они готовят газобаллонную атаку, как на Западном фронте.
– А когда прибудут противогазы? – спросил Свечников.
– Вчера справлялся в штабе фронта. Говорят, что в ближайшие дни.
– Ну, даст Бог, раньше немцы не начнут.
– Даст Бог, даст Бог, – задумчиво кивнул генерал, убирая бинокль и запахивая шинель.
В блиндаже 2-го взвода 9-й роты Землянского полка, занимавшей окопы на сосненской позиции, хотя уже сыграли отбой, никто не спал. Свесив босые, без портянок, ноги, стрелки сидели на устланных соломой наскоро сколоченных нарах. С наступлением темноты стало возможным затопить сложенную из кирпичей разрушенного сарая с Заречного форта печь, не выдавая немецким артиллерийским наблюдателям расположения блиндажа струйкой поднимавшегося дыма. На ней уютно, по-домашнему пыхтел чайник, а перед топкой без дверцы сушились солдатские сапоги и ботинки. Пахло дымом и сохнущей прелой одеждой. Солдатские чашки с насыпанными в них чаинками стояли на неструганом самодельном столе в ожидании кипятка. Кусочки сахара в них не клали – их ели вприкуску, как конфеты.
– А как немец стрелять начал, так мы все в казармы попрятались, – рассказывал о февральском обстреле крепости двум совсем молоденьким новичкам, только что прибывшим со свежим пополнением, местный старожил, старый солдат Федор Осипович. Он хитро улыбался, так что они не знали, верить ему или нет. На расстегнутой застиранной гимнастерке Федора Осиповича висел солдатский Георгий, еще за японскую войну.
– Сидим мы, значит, и слышим только, как вокруг все грохочет да земля трясется, – не торопясь рассказывал он, скручивая пальцами папиросу, – а когда и на нас чемоданы падают, а нам что?
– Какие ж это чемоданы, дядя? – недоверчиво спросил один из новоприбывших, Миша Долгоногов, в новой, только что выданной солдатской форме.
– Известно какие: германские, – продолжал, улыбаясь, Федор Осипович.
Весь блиндаж рассмеялся, и только два удивленных новобранца, по-детски надув губы и хлопая глазами, смотрели по сторонам.
– Эх, ты, лапоть, – потрепал по плечу Мишу сидевший рядом с ним на нарах средних лет солдат со шрамом на голове, – это ж немецкие снаряды чемоданами называют.
– Вот-вот, именно что чемоданами, – подхватил Федор Осипович, дружески подмигивая новичкам, – ничего, ребяты, с недельку послужите – все слова солдатские да приемы выучите, не хуже других будете. Верно я говорю?
– Верно-верно, – согласился блиндаж.
Миша и его товарищ, Ваня Давыдов, заулыбались, чувствуя, что окопное общество принимает их в свои ряды.
– Ну а дальше чего, Федор Осипович? – спросил Ваня.
– Ну вот сидим мы, значит, в каземате, а немец так и стреляет. А нам что? Нам ничего. И хорошо, что стреляет, – а так бы учение господа офицеры для нас придумали или еще что. Ну только что по ночам, когда немец не стрелял, на работы ходили – где насыпь земляную досыпать, где проволоку натянуть. В один день плотину сшибло, и вода изо рва вокруг форта ушла – так велели ее насыпать.
– И что ж, ни один снаряд не попал?
– Попадали, отчего же? Только пробить не могли. Ну конечно, если в блиндаж попадал навроде нашего – то поминай всех как звали. А там – две сажени бетона толщиной. Один только раз большой чемодан прилетел – офицеры говорили, что из главной немецкой пушки, «Берты», так такой кусок бетона сколол – считай, с корову размером. Той ночью саперы по воронке ползали, все чего-то мерили, говорят: еще один такой сюда же прилетит – и все. Но Бог миловал. А потом наши эти «Берты» расколошматили.
– Что за разговоры? Кому дана команда отбой? Почему свет горит и люди не спят?
В блиндаж спустился поручик, командир 9-й роты, Альбов. Миша видел его сегодня, он принимал пополнение и распределял его по взводам. Такой же молодой, может, на год или два старше его самого, безусый, но уже с трудом двигающий простреленной немцами левой рукой. В ладно сидящем, перетянутом ремнем с портупеей офицерском мундире.
Солдаты повскакивали со своих нар и вытянулись во фрунт.
– Виноваты, ваше благородие, – гаркнул Федор Осипович, который был за старшего, – сию секунду ляжем!
Но чайник шипел на печке, выдавая истинные намерения солдат, и никто не подумал загородить его от спустившегося офицера.
– Смотрите у меня! Федор! В случае чего – с тебя спрос! – строго погрозил поручик пальцем, но Миша, глядя на лица стрелков, не увидел ни на одном из них ни испуга, ни озабоченности и догадался, что офицер на самом деле ничего не имеет против солдатского чая и лишь формально выполняет требования устава. Да и что мог иметь он, в одном окопе с ними отбивающий немецкие атаки и пережидающий обстрелы?
Поручик повернулся выходить и тут встретился взглядом с Мишей.
– Все у вас тут в порядке? – спросил он, обращаясь к блиндажу, но глядя на новобранца.
– Так точно, ваше благородие, – сам удивившись своей смелости, за всех ответил Миша.
– Хорошо, – сказал поручик и вышел.
– Ну, братцы, давайте быстренько чаек пить, а то и верно их благородие говорит: спать уже надо. Устав-то не положено нарушать, – сказал Федор Осипович, сложенной в несколько раз портянкой снимая горячий чайник с печки.
Все расселись вокруг стола, Федор Осипович плеснул в каждую кружку чая. Достали сахар, двумя пальцами держа, опускали его в кипяток, чуть размачивали и обсасывали. Было вкусно.
– А вот Егорка, он Перемышль брал, ранен был, после госпиталя к нам послали, – показал Федор Осипович на сидевшего в углу солдата, – расскажи, Егор, пополнению, как ты государя видел.
В блиндаже это, видимо, была одна из излюбленных, рассказанных уже по десять раз историй. Но для Миши и Вани, еще ни разу не слышавших ее, не грех было повторить.
– Ох, братцы, – сказал Егорка, и глаза его вдруг стали одухотворенными, как у только что причастившегося человека, – как взяли мы Перемышль, так государь к нам на автомобиле пожаловал, крепость смотреть. А и было, скажу вам, на что смотреть: крепость-то побольше, чем наша. И орудия какие, а стены – таких стен у нашей-то нету.
– Полно врать-то, – сказал кто-то, явно с целью подзадорить рассказчика, чтобы он добавил красок.
– Вот те крест, братцы, – продолжал Егорка, в своем воодушевлении даже не думая обижаться, – сто тысяч человек в ней гарнизону было. Государь приехал, крепость осмотрел, молебен в его присутствии отслужили, а потом он велел всех построить и говорит: «Молодцы вы, солдатушки мои, не зря я на вас надеялся. Великую вы пользу оказали не только мне, но и всей нашей родине». А потом перед строем прошел, как раз перед нашим. Идет, остановится, в глаза иному солдату посмотрит. И мне посмотрел. И как посмотрел на меня государь – ну, чувствую, не зря жизнь живу. Такой взгляд – всю душу насквозь видит. Но не для того видит, чтобы осудить, а как будто сострадает тебе. Как у Христа, братцы, взгляд. А я стою и думаю: ради такого государя и еще один Перемышль взять можно. Посмотрел на меня и пошел. Не заговаривал, врать не буду. А с некоторыми, рассказывают, и говорил, о службе спрашивал. И по именам называл. Мы потом все гадали: откуда ж он по именам знает? Одно слово – русский царь… Беда только, что царица у нас – немка.
Задули свечку, и почти тотчас в блиндаже раздался солдатский храп. Миша лежал на нарах, укрывшись еще не ношенной шинелью, и думал, что вот и ему однажды случится так, лицом к лицу, встретиться с государем. Он будет стоять в строю, уже наверняка с Георгием на груди, а государь, проходя мимо, остановится именно перед ним и скажет:
– Ну что, солдат мой Миша, как тебе служится? Всем ли доволен?
Миша приложит руку к фуражке и скажет:
– Так точно, ваше царское величество, премного благодарен!
Государь же улыбнется своему славному солдату и пойдет дальше. А больше ему, Мише, ничего и не надо.
Ночью стали бить колокола на высокой каменной колокольне Никольского собора в Мишином селе. Он любил колокольный звон. Звон означал праздник, весь народ валил в храм, и, конечно, вместе со всеми Миша, с мамой, папой, дедушкой, братьями и сестрами. Служба была долгой, но зато народ, одетый по-праздничному, выглядел так радостно, что радостно становилось и у Миши на душе. Но что за странный звон? Это не праздник. Уж не набат ли? Пожар?
– Вставай, парень, вставай, немцы. – Кто-то сильно тряс Мишу за плечо.
Он открыл глаза. Колоколов не было – это в орудийные гильзы, подвешенные, как гонги, изо всех сил колотили часовые. Солдаты, товарищи, слезали с нар, натягивали гимнастерки, хватали стоявшие при входе винтовки и выбегали наружу, в окоп. Миша тоже соскочил. Было по-утреннему промозгло.
– Ботинки-то надень, – услышал он сзади спокойный голос Федора Осиповича, – немец не уйдет никуда от тебя.
Миша спохватился и стал наскоро наматывать портянки.
Рассвет только занимался. Стрелки Землянского полка занимали свои места в окопе. Справа были позиции пулеметного взвода. Расчеты выкатывали из укрытий пулеметы, вторые номера тащили коробки с патронами и распрямляли ленты. Чуть дальше ставили траншейные пушки. Со стороны немцев в утреннем тумане ползли клубы зеленого дыма. Потом загрохотало, и вокруг начали рваться снаряды. Солдаты разом повалились вниз и присели на дно окопа.
– Что, страшно, – похлопал Мишу по плечу оказавшийся рядом Федор Осипович, – ничего, в первый раз всем страшно. А мне-то как страшно было, знаешь? У-у-у. Не трусь! В окопе нас не достанут. Главное – голову не высовывай. А как пушки стрелять кончат и немцы пойдут, так мы встанем и дадим им на орехи.
По окопу, пригибаясь, пробежал поручик Альбов. Он несколько раз останавливался, поднимал голову и смотрел в сторону приближающегося с немецкой стороны дыма.
– Ишь, ваше благородие, какую немцы дымовую маскировку пустили, – сказал, обращаясь к поручику, Федор Осипович.
– Думаешь, Федор, дымовая маскировка это? – мрачно спросил поручик. – Хорошо бы…
Он сел на дно окопа и задумчиво потер подбородок. Тут его взгляд остановился на Мише.
– Как вас зовут? – От волнения с Альбова слетела его строгая офицерская маска и обнажила недавнего студента петроградского Технологического института из профессорской семьи. – Извините, забыл.
– Миша… Михаил Долгоногов, рядовой, ваше благородие, – оторопел Миша.
– Вот что, – собрался поручик, – ноги в руки, беги на Заречный форт. Доложишь: немцы пустили газы. Опишешь, как выглядит: облако зеленое. Пусть скажут, что делать. Да смотри, наверх не вылезай. По ходам сообщения только беги, понял? Ну, живо!
Миша кивнул и побежал исполнять приказ.
– Боюсь, Федор, не маскировка это, – сказал поручик, облокотившись спиной о деревянную опалубку окопа, – это газы.
– И что, ваше благородие, делать? – спокойно спросил старый солдат.
– Ничего. Ждать. Молиться. Отдать приказ оставить окопы я не могу.
– Ну, стало быть, ваше благородие, будем ждать. Авось не газ. А хоть бы и так – ладно, что мальца уберегли.
Две недели немцы готовили газовую атаку, терпеливо выжидая благоприятного ветра. В 4 утра 6 августа из нескольких тысяч баллонов, собранных в 30 вытянутых по фронту против сосненской позиции газобаллонных батареях, они пустили смесь хлора с бромом.
Газ медленно ядовито-зеленым облаком полз к русским позициям. Он был тяжелым, забивался во все щели, спускался в окопы и блиндажи, ходы сообщения, и нигде нельзя было от него укрыться. Листья желтели, съеживались и падали с деревьев, трава выцветала и жухла, как будто сам Люцифер шел в клубах этого зеленого дыма. Кожа слезала с людей в тех местах, где коснулся ее газ. Попав в горло, он разлагался и превращался в соляную кислоту. Кислота разъедала глотку и легкие. Вены у отравленных вздувались, их лица синели, горло сжималось так, что невозможно было дышать, конвульсии били тело, и опорожнялся кишечник.
Вслед за зеленым облаком пошли солдаты германского ландвера. В противогазах, с винтовкой в одной руке и дубинкой, утыканной гвоздями, чтобы добивать не полностью удушенных и не тратить на них патроны, в другой, они двинулись на окопы сосненской позиции.
Напрасна была в этот раз их немецкая расчетливость – не пришлось бы в любом случае тратить патроны, потому что не было никого живого в окопах. Со страшными смертными гримасами лежали, глядя мертвыми глазами на шедших по ним живых немцев, русские солдаты. Беспомощно сжимал револьвер поручик Альбов, откинув навзничь голову, с кровавой пеной на бездвижных синих губах, и, словно закрывая своего командира от пуль, упал на него сверху Федор Осипович, уткнув лицо в землю и не боясь уже испачкать ею свою растрепанную бороду.
Словно в почтении к ним, подло, не по-солдатски убитым, замерла природа – только немцы, нарочно наступая на мертвых, хрустели их ребрами, и едва слышно пузырился, съедая кожу и мясо, превратившийся в кислоту хлор. Потом, когда все кончилось, на старом кладбище за Центральным фортом вырыли могилы, и похоронные команды приехали, чтобы забрать защитников сосненской позиции, старый генерал Бржозовский, без фуражки, стоял над окопом с мертвыми телами русских солдат, и сердце его протыкали тонкие и длинные, как спицы, иглы жалости: мучительно, безысходно жаль было не потому, что погибли, а потому, что так и не увидели они врага и не смогли встретить его своими пулями.
А газ, на ходу рассеиваясь, полз дальше – на Заречный форт и, через Бобр, на Центральный и Шведский форты крепости. Там уже поняли, что произошло, и приказано было гарнизону укрыться в казематах, заткнув все щели дверей и окон мокрыми тряпками.
Когда дошли немецкие цепи до железнодорожного моста, с потерей которого обнажились бы все подступы к крепости, из окопов у Заречного форта поднялись остатки 13-й роты Землянского полка. Не более 40 человек, двинулись вдоль железнодорожной насыпи против германцев.
Химические ожоги разъедали их лица и руки, кожа отслаивалась, обнажая черное, обожженное кислотой мясо. Сквозь тряпки, которыми они обматывали рты, сочилась кровь. Иные были без тряпок, останавливались, кашляли, и запекшиеся сгустки вместе с кусочками легких вылетали на гимнастерки, падали на черную, еще утром свежую, а теперь увядшую мертвую траву. Но, откашлявшись, догоняли ушедшую вперед цепь и занимали свое в ней место.
– В штыки! – кричал, хрипя, шедший перед строем прапорщик с шашкой в руке. – В штыки, братцы! Держать строй!
Он не оборачивался, чтобы посмотреть, идут ли за ним еще его солдаты. Они не могли не идти. Но даже если и нет – что это изменит? Он что, остановится?
– В штыки! Ура! – Кровь хлынула из его рта.
За спиной раздалось «ура». Рота шла за своим командиром.
В цепи, вместе со всеми, с винтовкой наперевес шел Миша Долгоногов. Немецкий газ догнал его, когда он добежал до окопов перед Заречным фортом. Там залез в блиндаж и вместе с другими солдатами, подоткнув под дверь смоченные гимнастерки, они переждали, пока пройдет волна уже начавшего терять свою смертоносную концентрацию хлора.
Мише рвало горло, и что-то страшное происходило со щекой. Он не видел, что именно, только чувствовал, будто ее придавили раскаленным прутом, каким клеймят скотину. Хотелось кашлять, но это еще больнее, и он изо всех сил сдерживал позывы. Проще всего было лечь и умереть, даже не бежать, потому что боль все равно не отпустит. Он бы лег и умер, но рядом, слева и справа, шли товарищи и хрипло, через кровь кричали «Ура». Не было сил думать, а идти силы были, он шел и кричал вместе со всеми.
Перед мостом они встретили немцев.
– Вперед, братцы, – прохрипел прапорщик. Он взмахнул шашкой, вдохнул отравленный воздух, соляная кислота потекла по его горлу в легкие и забулькала в них. Дышать было уже невозможно, но еще можно бежать. Цепь побежала вперед.
– Die Toten, – пронеслось по немецким рядам, – die Toten kommen!
Мертвые русские шли на живых немцев.
На фортах крепости Осовец те, кто мог ходить, вставали к орудиям. Кровоточащими пальцами соскребали они с медных ручек колес наводки и капсюлей снарядов толстый зеленый слой окиси хлора. И командиры сквозь сочившиеся кровью тряпки на лицах кричали наводчикам координаты заранее пристрелянной на случай вражеского прорыва линии окопов сосненской позиции.