– Какое я тебе высочество? – удивился Олег Константинович.
– Известно какое, князь императорской крови вы, – ответил мальчишка, – так что, проводить вас?
– Нет, спасибо, ступай, – сказал князь.
– Как вам будет угодно. Только уж загляните в участок-то, окажите любезность.
Он помчался по улице, но, пробежав немного, замедлил шаг. И название своей газеты больше не выкрикивал, как будто и не хотел вовсе ее продавать.
Князь не видел, почему бы ему не пойти в участок, поэтому он развернулся и пошел вверх по Сампсониевскому, в сторону казарм лейб-гвардии Московского полка. У входа в участок перед бочкой с разожженными внутри дровами стояли городовые. Они лениво покосились на Романова – в мятой шинели без погон, небритый, – но, если он сам идет в участок, зачем к нему цепляться? Там разберутся. Главное, чтобы не террорист с бомбой.
Внутри было тепло, даже жарко. На стене в большой приемной висел портрет государя, за конторкой сидел какой-то нижний полицейский чин.
– Кто таков? – сурово спросил он князя.
– К полковнику Комиссарову по неотложному делу. Позвони, вели, чтобы приехал, – ответил князь. Он поборол в себе инстинктивное желание откинуть башлык и снять фуражку. Вряд ли, конечно, его узнали бы – но на всякий случай Романов предпочел сохранять инкогнито.
– Сейчас, погоди пару минут, служивый, – сказал чин, склоняясь за конторкой.
В ту же секунду с обеих сторон князя схватили под руки двое подкравшихся сзади городовых. Полицейский высунулся обратно.
– Держи его крепче, братцы, – сказал он городовым, – да руки, руки-то ему разведи, чтоб не натворил бед!
Городовые еще сильнее заломили князю руки. Он поморщился от боли.
Из дверей вышел пристав – в форме, с шашкой на поясе.
– Зачем тебе Комиссаров, а? – закричал пристав на князя. – Убить решил? А ну-ка, – пристав повернулся к сидевшему за конторкой, – обыскать! Да смотри, аккуратнее, у него небось адская машинка в кармане припасена.
Нижний чин кряхтя вылез из-за конторки и подошел к князю.
Олег Константинович даже не испугался – ни разу в жизни ни один человек не смел повышать на него голос. Он был изумлен.
– А ну-ка стоять! Смирно! – спокойным голосом скомандовал Олег Константинович приближавшемуся к нему полицейскому. Таким же голосом его прадед, император Николай Павлович, выйдя на Сенную площадь, остановил холерный бунт. Он просто вышел и скомандовал толпе: «на колени», – и очумелая толпа, собиравшаяся идти громить дома немецких врачей, опустилась на колени как один человек. За три сотни лет всякий русский выучился повиноваться, не рассуждая, этому голосу. Жаль только, что нынешний государь был им обделен.
Полицейский чин остановился и даже вытянул руки по швам, но тут же спохватился и, ища поддержки, обернулся на пристава. Однако и пристав стоял как вкопанный. Руки державших князя городовых разжались. Он откинул башлык и снял фуражку.
– Узнаешь? – спросил князь пристава.
– Никак нет, ваше… – замялся пристав. Действительно не узнал.
– Ваше высочество, – подсказал князь, – а ну, живо звони Комиссарову.
– Сию минуту исполнить! – повернулся к полицейскому за конторкой пристав.
Полковник Комиссаров примчался на автомобиле самое большее через 15 минут после телефонного вызова из участка.
– Покорнейше прошу извинить меня и моих подчиненных, ваше высочество, – начал он еще в дверях, едва успев переступить порог и найдя глазами князя, сидевшего на деревянной скамейке для посетителей у стены, – был ведь по всем участкам разослан приказ, – тут он повернулся и впился глазами в пристава так, что тот побледнел, – если будет меня кто спрашивать, немедленно мне о том доложить, а действий никаких не предпринимать.
– Так и не предпринимали, ваше высокоблагородие, – прохрипел пристав.
Комиссаров вопросительно посмотрел на князя.
– Зачем же вы искали меня, господин Комиссаров? – спросил вместо ответа князь, и пристав облегченно вздохнул.
– Я, прошу прощения, так был встревожен опасениями, что с вами могли неучтиво обойтись, что даже и не представился. Полковник отдельного корпуса жандармов Комиссаров, Михаил Степанович. Прошу вас, ваше высочество, оказать мне честь и дать возможность довезти вас в моем автомобиле, и я по дороге все вам расскажу.
– Сразу после того, как на вас было совершено злодейское покушение и вы пропали, все Охранное отделение сбилось с ног, пытаясь вас найти, Олег Константинович, – сказал, уже сидя в автомобиле, жандармский полковник, сжимая одну свою узкую ладошку в другой.
– Да, я решил, что по дороге домой меня может ждать еще одна засада, поэтому предпочел исчезнуть на несколько дней. Жил среди простых обывателей.
– Наверное, это сложно назвать приятными днями, – сочувственно вздохнул Комиссаров.
– Отчего же? Довольно поучительно. Но как вы узнали, что я нахожусь именно на Выборгской стороне?
– Никак не узнал. Состоящим у нас на службе газетчикам (а это почти все петроградские газетчики) было приказано бегать с этой газетой и выкрикивать новость. Новости уже два дня, поэтому никто посторонний заинтересоваться ей не мог. Ну а если бы и заинтересовался – купил бы старую газету, только и всего. Мальчишкам раздали ваш портрет и велели, как только вы к ним обратитесь, направить вас в ближайший полицейский участок. А вы не могли не обратиться. Не может человек не заинтересоваться, что пишут в газетах об его смерти. По всем же участкам разослали приказ, как вы появитесь, звонить мне. Но, видимо, приказ не всюду дошел. Это не совсем наше ведомство, поэтому я не могу за него отвечать, вынужден только извиниться. Где, кстати, вы встретили газетчика?
– На Сампсониевском. А что?
– Ничего. Тому, кто вас найдет, должна быть выплачена премия – и надо знать, кому ее платить. Я бы действительно, князь, не рекомендовал вам возвращаться в Мраморный дворец. Большие окна, очень хорошо простреливаются, к тому же он недостаточно защищен на случай внезапного нападения. Советовал бы вам, если вы сочтете это возможным, на время нашего расследования поселиться в Главном штабе, там, насколько я знаю, есть апартаменты для офицеров. Хотя, конечно, этот вопрос предварительно требует обсуждения с Михаилом Васильевичем Алексеевым.
– Пожалуй, вы правы, – согласился Романов, – надеюсь, Михаил Васильевич не откажет нам в этой любезности.
XVII
* * *Окна кабинета начальника Генерального штаба, героя Германской войны генерал-адъютанта Алексеева выходили на Дворцовую площадь. Тяжелые жалюзи светомаскировки, установленные еще в 1917 году, когда в Петрограде опасались ночных налетов немецких цеппелинов с баз в захваченной Риге, были полуприкрыты – Главный штаб не нуждался в тусклом свете зимнего петроградского неба. В простенке, над столом с телефонами и аппаратом пневматической почты висел портрет государя в полевой форме лейб-гвардии Кирасирского полка. Конь в противогазе был поднят на дыбы, а сам государь в каске, окрашенной хаки, застыл, как его прадед на Исаакиевской площади. В белой изразцовой печке горел газ, подведенный туда по тонкой никелированной трубке, и печь наполняла всю комнату теплом, таким востребованным в это время в этом городе.
Генерал Алексеев в простом полевом мундире с крестом Святой Анны встретил князя и жандармского полковника на входе. Своими круглыми очками и закрученными кверху усами немолодой уже генерал напоминал доброго чеховского доктора. Олег Константинович любил его. Они познакомились в конце 1915 года, когда император Николай возложил на себя обязанности Верховного главнокомандующего, а Алексеев возглавил штаб его Ставки и фактически руководил всеми действиями русской армии вплоть до взятия Берлина в 1918 году. Романов знал, что внешность не обманывает, и Алексеев – действительно добрый чеховский доктор. Генерал к князю относился по-отечески заботливо, навсегда запомнив его отважным 23-летним юношей с тяжелым ранением, чудом избежавшим смерти.
– Я по поручению руководителя петроградского Охранного отделения статского советника Рачковского уполномочен заниматься расследованием покушения на Олега Константиновича, – рассказывал Комиссаров, сидя на невысоком диванчике напротив князя и генерала, – и рекомендовал ему, пока мы не установим личности покушавшихся и не раскроем всю их организацию, поселиться в каком-либо более надежном месте, чем Мраморный дворец.
– Конечно, я буду счастлив предоставить Олегу Константиновичу все, что только могу, до тех пор, пока у него будет в этом потребность, – сказал генерал.
– Есть ли у вас, Михаил Степанович, предположения, кто мог желать моей смерти? – спросил князь.
– Вообще-то по правилам сыскного дела я сам должен задать вам этот вопрос, – усмехнулся Комиссаров, – и попросить вас как можно подробнее рассказать все, что может иметь отношение до попытки вашего убийства.
– Есть ли у вас, Михаил Степанович, предположения, кто мог желать моей смерти? – спросил князь.
– Вообще-то по правилам сыскного дела я сам должен задать вам этот вопрос, – усмехнулся Комиссаров, – и попросить вас как можно подробнее рассказать все, что может иметь отношение до попытки вашего убийства.
– Подозрений у меня нет, – ответил Олег Константинович. Он, конечно, помнил свой разговор с Бимбо, уверявшим, будто бы его прочат в наследники. Но если прочит, как уверял великий князь, весь петербургский свет, охранка об этом знает. А если это – фантазии самого Николая Михайловича, то зачем их распространять.
– А у меня – есть, – снова усмехнулся жандармский полковник, выслушав изложенную князем историю покушения, вплоть до того момента, как он зашел в Коломну. – В первую очередь бросается в глаза, что, хотя после взрыва казаки оставались на месте довольно долго, ни один цеппелин не прилетел проверить, в чем дело. Тогда как обычно, благодаря особым механизмам, они появляются над тем местом, где планируется убийство, еще до того, как оно совершится.
– И как же они обманули цеппелины? – спросил князь.
– Полагаю, речь не о том, что они обманули цеппелины, поскольку это невозможно, а о том, что цеппелины не вмешивались умышленно.
– Что же, департамент полиции не управляет своими цеппелинами? – удивился Алексеев.
– Именно, Михаил Васильевич, именно что не управляет, – кивнул Комиссаров, – полгода назад оперативное руководство петроградским отрядом цеппелинов было передано Главному артиллерийскому управлению.
– Там генерал Маниковский? – спросил Олег Константинович. – Но зачем ему покушаться на меня?
– Да, Маниковский и великий князь Сергей Михайлович. Я не сказал, что они на вас покушались. История с цеппелинами очень неясная. Сразу после войны ведомство Сергея Михайловича вывезло из Германии некую машину, поднятую немцами при раскопках Вавилона и использовавшуюся ими в военных целях. Как точно использовалась – мы не знаем, но в докладах военной разведки говорилось, что она позволяет управлять людьми на расстоянии. Сейчас эта машина, как мы предполагаем, стоит у Сергея Михайловича под надежной охраной где-то в глубоких подземельях Новой Голландии.
– И какое отношение это имеет до покушения?
– Самое прямое. Возможно, с помощью этой машины кто-то подчинил себе волю экипажей цеппелинов, а может быть, – тут Комиссаров вжал голову в плечи, стараясь своим видом передать весь ужас этого предположения, – экипажи цеппелинов изначально подчинены этой воле.
– Как бы там ни было, – сказал Олег Константинович, – зачем Сергею Михайловичу или еще кому-то организовывать на меня покушение? И, если уж на то пошло – ведь можно было бы застрелить меня прямо из цеппелина.
– Из цеппелина нельзя, потому что сразу понятно будет, откуда стреляли. А так, судя по всему, пытались сделать вид, будто действовали террористы. Зачем – вам лучше знать. Россия в любой момент может лишиться наследника, начнется политическая игра, и вы – серьезная фигура в этой игре.
Олег Константинович поморщился. Со стены из-под грязно-зеленой кирасирской каски государь, чье наследство начали делить, не дожидаясь смерти его сына, смотрел на князя своими добрыми, такими же, как в жизни, глазами. Он гарцевал на фоне руин – вероятно, какого-то восточнопрусского города, разрушенного его уставшими солдатами.
– Сложность состоит в том, что все сведения об этом находятся у военного ведомства, а у полиции с военными отношения не особенные, – кисло улыбнулся Комиссаров, – сами же знаете: говорят «жандармы», руки некоторые не подают… Поэтому, если бы вы могли взять на себя труд поискать в этом направлении, вы бы существенно ускорили наше следствие.
Алексеев и Романов переглянулись.
– Конечно, Михаил Степанович, – сказал Романов, – я сделаю все, что смогу. Хотя вынужден признаться, что в таких делах совершенно неопытен и не знаю, с чего начать.
– Я собрал все скудные данные, которыми мы располагаем. Они уместились на одном листке. – Комиссаров вытащил из кармана сложенный вчетверо лист и протянул князю. – Сверх того, что здесь написано, я ничего сказать не могу. Засим оставлю вас, господа, с надеждой через несколько дней сообщить хотя бы какие-нибудь новости. Вы же, если что-нибудь узнаете, ставьте меня в известность немедленно. Номер моего телефона тут написан.
Комиссаров встал, генерал с князем поднялись следом и по очереди пожали жандарму руку. Когда он ушел, и высокая дубовая дверь с глухим ударом закрылась за ним, военные сели обратно и несколько минут просидели молча, глядя друг на друга. Они не были фронтовыми товарищами, и в их воспоминаниях о войне почти не было общих моментов. Но общей была сама война. В ее ядовитом газе, крошащих ребра гусеницах танков и смертельном дожде с неба падающей шрапнели, в страшной катастрофе в Восточной Пруссии и в Великом отступлении 1915 года они видели не только смерть, но и жизнь. Жизнь так, как никогда не увидит ее ни один из тех, кто отсиделся в Петрограде, сколько бы опиума он ни выкурил в «Бродячей собаке». И друг для друга они были якорями в ту жизнь.
– Как обстоят дела на Маньчжурском театре военных действий, Олег Константинович? – спросил Алексеев.
– Наши потери от обморожения на порядок превышают потери от действий японских войск.
– Это я регулярно читаю в рапортах штаба фронта.
– А только это и происходит.
Алексеев встал и попросил дежурившего за дверью адъютанта распорядиться согреть чаю. Романов тем временем развернул листок, который ему оставил Комиссаров. В нем были выписанные в столбик номера дел и только одна запись: «Роберт Колдевей, проводивший раскопки в Вавилоне. По сведениям, проживает в Берлине». В конце страницы был указан четырехзначный петроградский телефон Комиссарова.
– Как часто летают транспорты в Берлин? – спросил князь. Он вдруг подумал, что хотел бы еще раз взглянуть на этот город, который видел только однажды, да и то сквозь исцарапанные стекла противогаза: когда в 1918 году русская гвардия вошла в немецкую столицу, остатки ядовитого фосгена еще плавали над Шпреей, а в воздухе стоял куда более страшный, чем газ, запах смерти. – Хотя довольно странно, что охранка сама не добралась до этого археолога.
– Если он живет в Берлине, то ничего странного тут нет, – ответил Алексеев, – когда нынешний начальник Охранного отделения Рачковский заведовал заграничным отделом департамента полиции, у него вышел какой-то конфликт с военным ведомством. Теперь на территории, занятые нашими войсками, его людям путь заказан. Так что его желание использовать вас вполне объяснимо. А транспорты туда летают каждый день.
– Вот и замечательно, – улыбнулся князь.
Наверное, государь не будет против, если он отлучится из Петрограда на несколько дней.
– Да, полагаю, это хорошее решение, – кивнул Алексеев, – во всяком случае, в этом путешествии вам будет безопаснее, чем в Петрограде.
XVIII
* * *Сухонький генерал Алексеев в теплой бекеше еще больше походил на кота, чем обычно. Теперь он был похож на кота, зарывшегося в одеяло и млеющего от домашнего тепла, выставив наружу только свои довольные усы. Романов сидел напротив него, ладонью в перчатке сжимая эфес упертой в пол шашки. Ремни и портупея стягивали его тело, как корсет. В автомобиле Генштаба они ехали по Забалканскому проспекту на Корпусной аэродром, где транспортный цеппелин «Генерал Скобелев» готовился лететь в Берлин с военными грузами на борту.
За окнами машины был холодный, замерзший в мутном воздухе проспект. Увечные воины Германской войны, промышлявшие бродяжничеством и нищенством, сидели под стенами Вяземской лавры[23] от Сенной до Фонтанки, напротив Института инженеров путей сообщения, выставляя напоказ свое уродство, словно на выставке ужасов войны экспонаты. Безногие на тележках, безрукие, полные обрубки, вынесенные на улицу в коробочках, как младенцы в яслях, обезображенные газами, с сожженными губами, носами и веками, с дырявыми щеками – все выстроились как на параде, положив перед собой пустые, запорошенные уже снегом шапки. Без всякой надежды получить милостыню – потому что разве найдется кто-нибудь с тугим кошельком, бродящий в такой лютый мороз у Вяземской лавры, – они стояли целый день, просто потому, что должны были что-то делать, а иного ничего делать не могли. Не чуя холода, глядя себе под ноги, у кого они были, – а иные просто в землю, – и изредка перебрасываясь с соседями в этом ряду короткими фразами.
Потом был Технологический институт, и за ним – улицы, где должны были бы жить вдовы солдат лейб-гвардии Измайловского и Семеновского полков[24], а жили и всякие прочие – во вдовах после войны недостатка не было. За Обводным каналом стояли скотобойня, коноубойный и утилизационный заводы. Там лошади, отдавшие людям все свои силы до последней, отдавали им и не нужные больше души. Целый завод был построен для этого. Так начиналась дорога на Москву.