Щегловитов перевел дух и продолжил чтение:
– Идя навстречу народным чаяниям и выделяя на удовлетворение этих чаяний немалые средства, правительство полагает себя вправе ожидать и с другой стороны встречное движение.
– Ага, вот сейчас мы, кажется, и узнаем, для чего все придумано, – прошептал Набоков.
Гучков кивнул.
– А именно, – сказал Щегловитов, – в связи со строительством стеклянного свода и улучшением климата отпадет необходимость в чрезмерно теплой одежде, в частности – в ношении шарфов и прочего, закрывающего лицо. Как вы знаете, полиция неоднократно указывала на недопустимость подобного, имея в виду облегчившуюся возможность для неблагонадежных и преступных элементов, а также лиц, по коим объявлен розыск, с безопасностью для себя перемещаться по улицам столицы. Но, учитывая низкую температуру и сильный ветер, с пониманием относилась к тому, что городские обыватели заматывали лица. Теперь же, одновременно с законопроектом о строительстве стеклянного свода, правительство вносит в Государственную Думу законопроект о регламентировании правил поведения в Петрограде. Запрещается под угрозой штрафа, а в случае неоднократного нарушения – высылки с запрещением проживать в столице в течение определенного срока, – закрывать лицо от подбородка до лба.
«Позор!» – раздались выкрики слева. В ответ на них справа зааплодировали.
– Кроме того, – игнорируя крики, продолжал Щегловитов, – правительство, основываясь на сведениях от департамента полиции, обращает внимание господ членов Государственной Думы на то, что общество в целом, а отдельные его классы – городские обыватели, интеллигенция и студенчество – в особенности, обнаруживают повальное увлечение физикой механизмов. Это увлечение выходит за границы обычного интереса к естественным наукам, вполне объяснимого в наш век техники и безусловно приветствуемого у всех верноподданных его величества. Мы видим, что достижения наших ученых смутили многие нестойкие умы, которые увидели в механизмах не способ облегчения человеческого труда, а цель самого бытия. Департамент полиции располагает сотнями донесений своих агентов о самых возмутительных, противных и божеским, и человеческим законам опытах с механизмами, которыми по собственному почину занимаются обыватели в своих квартирах, переоборудованных в подпольные лаборатории. От изготовления самых хитроумных адских машин[32], для приведения в действие которых не требуется присутствия злоумышленника, до попыток создать механических, подобных живым, людей, обладающих собственной волей. Конечно, эти попытки изначально бессмысленны, но, кто знает, какие вещи могут быть совершены в процессе их воплощения в жизнь.
Поскольку основой всякого механизма является заводная пружина, правительством подготовлен закон, предписывающий всем, имеющим в своем распоряжении механизмы с подобной пружиной – часы, граммофоны и так далее, – сообщить о них в полицию и по первому требованию полицейского чина предоставлять их ему для осмотра, дабы он мог убедиться, что заводной механизм не изъят и не используется с иной целью. Впредь же продажу подобных механизмов в Петрограде осуществлять по предъявлении разрешения из полиции, а производство, как существующее, так и могущее возникнуть, поставить под государственный контроль.
Щегловитов закончил.
– Так что же это: чтобы купить граммофон, нужно в полицию за разрешением идти, как на револьвер? – сказал кто-то в зале, не столько даже адресуя вопрос министру, сколько просто выражая вслух общее мнение.
– Сегодня в Петрограде заводная пружина граммофона страшнее револьвера, – решив, что это вопрос, ответил министр.
Гучков посмотрел на зал. От самых посконных черносотенцев из купчин средней руки справа до застегнутых на все пуговицы, под подбородок, социалистов из евреев слева. Он не понимал, почему они, готовые перекрикивать друг друга и тем более оратора по малейшему поводу, теперь молчали. Видимо, были потрясены услышанным.
– Есть ли желающие выступить по вопросу, внесенному господином министром? – спровоцировал Гучков, и сразу же десятка два депутатских рук поднялись над рядами.
Эсдек, молодой усатый рабочий в галстуке и новом, но не по размеру пиджаке – бывший большевик, избранный от меньшевиков после запрета ленинской партии, – вышел на кафедру, чтобы заявить, что правительство опять пытается обмануть рабочих – свод будет построен, согласно словам министра, так, что все рабочие кварталы за Нарвской заставой, на правом берегу и Выборгской стороне окажутся им не покрыты. Так вот, за такой свод, для буржуев, социалисты голосовать не будут! Савостьянов, провинциальный учитель от марковских националистов, говорил, что теперь простой люд не только бьют, а еще и плакать не велят. Он хоть и не житель Петрограда, а и то знает, как тяжело приходится городским обывателям. Газа не хватает, и по утрам в квартирах бедных домов иногда не течет из крана вода, потому что ночью она замерзает в трубах. А когда выходишь на улицу, закутаться во все тряпки, которые только есть в доме, – единственное спасение, если у тебя нет пятачка на паровик. И, хотя нет больше в правительстве немцев, а только, видно, задача у министров не поменялась: восстановить русский народ против русского царя и возбудить новое, еще худшее восстание. Зачем же иначе по надуманным основаниям заставлять народ разматывать лица, подставляя их ледяному ветру? Не может быть поддержки такому закону ранее, нежели будет достроен купол! А то – открыть лица сейчас, а тепло будет через десять лет?
От кадет выступал, конечно, присяжный поверенный – они почти все были кадетами – немолодой и дородный, про такого на улице, завидя его в длинной шубе и меховой шапке, прохожие, верно, думают, что он – севрюжник[33], хотя на самом деле кадет был из левых и социалист в земельном вопросе. Иные, сказал он, могут говорить, что в правительстве есть подлецы, и, вполне возможно, имеют на то основание. Но дураков в составе правительства нет – или, по крайней мере, к ним явно не относится министр внутренних дел Щегловитов. Так зачем же вносить такой явно идиотский закон – про регистрацию граммофонов наравне с пистолетами? И надо ли уведомлять полицию об имеющихся у вас часах, а если да, то каких – всех или только с пружиной? Вот о ходиках, положим, надо? Вывод очевиден. Правительство применило известный демагогический прием: обернуть нужный для себя предмет в блестящие фантики, чтобы все бросились за фантиками и никто не обратил внимания на то, на что нужно обращать внимание. А именно: кто-то (и кадет знает, кто) хочет получить выгодный государственный подряд на сотни миллионов на изготовление свода. А депутатов держат за дураков, которые станут торговаться по поводу граммофонов. Но не выйдет, господа министры! Вы пришли к нам за 350 миллионами? Так вот мы их вам не дадим!
– А ко мне тут приходили от великого князя Сергея Михайловича, – прошептал Гучков Набокову, когда кадет на думской кафедре заговорил про выделение денег на строительство свода, – просили в Думе поддержать ассигнования на программу строительства новых цеппелинов. Тоже не то 200, не то 300 миллионов, не помню. И знаете, кто приходил? Генерал Маниковский, начальник Главного артиллерийского управления, собственной персоной. Говорил, в долгу не останется. Каково, а?!
Набоков выпятил свои толстые губы, но ничего не ответил.
– Как-то сомнительно то, что Павлуша говорит, – кивнул он на спину выступавшего с кафедры кадета, – нет, в Мариинском дворце[34] что-то другое задумали.
– Думаю, нас провоцируют на конфликт с государем, – вздохнул Гучков, – хотя по мне, так добрая ссора лучше худого мира.
– А что государю за дело до этого? – удивился Набоков. – Мы ж не закон о русификации Финляндии[35] забаллотировать собираемся.
– А вы не слышали последнюю дворцовую сплетню? – хихикнул Гучков. – Будто бы Александра Федоровна по Питиримову наущению пришла к государю и говорит: снился мне сон, что мертвые рабочие, убитые по приказу твоего дяди Владимира Александровича[36], восстали и по улицам ходят. А поскольку лица их тленны, то они шарфами закручиваются, якобы от холода. А государь ей отвечает: так ведь, Аликс, народу моему холодно – вот они все и заматываются, кто во что горазд. На что Александра Федоровна ему и говорит: твой народ, Николенька, за тебя всегда пострадать готов. И померзнет легко. Вели, чтобы размотался. А кто не размотается, вестимо, враг.
Набоков подозрительно посмотрел на Гучкова. В высшем свете Петрограда почти никто не любил государыню Александру Федоровну, считая ее замкнутость надменностью, но Гучков отличался особенной к ней нелюбовью. Еще до войны он распечатал и распространил украденные у Распутина несколько писем к нему Александры Федоровны и великих княжон, чем заслужил ненависть всего августейшего семейства. Поэтому безусловно верить Гучкову Набоков не собирался.
– Что же, так и сказала: которых твой дядя убил? – допустив нотки сомнения в голос, спросил он.
– Вольно же вам к словам придираться, – махнул рукой Гучков, – положим, про дядю это я добавил. Да и кто это знает, что она там говорила. И говорила ли вообще. Однако видите же: закон-то о том, чтобы лица разматывать, внесен во внеочередном порядке. Сейчас мы его провалим, Александра Федоровна придет к государю и скажет: видишь, ваше величество, не зря мне сон снился! А Дума против тебя умышляет! Правильно верные люди тебе говорят: верни 87-ю статью[37].
Кадет к этому времени закончил, и вместо него на кафедру поднялся кто-то от польского коло[38]. Кажется, это был варшавский книготорговец Моравицкий. Гучков иногда их путал. Польское коло тоже, естественно, было против закона, нарушавшего право личности на ношение шарфа и владение граммофоном без уведомления о том полиции.
– А вы, Моравицкий, когда немцы Варшаву взяли, небось хлебом-солью их встречали? – раздался из правого угла крик человека, чей голос не узнать уже было невозможно: Николай Марков-второй.
Марков-второй, лидер черносотенной фракции, уверенно занял место главного думского сумасшедшего, которое освободил ему бывший товарищ Пуришкевич, после войны впавший в какое-то мессианство и потому отошедший от дел по устройству думских скандалов. Марков-второй, называвшийся так потому, что в Думе был еще один член с такой фамилией, стоявший выше него по списку, своей внешностью подходил на эту роль не хуже Пуришкевича, хотя и не имел с ним ничего общего: носил длинные, зачесанные назад волосы и кошачьи усы, как у Петра I, что в сочетании с мясистым лицом и маленькими глазками делало его похожим на жирного злющего бульдожку.
– Я… я в ополчении был, – растерялся Моравицкий, не ожидавший такого вопроса.
– Знаем мы вас, поляков, – закричал Марков-второй, – только и думаете, как бы русский народ извести! Не лучше евреев вы! Это в радость вам, что дураки министры такие дурацкие законы вносят! Это вам помогает русский народ дискредитировать! Пользуетесь, что царь наш и ваш, Николай Александрович, духом слаб и министров этих не гонит! Подождите, есть у нас достойные люди. Вот Олег Константинович, герой Германской и Маньчжурской войн, с фронта вернулся. Уж он вам покажет! Вспомните Муравьева[39]!
Польский депутат беспомощно развел руками. Марков, накричавшись, отвернулся от него и уткнул нос в лежавшие бумаги, демонстрируя, что дальнейшее его не интересует.
– Член Государственной Думы Марков, – устало вздохнув, сказал Гучков, – предупреждаю: в случае повторения подобной выходки я поставлю на баллотировку предложение о лишении вас на месяц права участия в заседаниях.
– Да и пожалуйста! – взвизгнул Марков.
Гучкову не хотелось тратить время, поэтому он предпочел проигнорировать повторение скандальных выкриков.
– Господа члены Государственной Думы, – сказал Гучков, обращаясь к залу, – поскольку законопроект правительства внесен в экстренном порядке, Иван Григорьевич Щегловитов взял с меня устное обещание, что мы поставим его на голосование в первом чтении уже сегодня и, в случае принятия, передадим на рассмотрение созданной для этого комиссии для подготовки поправок. Поэтому предлагаю взять перерыв на полчаса, дабы все фракции могли вынести по нему свое общее суждение.
– На час, на час перерыв, – закричали слева.
– Предложение на час перерыв. Нет возражающих? Тогда объявляю перерыв в заседании на час.
Хлопая крышками столов, как гимназисты партами, члены Думы стали подниматься из кресел и, с трудом протискиваясь между рядами, один за другим выходили к проходам. Председатель и два его товарища тоже встали со своих мест в президиуме.
– Интересно, кто попросил Маркова выступить по поводу князя Олега? – тихо сказал Гучков шедшему перед ним Набокову.
Набоков повернулся.
– Очень неприятная история, – так же тихо сказал он.
Три дня назад в очень узком кругу, человек пятнадцать – двадцать октябристов и кадет собрались на квартире у Маклакова и за игрой на бильярде между прочим обсуждали слухи о возвращении великого князя Олега Константиновича в Петроград. Олег Константинович, рассуждал тогда Павел Милюков, ожидая своей очереди ударить по шару, был бы замечательной кандидатурой на престол. Республиканская идея, к счастью, дискредитирована всеми событиями 1917 года, и в ближайшие лет пятьдесят ни у кого уже не возникнет сомнений в праве Романовых на российский престол. А из них из всех он единственный не замечен ни в кутежах, ни в целовании пяток Распутину. И, пока все остальные Романовы воевали в штабах не ближе пяти верст к линии фронта, Олег Константинович рубил немцев шашкой бок о бок с простыми русскими солдатами.
И вот, еще не успели слухи о прибытии князя с фронта подтвердиться, а ему уже подрезают крылышки.
XXIII
* * *На Лоцманской улице, напротив городского рынка и поднимавшихся за ним Адмиралтейских верфей, где подъемные краны склонялись над зародышами эсминцев и, как цапли, кормящие птенцов, опускали им в своих клювах корм: листы стали и балки, – стоял в ряду прочих четырехэтажный дом. В его втором этаже на имя чиновника Жердеева была снята двухкомнатная квартира, которую Охранное отделение использовало в конспиративных целях. Из почти сотни подобных квартир в Петрограде эта была наиболее любима Рачковским, где он назначал особенно важные встречи. Преимущество ее состояло в том, что прямо перед домом во время войны для защиты верфей был выстроен железобетонный артиллерийский каземат с тремя зенитными орудиями. Проход между ним и самим зданием был оставлен нешироким, в две сажени, и перекрыт сверху бетонной плитой, образуя сквозник[40]. В результате у дома получился узкий, для одного автомобиля, тоннель, и при желании пассажир мог выйти прямо в парадную, а шофер, как ни в чем не бывало, поехать дальше.
В этой квартире, обставленной как жилая, начальник Охранного отделения Рачковский и полковник Комиссаров назначили встречу митрополиту Питириму. Комиссаров с удовлетворением для себя отметил, что все же он отлично разбирается в людях и в очередной раз не ошибся. Взбешенный тем, что в небе Петрограда появился хозяин, и этот хозяин – не он, Рачковский мертвой хваткой вцепился в шею людей, которых счел претендентами на свою власть: великого князя Сергея Михайловича и генерала Маниковского. При одном произнесении их имен усы начальника Охранного отделения, как заметил Комиссаров, начинали топорщиться сильнее, чем обыкновенно.
Расхаживая из угла в угол, Рачковский излагал свой план. Министр внутренних дел Щегловитов, не то чем-то ему обязанный, не то им шантажируемый, должен внести в Думу закон, запрещающий свободную продажу предметов с заводным механизмом. Так как в Петрограде публика «обуяна неблагонадежной страстью конструирования механического человека и разных механизмов вообще» (тут Рачковский поднял палец и сказал: «Что является истинной правдой»), а первейшей деталью всякого механизма является заводная пружина. Дума, естественно, такой «бредовый закон» поддерживать не станет, и при баллотировке он будет с треском провален, а репортеры с удовольствием об этом напечатают. В газете же «Гражданин» появится статья об имевших место сношениях посланцев великого князя Сергея Михайловича с думским руководством (что, опять же, истинная правда – они пытаются договориться о поддержке депутатами программы довооружения воздушного флота и наверняка суют налево-направо взятки). Вот и выйдет, что закон провален по наущению Сергея. Почему? Да потому, что из Франции заказан на имя Главного артиллерийского управления целый пароход с часами, и прийти он должен к концу месяца – из порта дадут знать. А уж о том, что Сергей с Маниковским втайне ото всех делают механических людей и вставляют им сердца с часовыми пружинами, причем деятельность их достигла таких масштабов, что часы закупаются целыми транспортами, будет государю доложено. Пусть только «этот поп» соберет доказательства.
– Третьего дня послал к Щегловитову, – возмущенно рассказывал Рачковский, – с текстом закона. Завтра будет в Думу внесен. И что бы вы думали? Получаю сегодня фотографическую копию доклада министра депутатам – а там к моему закону еще какую-то чушь приписали! Про стеклянный купол над Петроградом и про то, чтобы людям не дозволялось по городу с закрытыми лицами ходить! И тут Питиримка вперед меня пролез!
– При чем тут Питирим?
– Явно дело рук старого прохвоста! Уже весь двор знает, что он и через императрицу, и сам государю рассказывает, будто бы мертвые рабочие, которые 9 января расстреляны, из могил встают да по городу бродят, снова ко дворцу идти собираются. А поскольку лица у них разложились, они их в тряпки и заматывают, будто бы им холодно. А с ними заодно и живые рабочие выйдут.